//
У своего гейта я практически жду, что ты меня остановишь. Схватишь за локоть и резко развернешь к себе, с силой впечатывая лбом в свое плечо. У своего гейта я практически теряю сознание, пряча холодные ладони между коленей. У своего гейта я практически жалею, что улетаю. Я практически желаю феерически быстрее взлететь. Парадокс.//
На взлете я даже не плачу, а впрочем для чего мне врать. Я не плачу, я рыдаю, утыкаясь лицом в руки, а руками в колени. Мне хочется, чтобы ты сделал что-то противозаконное и заставил пилота посадить самолет. Но мы не в латиноамериканских сериалах и ты не хватаешь меня за куртку у трапа, встряхивая отрезвляюще. И мы не в фильмах про супер-героев, где можно держать взлетающий самолет за хвост. Я ненавижу взлетать, мне всегда становится страшно. Мне страшно только первые двадцать минут, словно после самолет точно не упадет. Потому что после я уверена в пилоте, уверена в собственном решении. Закрывая глаза, я даже не верю в то, что когда открою их, увижу город за окном. Потому что мне кажется, что вижу лишь тебя. Главное не забыть отключить телефон на посадке, это же техника безопасности. Жаль, что техника безопасности моей души хромает на обе ноги, запрещая заледенелым пальцам вдавить внутрь кнопку «выключить». И только после знака «пристегните ремни» и трех вежливых просьб стюарта в самолете, я наконец выключаю свою единственную связь с прошлым. Посылаю к черту. Едва пилот начинает говорить на французком, как я понимаю, что все делаю правильно, попутно не понимая ни слова. Похоже за бортом минус пять и снег, а может быть даже туман, а я в тонкой кожанке и кроссовках. Но ведь холоднее и туманнее драмы моей души может быть только где-нибудь в Ньюфаундленде, но точно не тут. И тот секси стюатр, что предлагает мне помочь с багажом даже не успевает удивиться, как я целую его в щеку на ходу, после стирая свой привычный бледный след помады с его кожи большим пальцем и произношу: — А я налегке. И не знаю надолго ли… Не то чтобы двадцатилетний мальчишка так похож на тебя, просто я настойчиво ищу сходство. Или, может быть,… скотство?//
Мне почти хватает самодостаточности, чтобы не включать телефон до метро под серую сталь Даунтауна второй Канадской столицы. Мне почти хватает везения влететь в жизнь города так отчаянно отлично, словно мы раньше где-то встречались. Эй, Торонто, а мы не пересекались чуть ранее? Мне почти хватает деловых и не очень людей на улицах, чтобы не чувствовать одиночество. Чтобы не ощущать ту самую дырку внутри, о которой когда-то в своих треках твердил тот, по кому ты запрещал мне страдать. Мой Рома Англичанин. В моем сердце дырка, мне нужна таблетка. И я бы закинулась, если бы помогло. Но в этом городе так туго даже с алкоголем, что от счастливых лиц, идущих на встречу, невольно сводит судорогой все тело. И мне не восемнадцать, а свободой по-прежнему не накрывает. Зато накрывает от нелепого чувства, что это теперь моя игра, а ты даже не знаешь, где я. А следишь ли? И от этого и в правду так кроет не по-детски, что можно и не пить. Но лучше все-таки выпить. Пить без повода в двадцать восемь — табу. И это аксиома. Как вариант: мне следует отметить то, что я официально Катя. Как провальный вариант: мне следует начать отмечать этот праздник всех умерших в Лондонском баре на Веллингтон стрит где-то в подвале символа города — здании Гудерхем. Как последний вариант: мне следует выкинуть сим-карту прежде, чем начать отмечать, потому что не знаю хватит ли мне гордости не звонить тебе после трех шотов. (А на что мне часовой пояс? Ты же будешь спать.) Не знаю хватит ли мне честности ответить самой себе на вопрос, когда я превратилась в типичную истеричную девчонку, которая сбегает от прошлого на другой материк. Этот город меня убил. Ноябрь, декабрь — не время для саморефлексии под безалкогольный тыквенный латте, когда задыхаешься от холода под дых. Если ты позовешь, я вернусь. Когда я вернусь, будь, пожалуйста, дома. Мой//
