Живой

Кокорин ужом ползёт по земле, волочится, стёсывая локти и колени в кровь по кочкам, сплёвывает и матерится сквозь плотно стиснутые зубы, когда колено проваливается в какую-то яму, а Артём неотрывно следует за ним, прикрывая спину и опасаясь высунуться выше, чем на положенные пару сантиметров. Под животом всё чавкает и хлюпает, Дзюба поудобнее перекладывает винтовку, чтобы тащилась рядом с собой и не цепляла бугры, хотя и бесполезно это — всё равно ведь мешать будет. Они оба молчат. Начало ноября, снег ещё не выпал, но затихли даже птицы. Боятся. Здесь всё будто вымерло. В другой ситуации это бы напрягло, но не сейчас — Артём помнит, какое крупное столкновение было в этих местностях пару недель назад. Шум перестрелки до сих пор стоит в ушах звоном. Не все звери ещё вернулись, не всех товарищей ещё оплакали. Саша подползает к кустам и затихает, пристально глядя в чащу леса. Оттуда вот-вот должны появиться немцы с обозами, и сколько их будет — им двоим надо пересчитать. Артём застывает рядом, задумчиво смотрит сквозь плотно сплетённые ветви, чешет поцарапанную щёку и тихо спрашивает: — Думаешь, справимся? — А чего тут сложного? — откликается Кокорин. — Пересчитать, и всё, баста. Обратно поползём. — И не боишься? — А чего бояться? И правда. Страх уже давно пропал, остались лишь злоба на немцев и тупое уныние, желание вернуться домой и упасть на колени перед матерью, уткнуться лицом в пахнущие козьим молоком и свежим хлебом ладони и просить прощения. За то, что оставил. За то, что ушёл на фронт. За то, что он вернётся, а младшая сестричка Оля, санитарка, сорвалась вчера с крутого обрыва, поскользнувшись на льду, и сломала шею. За то, что он даже похоронить её не смог, как был должен — отряд был вынужден продвигаться дальше, не останавливаясь, потому что сзади напирали немецкие машины. Кокорин пихает его в бок, кивая головой на вышедшего из леса солдата, и Артём даже затаивает дыхание, чтобы не выдать себя. Один. Второй. Третий. По дороге идут обозы, нагруженные провиантом, а они смотрят на это с высокого холма и не смеют даже шевельнуться. — Восемь обозов, двадцать четыре человека, — шёпотом заключает Саша, когда из леса выезжает обоз, замыкающий строй, — запомнил? Артём кивает. Запомнил. Восемь обозов, двадцать четыре человека. Проще простого. Обратно они идут не по той тропе, с которой пришли. Немцы обходят сбоку, и идти прямо означало бы верную гибель. Опытный в ориентировании Саша уверенно ведёт их обоих через ельник, Дзюба фыркает и отплёвывается от попадающей в рот грязи и паутины, склоняет голову, когда ветви хлещут по лицу, едва не выцарапывая глаза. Неладное он начинает чувствовать, когда Кокорин выводит их из леса на просторную поляну. По обе стороны от неё густые кусты, небольшие ели, за ветвями которых мрачно чернеет пустота. Впереди — овраг. Вокруг мёртвая тишина, даже ветра, кажется, нет. Саша напрягается, поднимает голову, прислушивается — ничего. — Ты уверен, что здесь не должно быть засады? Кокорин не отвечает, смотрит прямо перед собой, и Артём отчего-то понимает — это конец. Когда раздаётся взрыв, он не знает. Чувствует только невыносимую боль в животе и бедре, охает, ловя ртом воздух и ударяясь спиной обо что-то твёрдое, смотрит вверх, а перед глазами — разорванное в клочья тело товарища, налетевшего на мину, и серые плотные облака. Автоматы начинают строчить, как бешеные, не останавливаясь, будто всё это время ожидали сигнала, к небесам дымом от гранат взвивается смерть, Артём щурится, задыхаясь от боли, пытается вдохнуть, и это — страшно. Не видеть ни своих, ни чужих, не знать, умрёшь ты через секунду или через полминуты — страшно. Он царапает развороченный живот, извиваясь на промёрзлой земле, из последних сил цепляется за жизнь, но внезапно понимает — уже слишком поздно. Второго шанса жить не будет. Ожидая пули, Артём смотрит в затянутое низкими тучами небо, почти прокусывает губу насквозь, корчась и дрожа от попавших в тело осколков, пытается позвать Сашу, мать, отца, Олю, но не может. Долго. Мучительно долго. Автоматы не утихают, стонов раненых за ними даже не слышно. Но вот, прислушавшись, Артём всё же различает чей-то хрип, невнятную мольбу — его собственную. Он не боится погибать, пытается составить перед глазами образ матери, отца, чтобы зацепиться за них в последний раз, но Саша, напоровшийся на мину и погибший в одно мгновение, перекрывает всё, и невольно Артём начинает искать свою ошибку в гибели лучшего друга. Он же понял всё, он мог успеть отдёрнуть, почему же тогда не сделал этого? Где люди? Оглушительный взрыв неподалёку засыпает его землёй и песком, Артём с трудом кашляет, ощущая, как невыносимо горят от каждого вздоха лёгкие, пытается отплеваться от попавших в рот комьев грязи, с ужасом чувствует, как тяжело становится дышать, и наконец может различить людей в форме. Они пробегают мимо него, падают, как подкошенные, умирают — а он живой. Пока. Земля везде. Земля и песок. Кажется, он скатывается по какому-то откосу чуть ниже, и у него уже не остаётся сил на то, чтобы пытаться выбраться из свежей могилы. Плеча внезапно касается чья-то рука, и Дзюба вздрагивает. Свои? Чужие? Перед глазами