Точка невозврата

Фестиваль в Светлогорске наконец-то заканчивается. Когда выключаются камеры, Дима выдыхает с каким-то облегчением и думает, что всё, чего он сейчас хочет — это просто отдохнуть. Его уже даже почти не интересуют награды и КиВиНы — не выиграли и чёрт с ним, на самом деле. Что-то анализировать, искать ошибки и ответ на вопрос «что было не так» он определённо будет, но позже, а пока все эмоции и чувства, кроме усталости и полной вымотанности, кажется, просто временно отключаются. А потом его взгляд выцепляет в огромной шумной толпе яркую рубашку в полосочку, и всё встаёт на свои места. Паша стоит где-то на другом краю сцены, куда его занесло волею судеб и режиссёров фестиваля, и болтает с кем-то из Читы. Несмотря на то, что он находится довольно далеко от Димы, тот готов поклясться, что даже здесь он чувствует позитив, исходящий от Моисеенко тёплыми волнами и проникающий даже в самые потаённые уголки души. Именно в этот момент Ксенофонтов понимает: несмотря на то, что КВН на сегодня завершён, другая, его личная игра только начинается. Но в ней он готов сдаться добровольно. Погрузившись в свои мысли, Дима не замечает, как толпа на сцене редеет и медленно разбредается с целью переодеться до банкета. Из оцепенения его выводит только голос Паши, уже успевшего переобниматься с половиной сборной Забайкальского края и распрощаться с ними до банкета, и внезапно появившаяся чужая ладонь на собственном плече.       — Ты чего здесь один стоишь? Пойдём, дальше, наверное, не наш праздник, — Паша немного грустно усмехается, кивая на команды, только-только дошедшие до фотосессий с КиВиНами. Дима только коротко кивает и идёт следом. В конце концов, покопаться в себе он успеет всегда, главное только, чтобы сегодня поводов не стало на один больше.       Изначально Дима думает, что на банкет он идёт только ради приличия: потусить с пацанами, немного расслабиться и вернуться обратно, чтобы проспать как минимум часов десять, потому что его за время массового празднования всё равно никто не хватится. Но его мнение об этом мероприятии меняется в мгновение, когда его внезапно крепко обнимают со спины и утыкаются носом в шею. Ксенофонтов вздрагивает от неожиданности и оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что на них никто не смотрит, а если и смотрит, то, как минимум, не придаёт происходящему никакого значения. Он ловит на себе только многозначительный взгляд разговаривающего с кем-то Лёши, который лишь пожимает плечами и будто невзначай уводит своих собеседников в другой конец зала, оставляя Диму почти наедине как с Пашей, так и с собственной совестью.       Нетрезвый Моисеенко — это, если честно, какой-то отдельный вид искусства, и Дима готов поспорить, что это зрелище — одно из самых красивых, что он видел в своей жизни. Паша улыбается широко-широко, хотя кажется, что шире, чем он улыбается обычно, этого сделать уже невозможно; он игнорирует спадающую на лоб тёмную прядку волос и укладывает голову на плечо Димы, после чего в самое ухо, чтобы перекричать музыку, предлагает:       — Давай сбежим?       Внутри Ксенофонтова молчаливую борьбу против совести и здравого смысла ведут виски и вызванное им желание поддаться на неожиданную провокацию, но с самого начала он прекрасно понимает, за кем победа будет сегодня. Он мысленно сдался ещё в начале вечера, если быть честным до конца, только предпринимать что-то самостоятельно не решался, поэтому Паша, как всегда, появился рядом очень вовремя. Моисеенко вообще точно чувствует, когда Дима борется с сомнениями и угрызениями совести, и одним своим видом и вовремя вброшенной фразой напрочь их лишает.       — Давай, — выдыхает наконец Дима, выбираясь из объятий цепких рук, и выходит быстрым шагом из зала, чтобы не нарваться на чьи-нибудь совершенно не нужные сейчас вопросы.       В Светлогорске ночами не по-летнему холодно, но это сейчас обоих парней волнует в последнюю очередь. Какое-то время они идут в тишине, но впервые за долгое время она не привычно-неловкая и гнетущая, а, скорее, правильная, приятная. Но Паша долго молчать не умеет, а если и умеет, то совершенно точно не хочет, потому что считает нерациональным проводить редкие минуты наедине в молчании. Ведь завтра их снова выкинет в реальность, разведёт по разным сторонам пёстрой линейки, а потом и по разным городам, но, кажется, лишь для того, чтобы снова столкнуть. Паша рассказывает что-то про фестиваль, про банкет, про звёзды, которые здесь горят слишком ярко для городской местности, и их свет не заглушается привычно даже фонарями и неоновыми вывесками, а затем внезапно произносит:       — Ты даже не спросил у меня, куда мы собираемся уйти. Просто пошёл и всё. То есть, всё это время это было сделать вот так легко?       — Да, вот так, — коротко отвечает Ксенофонтов и тут же переводит тему, заметив, что Паша вздрагивает даже при тихом дуновении свежего морского ветра, — холодно? Можем вернуться.       — Я не хочу туда возвращаться.       — Я тоже. Домой?       Паша хочет ляпнуть дурацкое «домой — это в Батайск?», но неожиданно для себя замолкает и кивает, даже на хмельную голову осознавая, что эту тему сейчас поднимать совершенно не время.       В их фестивальном пристанище тепло, уютно и, к счастью, всё ещё пусто, несмотря на то, что уже светает, и ещё чуть-чуть — и забрезжет на горизонте рассвет. Правда, по комнатам всё ещё раскиданы листки с переписанными тысячу раз текстами, которые Моисеенко быстро перекидывает с кровати на подоконник, пока ждёт Диму, оставшегося во дворе, чтобы покурить. Он внезапно вспоминает прошлогоднюю Казань и в первый раз разделенную на двоих двуспальную кровать; именно тот момент он привык считать точкой отсчёта их свернувшей не туда дружбы. С тех пор прошёл уже почти год, и только сейчас Паша чувствует, что готов наконец продвинуться чуть дальше постоянных сводящих с ума переглядок и едва ощутимых подбадривающих касаний перед играми, а иногда и во время них, поэтому Диму он с порога встречает вопросом:       — Как думаешь, что хуже: жалеть о том, что сделал что-то, или жалеть, что даже не попробовал?       Ксенофонтов думает, что Пашу вновь тянет на ночные пьяные околофилософские разговоры, щурится от бьющего в глаза яркого света и готовится выдать весь поток мыслей на поднятую тему, но ответить сначала решает почему-то почти односложно:       — Наверное, жалеть, что не попробовал.       — Хорошо, — Паша кивает, лучезарно улыбается, поворачивая на двери комнаты замок, и наконец-то настойчиво целует. Не встретив сопротивления, он устанавливает новую точку их взаимоотношений, которую позже назовёт точкой невозврата, проникая руками под тонкую ткань просторной светло-синей рубашки. Они делят на двоих поцелуй с привкусом сигаретного дыма, двуспальную кровать и эту ночь, и, засыпая в совсем не чужих объятиях, Паша абсолютно не жалеет, но и думать о том, что завтра им, скорее всего, придется либо сделать вид, что ничего не произошло, либо в конце концов поговорить, он тоже не хочет.             Наверное, это и означает знаменитое «жить моментом» — не думать о том, что ждёт тебя в будущем.       Даже таком близком, как утро следующего дня.