У меня из глобальных вопросов только озеро Онтарио. Мне интересно соленое оно или нет? И не слишком ли холодно сейчас проверять? И самое последнее о чем я думаю, что мой бывший опять укладывает с свою постель очередную куклу с истерикой. Но я все-таки думаю. И я все-таки проверяю. По колено заходя в воду, не снимая кросовок, но оставляя все плохое на берегу. Из соленого здесь только мои слезы на щеках, что быстро сушит пресный ветер, что дует, но не с моря. Из сладкого здесь, на шугар бич, только моя паника и воспоминания. И мне кажется, что я как раз и есть та самая шугар (свити) бич, что сломала твою семейную жизнь. За минуту до того, как ко мне приходит желание утопиться, я решаюсь turn on my phone, чтобы несколько «ту мач» охуеть от жизни и разочароваться в тебе. И не найдя ни одного пропущенного в журанале вызовов, я срываюсь, сходя за сумасшедшую, а после размазывая по щекам тушь, бросаю телефон в первую приближающуюся волну, которая откатывает отрезвляюще меня почти с головой, отчего мне остается только завизжать от холода. Самоубийство идет к лицу только моему телефону и утонуть сужденно тоже только ему. И ко мне слишком поздно приходит осознание, что он просто-напросто не успел подключиться к местной сети связи. И меня слишком поздно озаряет, что он не в чем и не виноват. И я наконец понимаю, что не вернусь, потому что не зачем. А потом — куда? Чтобы полгода и пять судебных процессов спустя все-таки помочь тебе договориться с женой о твоих детях? А давай я просто сделаю тебе еще одного, но не от тебя, ты же это так любишь? Назову его Игорем и буду всем говорить, что это отличное имя. И плевать, что ты не Игорь, ведь я же Катя. Вся наша «наигранная» любовь — холодное танго, а для меня это, если не ножом по сердцу, то сюжетом «последнее танго в Париже» по голове. И когда меня спасает спасатель, силой вытаскивая на берег, по-французки успокаивая, и укутывая в широкий плед, я понимаю, что у меня два состояния и сейчас я ненавижу Париж. И я даже не благодарю своего спасителя. И мне срочно нужно кому-то исповедоваться. Как, опять же, снова блять, в Родине: — Я не хочу назад. Но я не сжигаю паспорт. И не топлю его в пресной воде, я просто оставляю его на столе в спасательной будке, не допивая чай и не забирая плед. Просто шагаю назад в город по тонкой кромке льда луж босиком, сжимая кроссовки в пальцах, истекая озерной водой, как кровью. И если это не та самая сериальная месть, то точно расплата.//
Чувства сыгранные на ура не рассеиваются в воздухе и из переспектив на будущее в этом городе у меня только проституция со всеми вытикающими. Или можно кончить, как Рома Англичанин. Я бы прислала, что-нибудь на память о себе. Но умирать не больно, только тем, кто ни одинок. А я одинока среди всех этих людей и размеры города никаких пробелов не восполняют. Я потеряла свой голос среди миллионов прохожих и все на что у меня хватает сил, это просто бежать вперед с фотографией здания с открытки из какого-то сувенирного, спрашивая у людей в форме «а вы знаете где это здание?» Я хочу свой голос назад.//
А вечером у меня альянс только с красным вином и мне вроде есть где жить ближайшие пару недель. И мне вроде снова все равно, где жить только бы жить с тобой. Поэтому я восстанавливаю пароли от всех соц. сетей на компьюторе и чего-то жду, добивая вино в первом часу ночи. Добивая — не допивая. Сверяясь с картой часовых поясов, потому что я не математик и не могу прибавить восемь. Опустим подробности о том, что я зависаю на твоей инсте, наслаждаясь улыбкой через экран, и я не экстрасенс, но она явно лживая, как и моя сейчас. И мы не в бандитском боевике, но ты уже наверняка узнал: когда, куда, во сколько и где я пересекала границу. Ты уже проверил все воздушные пространства на наличие меня, а мне душно под стеклом шестидесятого этажа. И воздуха тут не больше, чем в черной глади озера. С такой высоты оно — черное зеркало порока. В России восемь, тебе наплевать. И я только-только начинаю проваливаться в сон, прямо на мягком ворсе ковра гостинной, не доходя до кровати, как звонит настойчиво домафон, и я так хочу проигнорировать его, но интуиция протестует. И я, вздрагивая, открываю глаза, не обращая внимания на черноту города, что бьет по глазам ослепляя меня.//