мелькает сумка с красным крестом. Свои. — Живой? — шепчет на ухо тихий голос, но Артём слышит его через визг пуль и лихорадочно кивает. Не погибнет. Выживет. Перебьёт сволочей всех до единого. За сестру и за того, кто стал ему младшим братом. Дайте лишь вздохнуть. В следующую секунду он давится от неожиданности, потому что в рот ему проникают тонкие пальцы, очищая его от земли, давят на язык, вызывая рвоту, и Артём судорожно вздрагивает, переворачиваясь на бок. Его тошнит прямо на заиндевевшую траву. Дышать становится легче. Санитар скользит ладонью по груди и животу, безошибочно находя простреленное место, раздвигает разорванную форму и моментально тампонирует рану чем-то мокрым, пытаясь остановить кровотечение. Артём терпит, сцепив зубы, но после прикосновения не выдерживает и шипит, впиваясь пальцами в промёрзлую землю. Санитар вскидывает глаза и успокаивающе опускает руку на чужое плечо. — Всё хорошо, — говорит он, склонившись близко к лицу Артёма, и тот знает, что ему врут. Мальчишка. Совсем ещё мальчишка. Военная молодость. — До укрытия потерпишь? — санитар деловито ощупывает рёбра и грудину, и Артём, чувствуя, как медленно уплывает от него сознание, кивает. — Хорошо. Прижимаясь животом к земле, он в несколько движений перетаскивает Дзюбу на себя и, убедившись, что тому более-менее удобно, ползёт к партизанскому убежищу за холмом. Артём задыхается, но теперь уже от неуловимого приближения смерти, ловит ртом воздух, чувствует тепло чужого тела под грубой тканью формы и думает о том, что он уже, кажется, пропащий. Мысли о немцах мутнеют, образы семьи распадаются, и всё, о чём он может думать сейчас — о невыносимой прожигающей изнутри боли. А ещё о том, что губить мальчишку совсем не хочется. Его спаситель тащит свою ношу с завидным упорством, скрываясь между невысокими холмиками от свистящих пуль, закрывает Артёма от смерти, когда останавливается, пытаясь передохнуть и привести в порядок дыхание, растерянно смотрит вперёд и шепчет что-то себе под нос. Артём собирается с силами, пытаясь сказать мальчишке, чтобы бросил, оставил, спасался сам, что ему ещё жить и жить — это Дзюбе уже двадцать лет, а ему навскидку семнадцать-восемнадцать. Дети ещё будут, если повезёт. Красавица жена. За два года совершенно одубело сердце. Какие дети? Какая жена? — Эй, — улучив момент, всё же зовёт он, и санитар поворачивает голову, давит локтем на чужой затылок, призывая не высовываться и защищая от выстрелов, — как там тебя? — Денис, — тихо отзывается тот, а Артём видит морщинки на лбу и невыносимую усталость в отчего-то ярких голубых глазах и понимает — нет, давно уже не мальчишка. — Денис, — повторяет Артём, — брось меня. С таким ранением долго не живут. Это тебе ещё жить и жить. Денис молча отворачивается и убирает руку, продолжая ползти к укрытию, и Дзюба клянётся, что за полуопущенными тёмными ресницами увидел клубящуюся боль и горечь. Он еле перебирает ногами, кашляет, цепляется за вывороченную пулями землю, пытаясь подняться и не напрягать санитара ещё больше, пока не понимает — этим лишь мешает. Санитар внезапно вскидывается, точно увидев что-то, переворачивается на бок, и Артём оказывается прижат к земле прямо перед ним. В захлёбывающемся рёве автоматов он слышит тихий, болезненный вздох, оставляет свои бессмысленные попытки подняться и видит, как Денис, скривившись, утыкается лбом в землю, медленно заваливаясь на живот обратно, и, кажется, перестаёт дышать, а под правой лопаткой расползается чёрное пятно крови. Подстрелили, суки. Дзюба дёргается, пытаясь дотянуться до винтовки и дать отпор, защитить этого мальчишку, который сейчас медленно умирает, но она осталась где-то там далеко за ним. — Успокойся и лежи тихо, — внезапно огрызается Денис, сжав в кулаки побелевшие пальцы, его голос дрожит от боли, руки напряжены до предела, и Артём чувствует лишь тупую злость где-то глубоко в груди. Из-за ошибки одного не должны погибать двое. Пытаясь держать глаза открытыми, Денис с трудом подтаскивает к себе руку и упирается в неё лбом. Поднять точно налитую свинцом голову ему тяжело. Он насилу переворачивает Артёма на бок и придвигается ближе, заставляя вновь опуститься на себя. Удручённый опытом Дзюба уже не двигается, тяжело выравнивая сбитое от боли и глухого чувства вины дыхание, лишь пытается помогать, чтобы хоть немного облегчить ношу своему спасителю. Денис упрямый, волочит раненого на себе, цепляясь за землю коленями и локтями, задыхается от тяжести, но молчит, не жалуется, пригибается под пулями, чувствуя, что от боли скоро обезумеет. Мышцы на спине свело так, что стало трудно не только двигаться, но и дышать, и привалившийся к нему раненый солдат нисколько не помогает, но он знает, что не бросит его. Подставится под пули опять, если надо будет, но не бросит. Это его долг. Медленно отказывает рука. Артём чувствует, как ясная мысль медленно покидает его, пытается помочь из последних сил и почти падает в обморок, когда другие, новые руки, нестерпимо пахнущие землёй и спиртом, тянут его на себя, за холм, в безопасность. Оглянувшись на Дениса в последний раз, Артём видит, как тот закатывает глаза, тяжело валится на землю и больше не поднимается.

***

Ему суют под нос тряпку, пропитанную чем-то остро пахнущим, в зубы — обтёсанную деревяшку, фиксируют руки и ноги плотными ремнями. Артём смотрит в низкий потолок, лихорадочно шаря по нему затуманенными глазами, задушенно вскрикивает, крепко впиваясь в палку зубами, когда чувствует, как в живот проникает первый инструмент. Мышцы на руках непроизвольно напрягаются, он дёргает рукой, пытаясь вырваться, слышит, как на ухо что-то тихо шепчет медсестра, но не обращает на это внимания. Он мечтает потерять сознание. Он думает о немцах, желает им гибели в самых ужасных муках, но скоро от боли забывается и лишь мычит, сжимая пальцы в кулаки и пытаясь согнуть ногу в колене. Кто-то явно издевается над ним, потому что сознание он не теряет, чувствует всё и слышит крики раненых где-то рядом с собой. Скосив глаза, Артём видит, как его соседу, которому оторвало ногу гранатой, пытаются засунуть в рот деревяшку и отрезать кровавые ошмётки мяса, а тот мотает головой и кричит от невыносимой боли, закатывая глаза так, что отчётливо оказываются видны белки на чёрном от грязи лице. Чуть поодаль — солдат с простреленной грудью, неотрывно смотрящий в потолок. Артёму становится трудно дышать, когда он понимает, что тот уже мёртв. С другой стороны — командир их отряда, у которого, как и у Артёма, разворочен пулями живот и в неестественном положении согнута рука. Он молчит, только рвано и быстро дышит, и за свой крик Артёму становится стыдно. Терпеть. Надо терпеть. Он поднимется на ноги и защитит свой дом. Но когда Артём чувствует, как врач сдвигает в сторону один из осколков и острая боль вновь пронзает его насквозь, он вскидывается на столе, впивается ногтями в сдерживающий его ремень и наконец теряет сознание. Темнота. Лишь слышатся где-то рядом фантомные выстрелы и рычание немецких самолётов.