— Спустись за мной. Твой голос в трубке, как сожаление и напоминание о том, что от самой себя не сбежать. Напоминание о том, кем мы не станем. Раз-два-три, я кладу трубку, только ты не уходи. И знаешь, мне наплевать, где ты взял этот адресс, ведь он мой пусть и всего на две недели. У меня больше нет паспорта и я не знаю, где консул. У меня больше нет планов на будущее, но я точно знаю, что не выпущу тебя из кровати до следущего утра. Сегодня мой консул — ты. И подтверждать свою личность я буду именно тебе.//
Сорок секунд скоростного лифта и у меня к горлу подкатывает если не приступ тошноты, то паники, что проворицирует меня остаться на месте, прижимаясь спиной к железной стене, глядя на свое безумное отражение в зеркале, которое словно просит не открывать тебе дверь. Поздно оценивать внешний вид, но по десятибальной я выгляжу с натяжкой на два. Есть шанс, что извечное карэ сведет тебя с ума и ты не заметишь, что мои штаны так и не высохли после свидания с озером, а переодеть мне их все равно не на что. Есть шанс, что ты не заметишь, как меня шатает от вина и что я в любой момент рискую потерять сознание от передозировки алкоголем. Алкоголь и всплеск эмоций — не лучшая консистенция, но прекрасная пара, Наверное, Как мы с тобой. И мне можно вручать медаль за нелепость, потому что как только я открываю дверь, то спотыкаюсь о порог и лечу к тебе в руки. Не лови, пожалуйста. Это просто приступ панической атаки, я боюсь этого города ночью даже перед тобой. Но ты останавливаешь мое падение на полпути, вовремя сжимая меня за плечи. И первое, что я вижу, когда глаза привыкают к назойливому свету фонаря над нами, — твой суровый взгляд. Сжимаюсь, думая или ожидая, что ты ударишь меня. Но такие приветствия не в твоем стиле. Насилие вообще не в твоем стиле. И ты никогда не причинял мне боль раньше, а я все равно боюсь тебя, бледняя, когда ты бережно ведешь ладонью по моей опухшей от слез щеке, после целуя в линию волос на лбу. У меня наконец-то получается то ли вздохнуть, то ли выдохнуть, но от ледяной вентиляции легких ночным воздухом пустых улиц, начинает кружится голова. От чего в глазах опять темнеет и я вновь едва не падаю, чувственно утыкаясь лбом в твое плечо. Мне адски холодно, потому что на улице зима, а я в футболке и до сих пор мокрая. И в состаянии нестояния я то ли Катя, то ли Яна, но ты сразу расставляешь все точки над «i», ласково произнося: — Катюш. Не знаю каким чудом ты успеваешь удержать закрывающуюся дверь в подъезд, потому что я забыла ключи, но ты успеваешь. И даже успеваешь подхватить меня на руки раньше, чем я потеряю сознание, но потерять его мне мешают сразу несколько факторов: Яркий режущий до слез свет больших люстр в помещении, от которого я со стоном утыкаюсь в твое плечо лицом, как кот, благодаря бога, что твое пальто черное. И: Неожиданный контраст температуры, от которого хочется выть, потому что все тело предательски ноет от издевательств вчерашнего-сегодняшнего дня. — Потерпи, Катюш, — просишь, продолжая сжимать меня в руках, как куклу, пока я грею щеки и твои ладони своими слезами, — Какой этаж? — Sixty. И нет, я не забыла русский, просто сейчас я — ребенок-биллингв, что использует тот язык, где слово короче и проще произносится, потому что мне отказывает собственное сознание. Этакая хитрость, о которой не сразу узнают родители. А родная речь — просто не пришла на встречу с мозгом. — Я по жизни Игорь Соколовский, вечно пьяный, потому что во мне что-то больше не живет. — нахожу наконец в себе. Твой вздох выражает всю мою безнадежность. И это наш новый сериал без камер и с одного дубля — «Безнадежность в большом городе».//