***

— Живой, — крепко обнимает Артёма Лунёв, а тот морщится и шипит. Андрей всё понимает и отстраняется. — Я уж думал, ты с концами, — коротко резюмирует он. Артём пожимает плечами. Месяц уже провалялся, хватит с него. — Что нас в госпиталь-то не отправили? — спрашивает он, вспоминая проведённые в полевом лагере дни и тряску в кузове машины, битком набитой ранеными, при перемещении с места на место. — Обещали ведь. Андрей мрачнеет. Смотрит куда-то вскользь через чужое плечо, и Артём терпеливо ждёт ответа, хоть и догадывается, что он ему не понравится. — Первую партию раненых разбомбили сверху, — наконец, говорит Лунёв как-то нехотя, и у Артёма сами собой сжимаются кулаки. — Почти всех. Те, которым удалось отбиться, смогли доехать до госпиталя. Две машины из шести. За вами уже не вернулись. Суки, — внезапно взрывается Андрей, — они видели красный крест. Они знали, что это эшелон не с солдатами, а с ранеными. Какой блядью надо быть, чтобы начать бомбить их? — Это немцы, — кратко отвечает Артём, и они оба замолкают. Андрей смотрит в сторону, на проходящих мимо них двух измотанных санитарок. Артём следит за ними взглядом и внезапно вспоминает то, о чём думал очень долго. — Андрюх, слушай, — окликает он друга, — где санитары ютятся? — По груди женской соскучился? — беззлобно усмехается Андрей, и Артём поджимает губы. — Пока там. Дзюба благодарно улыбается и идёт по показанному направлению, отдаёт честь новому полковому командиру, вытягиваясь в струнку, и, наконец, находит нужные палатки. — Здрасьте, — подмигивает он выходящей из одной из них девушке, и та шутливо козыряет ему. За ней вылезают два худеньких паренька. Артём ловит одного из них и отводит в сторону. — Так, — сразу же начинает он, а паренёк смотрит на него осторожно и непонимающе, — как бишь тебя? — Костя, — немного помедлив, отзывается санитар, неторопливо переминаясь на месте. — Кучаев. — Артём. Много ваших осталось? — переходит к делу Артём, заметив, каким взглядом Костя провожает уходящую девушку. Тот хмурит светлые брови. — Санитаров. Пацанов. Он видит, как по чужому лицу пробегает мрачная тень, и понимает, что затронул явно болезненную тему. В груди отчего-то появляется тёмное чувство страха за жизнь того едва знакомого санитара, вынесшего его на себе из-под обстрела, и Артём ждёт, пока Костя оближет пересохшие губы и ответит: — Двое. Я и Федя. Сердце гулко ухает куда-то вниз, и Артём чувствует непонятную горечь. Поблагодарить хотел. Не успел вот только. — А… было? — Шестеро, — помедлив, отвечает Костя, — Ваня под огнём погиб, Саша на операционном столе, а Рому с Денисом отправили в госпиталь, но… Их разбомбили. Они не вернулись. У Артёма темнеет в глазах, когда он понимает, что погиб Денис, в общем-то, из-за него. Не начал бы брыкаться, тот бы не высунулся под пули. Он вздрагивает и думает о том, что сердце действительно должно было очерстветь за два года непрерывных потерь и смертей, но каждую из них он всё равно переживает с трудом. — Но ведь две машины остались, — растерянно бормочет он, цепляясь за эту последнюю надежду. Костя смотрит на него с жалостью и пониманием. — Да, я тоже так думал, — тихо говорит он, — пока не прислали список погибших.

***

Новым напарником к Артёму поставили Федю Смолова. Артёму Федя нравится. Быстрый, хладнокровный, расторопный — он должен был стать заменой Саше, но ею не стал. Их отряд продвигается к югу, скрываясь в лесах, Федя размашисто шагает рядом с Артёмом, погрузившись в свои мысли, справа от него переругиваются два брата-близнеца — Дзюба с трудом, но всё же научился различать их. — Закончится война, стану учителем, — мечтательно говорит Антон, который младше своего брата на целых пятнадцать минут, — как и хотел. Вернёмся домой и заживём. — Из тебя учитель, как из барана командир, — ворчливо отвечает Лёша, и Артём, прислушиваясь к ним, весело хмыкает, — чему ты детей учить будешь? — Привычке к труду, — ни разу не смущается Антон, — но чья бы корова мычала, Лёха, цветочки он любит, — дразнит он, с удовольствием замечая, как брат отворачивается. — Он даже маме в конверте ромашку отправил, представляешь? — обращается младший Миранчук к Артёму, и тот вскидывает брови. — Совсем крыша поехала с этими немцами. Внезапно Федя останавливается, напряжённо смотрит вперёд, и Артём замечает, как его глаза расширяются. — Сука, — выдыхает Смолов, всё же сдвигаясь с места, когда сзади начинают напирать. Артём поднимает голову и бледнеет. Из леса на вершине медленно выезжает и останавливается танк. — Продолжать идти, — сквозь зубы цедит командир, — позади нас за несколько километров наши танки. Не дать сбить себя с толку. За первым показывается второй, третий, между ними сплошной чёрной массой скользит немецкая пехота. Столкновение с русской неизбежно. — Нас в разы меньше, — бормочет Андрей, но тут же встряхивает головой, устыдившись этой секундной слабости, — плевать. Не дадим прорваться. Немцы боятся русской пехоты так, как боятся зимних морозов, ночных боёв и лесных массивов. Об этом знают все солдаты без исключения. Артём оглядывается и видит застывшую на лицах мрачную решимость сражаться за каждый метр, не дать пройти немецкой гадине, смести на своём пути всех этих «Тигров» и «Пантер». За ними — танковая линия. Ещё дальше стройной полосой тянется авиация. Человек идёт на человека. Под ноги Артёму валится солдат с простреленным виском, в ушах гремят крики и взрывы, на мгновение немцы вздрагивают под мощным напором противника, но тут же приходят в себя и продолжают наступление. Угрожающе рычат танки. Торопливо крестится солдат с противотанковой гранатой. Артём лишь на мгновение успевает увидеть мелькнувшего рядом с ним Смолова, бросившегося в рукопашную на высокого немца, и сам привычно без сожаления стреляет по врагу. В минуту тупой злобы и ненависти к врагу в памяти вновь мелькают портреты давно ушедших из его жизни людей, и это придаёт ему сил. Он шепчет их имена себе под нос, когда сталкивается с широкоплечим немцем не на жизнь, а на смерть. Солдат падает со свороченной шеей. Молоденькая санитарка упорно тащит на себе коренастого крепкого мужчину, лицо которого полностью залито сочившейся из раны кровью. Дзюба замирает, когда видит танк, прущий напролом прямо на неё. Но раньше, чем он успевает что-то предпринять, наперерез танку с зажатой в руке гранатой бросается щуплый парнишка. На мгновение их взгляды пересекаются, и Артём узнаёт в нём Костю. Взрыв отбрасывает его в сторону. Он мотает головой, слепо оглядывается, чувствует, как кто-то ворочается рядом. Антон кашляет от попавшей в рот земли, с трудом встаёт на ноги, помогая подняться Артёму, и тот покачивается, когда с благодарностью кивает. Неподалёку он видит стоящего на четвереньках Лёшу и Федю с разбитой головой, хочет сделать к ним шаг, поудобнее перехватывая винтовку, но отчего-то останавливается. Антон. Артём оборачивается и на мгновение цепенеет от странного чувства ужаса, потому что видит — Антон улыбается. Он смотрит на его улыбку, пока не понимает, что она, точно не живая, приклеивается к его лицу. На простреленной навылет шее проступает кровь, и младший Миранчук валится на землю. Мёртвые глаза стекленеют. Рядом со Смоловым болезненно стонет Лёша.

***

Он не может поверить, что это всё. Что из-под Берлина пришло извещение о великой победе. Что война… закончилась. — Мы победили, — еле слышно шепчет Смолов. — Мы победили. Он без сил опускается на землю, потому что на то, чтобы радоваться, эмоций просто не осталось. Ещё вчера была война. Уже сегодня они победили. — Мы сделали это, ребята, — устало подаёт голос Лёша, и Артём смотрит на него с горечью, вспоминая всех тех, кого лишился сам. Из их некогда большой пехотного полка осталось лишь около четверти солдат. Из их маленькой группки четверо — он сам, Андрей, Лёша и Федя. Каждый потерял товарища. Каждый лишился брата. И вот наконец — победа. Их командир плачет. — Покончили счёты с войной, — шепчет Андрей себе под нос, а потом уже кричит: — Мы победили! И Артём видит, как Лёша, потухший, поблёкший, точно с гибелью брата лишился жизни сам, вздрагивает, опускается на колени и ласково гладит ладонью землю. — Слышишь? Отстояли…

***

Себе Артём обещал сделать кое-что ещё. В Нижнем Новгороде он долго ищет его семью. О Черышевых в городе не знает никто. В своём тупом стремлении найти его родителей и рассказать им всю правду о гибели сына Артём становится похож на сумасшедшего. Он мечется от дома к дому, пока наконец не находит старушку, близко знакомую с его семьёй. — Погибли они, — говорит она, и Артём видит, как старые морщинистые руки на её коленях подрагивают. — Четверо их было, как сейчас помню. Старшенький врачом хотел стать, а как война началась, на фронт сбежал, семнадцать ему было. Почти сразу после его побега дом разбомбили немцы. Родители, те сразу погибли, а младшего камнями завалило, дышал ещё, когда откопали. Я рядом стояла, я всё видела. Вытащили на свет Божий, он глазки-то открыл, а у него всё тело изломано и грудь перебита. Не выжил. Ты чего бледный-то такой? Знакомы что ли были? — Можно и так сказать, — через силу отвечает Артём, а старушка жалостливо морщится. — Война, сынок. Война. Я внука жду своего уже два года, всё никак не вернётся. Слышал, может, про Костеньку? — Костеньку? — пересохшими губами переспрашивает Артём. — Костеньку, — с гордостью кивает старушка, — Кучаевы мы. Он один у меня остался. Тоже на фронт сбежал, ведь я не отпускала. Упрямый и своего всегда добивается. Письма слал мне, в последнем, вот, написал, что его перевели в другой полк и всё, перестали приходить. Уже почти три года ни весточки. Но он вернётся, я знаю. Что-то случилось? Почему ты молчишь?

***

— Стакан три копейки, кружка шесть, — улыбается низенькая, полная продавщица, и Артём мешкается, собирая по карманам монеты. Одна копейка, две, три, четыре. На кружку явно не хватает, а идти к центру ему ещё долго. Пользоваться своим положением героя Советского Союза он не хочет. Не дорос ещё, да и не он один тут герой стрелянный-контуженный. Много их тут. — Ладно, давайте стакан, — решается Артём, но остановившийся рядом прохожий, покашливая, добавляет в его протянутую ладонь ещё три копейки. Артём оборачивается и видит, как мужчина в бежевых брюках и белой рубашке с закатанными рукавами ласково улыбается продавщице, салютует ей и идёт дальше, чуть прихрамывая на левую ногу. На непонимающий взгляд Артёма женщина, наливая в большую кружку квас, охотно объясняет: — Не местный, только после войны здесь появился. Тогда как раз люди в Ленинград стекали отовсюду, и он пришёл. Говорят, что на фронт убежал в семнадцать, так, прямо из дома, а когда после войны вернулся — никого не осталось. От такого обычно люди погибают, а он живёт. Артём сверлит взглядом ровную спину, внимательно наблюдает за тем, как тот присаживается на корточки около щекастой улыбчивой девчушки, говорит с ней, смеётся, обращается к светловолосой матери. Та что-то отвечает, его спаситель улыбается, и Артём вздрагивает, когда у себя в мыслях произносит эти два слова вместе. Его спаситель. Быть того не может. — Спасибо! — быстро бросает он продавщице, со стуком опуская на прилавок наполненную квасом кружку, кидается вперёд и резко тормозит с мужчиной рядом. На него внимательно и устало смотрят ярко-голубые глаза из его памяти. Артём замирает, не в силах даже произнести что-то. Он ошарашен, ошеломлён, взволнован, счастлив, испуган. Вот он. Живой. Не погиб. Здесь, перед ним. Единственный выживший из небольшого отряда молодых санитаров-пацанов. Живой. — Это ты? — тихо спрашивает он, и Денис поднимается на ноги, непонимающе вскидывая брови. — Я? — Ты. — Артём запинается, перескакивает с одной мысли на другую, в голове полный сумбур, а перед глазами вспышки боли и разорванное чуть ли не в клочья тело Саши Кокорина. — Тогда я на мине подорвался, началась перестрелка, а ты вытащил меня. Помнишь? Денис хмурится, следит взглядом за мамой с дочкой, которые, поняв, что к чему, отходят в сторону и не мешают разговору, продолжая идти по аллее дальше. Артём смотрит умоляюще, в голове стучит одно лишь Вспомни-вспомни-вспомни, а в памяти только имя, произнесённое устало и испуганно, и небесно-голубые даже в самый разгар войны глаза. Он ведь не мог ошибиться? — Ты тогда ещё ранение получил, — идёт Дзюба в отчаянии на последний заход, понимая — нет, не ошибается. Это точно он. Живой. — В спину. Но всё равно дотащил до укрытия. И сознание потерял, когда меня врачи перехватили. Денис опускает краткий взгляд на свою больную ногу, кусает губы, тяжело вздыхает, смотрит туманно и как-то виновато, поводит плечом. У Артёма внутри всё рушится — он искал его везде, по всем городам сперва ездил, пока не узнал о Нижнем Новгороде, искал его и его семью, чтобы спасибо сказать за то, что такого сына вырастили, упрямо не веря в то, что был такой мифический список погибших. И вот он живой. Прошедший через всю войну и спасший наверняка десятки солдатских жизней. Живой. В том, что это именно Денис, Артём не сомневается. — Ты меня от пули прикрыл, — беспомощно бормочет он, и Денис вздрагивает. Вспоминать о войне страшно. — Я тебе не сказал спасибо. Вспомни-вспомни-вспомни. Денис молчит. — Спасибо, — несколько отрешённо выдыхает Артём, — за то, что не оставил. — Это был мой долг, — откликается Денис, засунув руки в карманы штанов, — перед Родиной, землёй и… тобой. Никто бы не оставил. — Костя с Федей погибли, — внезапно говорит Артём с вызовом, и Денис крупно вздрагивает. Его глаза расширяются. — И ещё двое тоже. Я видел Костину бабушку шесть лет назад. Она ждала его. Она, наверное, до сих пор ждёт его. Их хоть ты помнишь? Он кивает и на мгновение прикрывает глаза, собираясь с мыслями, а после тихо предлагает: — Пройдёмся? Артём осторожно улыбается, принимая предложение. Они идут молча по набережной, которую ещё десять лет назад бомбили немецкие налётчики, и, Дзюба уверен, каждый думает об одном и том же. Как жить после войны? За семь лет Артём так и не нашёл на это ответа, как и тысячи, миллионы людей по всему Союзу. — Я вспомнил тебя, — нарушает молчание Денис, и Артём поворачивает голову. — Ты же тот, кто хотел поскорее погибнуть, лишь бы меня с собой на тот свет не отправить? Дзюба виновато поводит плечом. — Я думал, ты погиб, — признаётся он, — в тех машинах. Денис мрачнеет, и эту тему Артём больше не поднимает.

***

— Был один солдат, — рассказывает Черышев, когда они останавливаются около Медного всадника, — которому миной оторвало обе ноги. Мне надо было его вытащить. Он умолял, чтобы я бросил его, не хотел оставаться инвалидом. Я ничего не мог сделать, я должен был вынести его. Ему отрезали остатки ног, оставили лишь обрубки, посадили на кресло. Не знаю, где он сейчас, но до сих пор помню его крик. Я не могу вернуться домой. Пытаюсь всё это время, но не получается, понимаешь? Не могу. Артём понимает. Артём ещё как понимает. После войны у него в живых осталась одна только мать в Тарусе. Неизвестно, где сейчас Смолов, вернувшийся вместе с ним с фронта. Кажется, он должен был отправиться в Москву, кажется, в Казань. Его след затерялся среди миллионов пропавших без вести после войны, и Артём даже не знает, что страшнее — война или время после неё. Андрей остался где-то здесь в Ленинграде. Старший Миранчук вернулся один к матери куда-то в Краснодарский край. Вернуться домой после войны сложно. Вернуться домой после войны невозможно. — Жалеешь о чём-то? Черышев молчит, смотрит вниз, на лижущие берег волны. — А кто не жалеет? — прохладно отзывается он после затянувшейся тишины. — Жалею, что тогда нас с Ромкой по разным машинам распределили. У него ведь жена уже была, маленький сын. Они его дома ждали после войны. Да кто знал, что так выйдет? И почему я не смог предвидеть этого? Артём вытягивает руку и опускает её на чужое плечо, успокаивающе сжимая его. Денис косится на его ладонь, но ничего не говорит. — Я ведь много кого не смог вытащить, — глухо говорит он, и это — самая настоящая исповедь. Как же долго он молчал, с горечью думает Артём. Всех, всех потерял. Один теперь. — После госпиталя того направили в другой полк, там девушка была одна, Кристина. Друг за друга горой стояли, спины прикрывали. Так ведь расстреляли её немцы. Как сейчас вижу — стоит она впереди всех, тонкая, стройная, вся в белом, тогда февраль был. И вдруг пулемётная очередь. Несколько пуль сквозь неё прошло. И когда она упала, халат уже не белым был, а багровым. Я ведь сейчас всё чаще задумываюсь о том, что она своим телом всех нас, получается, прикрыла. Предупредила об опасности. Солдат там много полегло, их, раненых, на моих глазах немцы добивали. Денис криво улыбается, а в глазах за напускной отстранённостью — невыраженная боль и горе. — Мне один раз пришлось с поля раненого немца тащить. Меня как раз тогда и подстрелили в колено, теперь хромаю. Я к нему подползаю, думаю, наш, а оказывается, что нет. Не поворачивать же, ведь клятву давал всем помогать, кто в помощи нуждается. Он смотрит прямо на меня и шепчет на ломаном русском, что у него в Дрездене жена осталась и две дочки. И лезет окровавленными пальцами за ворот шинели и достаёт мятую фотографию, на которой молодая женщина и две улыбающиеся девчушки с косичками. Над нами стреляют, а он смотрит на них и плачет. И знаешь, Артём, он извинился. И я не успел его вытащить. А потом, ночью, около огня наши солдаты хвалились, сколько кто немцев перебил, а я вспоминаю его глаза и ту фотографию, которую он зажал в кулаке, и понимаю, что мы первым делом люди, а уже потом — солдаты. И у меня это его «Простите нас» до сих пор в ушах стоит. Артём внезапно делает то, чего не ожидает от самого себя — притягивает Черышева к себе за плечо и стискивает в объятиях, но не крепких, дружеских, а успокаивающе ласковых. Оторопев на мгновение, Денис всё же вторит ему и щемяще трогательно, доверчиво прикрывает глаза. Нашёл тебя… — Больше не один, — практически неразборчиво бормочет Артём, не понимая, кому он это посвящает — ему или себе. Денис, видимо, тоже не понимает, но не переспрашивает.

***

— Мама меня к себе зовёт, — без приветствия в лоб начинает Артём, когда они встречаются в очередной раз. Прошло полгода. В Ленинграде неуютно. — В Тарусу. Маленький город под Москвой. Денис заметно теряется, но безуспешно старается этого не показывать. Артём внимательно следит взглядом за прорезавшей лоб морщиной и вмиг потускневшими глазами. — Так что же, уезжаешь? — тихо спрашивает Черышев. — Надолго? — Навсегда. Там школа есть, буду детей учить. Всегда хотел это делать. Денис внезапно усмехается: — Чему ты их учить собрался? — Привычке к труду, — не задумываясь, отвечает Артём, пока не понимает, что где-то это уже слышал. Денис пожимает плечами. — Удачи, Тёма, — улыбается он, и Артём понимает, что не может уехать. Слишком привык к нему. Не может бросить после того, как нашёл. — Поехали со мной, — внезапно тихо предлагает он, и Черышев вопросительно поднимает глаза. — Моя мама будет тебе рада. Примет тебя, как родного. — Что я там делать буду? — устало спрашивает Денис, потирая переносицу. — Не хочу быть иждивенцем, а… — Врачом будешь, — перебивает Артём, и его глаза загораются. — В школе. Вместе будем работать. Ты же знаешь этих детей, вечно болеют. Черышев смотрит на него недоверчиво, и у Артёма сжимается сердце. Больше не бойся. — Твоя мама точно не будет против? — уточняет он, и Артём радостно подпрыгивает, крепко сдавливая его в объятиях (почти сорок лет мужику). Денис улыбается. — Точно.