Я не чувствую своего тела, кроме того, что оно почти остыло и мне больно от температуры квартиры, отчего я только всхлипываю. С ужасом понимаю, куда ты меня несешь, когда ты уже толкаешь дверь ванной, опуская меня в душевую кабину, ловко избавляя от рваных штанов, что явно не предназначены для канадской погоды. Я в слезах умоляю тебя не делать этого и кажется даже трезвею. Умоляю не включать горячую воду, крепко вцепившись тебе в руку, на грани истерики, а ты просто разворачиваешь меня к себе спиной, ладонью перехватывая мои запястья, останавливая сопротивление. Конечно, тебе хватает на это силы. Мне до слез обидно, что ты так легко закрываешь глаза на мои возражения из раза в раз применяя ко мне силу. И нет, мне не больно, по крайней мере не физически, но это все-таки сила. Та сила, которой мне невозможно сопротивляться. — Чем это лучше удара по лицу? Чем милосерднее пощечины? — до меня не сразу доходит, что я все же озвучила свои мысли вслух. А ты всего лишь поворачиваешь кран в душевой, заставляя меня закричать, едва вода с глухим стуком опадает на меня, выжигая кожу мелкими каплями. Похоже, что я испарюсь вместе с паром, от которого задыхаюсь. Твой способ согреть меня слишком жестокий. Мне кажется, что соседи уже вызывают полицию, наслушившись моих криков. — Паша, это больно! Зачем так горячо? Я не вижу твоего лица, но готова поклясться, что ты сжимаешь зубы, жалея меня, но ты должен, просто должен, обязан продержать меня под душем хотя бы минут десять. И ты успокаиваешь себя тем, что это мне на благо и что горячая вода лучше, чем воспаление легких. Но я живу моментом и сейчас мне очень больно, чтобы понять тебя. Когда ты кутаешь меня в махровое полотенце, меня трясет от потрясения, но я тебя не ненавижу, с глупым видом рассматривая свою покрасневшую кожу, удивляюсь, что она вообще осталась цела. — Прости. Мне пришлось. У меня нет сил, чтобы ответить, поэтому я только киваю. Но меня хватает на колкость: — Как сладко исполнять свой долг, да, Паша? — Что ты несешь вообще?//
— Good night. — желаю я тебе в кровати, когда ты прижимаешь меня к себе, закутывая в простынь, а я надеюсь на то, что до утра моя одежда высохнет и я сбегу от тебя на рассвете, пока ты будешь спать. — Спокойной ночи. — исправляешь. — Good night. — упрямо повторяю и это своеобразная месть за душ. — Катя, сейчас ты разговариваешь со мной, а значит будет «спокойной ночи». — Good night. — Катя! Повышаешь голос, а я только не сильно пинаю тебя ногой под одеялом со взглядом дьявола, как бы уточняя «а что будешь делать сейчас?». Но ты как ни странно прощаешь мне этот поступок и больше не требуешь Good night по-русски. А я думаю, что с утра меня ожидает пиздец и мне пиздецки страшно. И с этой мыслью я засыпаю, проваливаясь в темноту ночи.//
И по утру, когда я просыпаюсь, усаживаясь на кровати, на меня неотрывно смотрит только озеро, осуждающим взглядом, откуда-то далеко снизу. С облегчением замечаю, что тебя нет. С паникой понимаю, что разговора и воспитательной беседы не избежать. Поэтому решаюсь первой перейти в нападение, по пути на кухню застегивая джинсы, на ходу придумывая в чем бы таком тебя еще обвинить, чтобы ты сжалился надо мной, но в голову приходят лишь сериальные фразы, а ты их все-таки ненавидишь. Не смотря на головную боль, душевно меня хуевит больше, чем физически. И мне так необычно видеть тебя в стирильно-белой обстановке кухни, обыденно употребляющего кофе, на фоне небоскребов Даунтауна, что я теряюсь, сжимая виски. Кажется, эти черные — фелиалы Ройял Банка. Кажется, это я запомнила. Хотя ничего королевского нам они не оставляют. — Good morning. Не знаю издеваешься ли ты или нет, но я рада, что ты не поворачеваешься ко мне лицом. — А как ты?.. — Увидел в отражении… — со смешком жмешь плечами. И меня это почему-то злит. А тебя заводит. Обхожу столешницу, с шумом упираясь на нее локтями с противоположной стороны. И так как я отчаянно нуждаюсь в безопасности, эти полметра буквально спасают. А еще блядский Ройял банк позади — та еще компания, но я чувствую себя увереннее. — Прежде, чем будешь бить, хотя бы выслушай! — весь мой запал разом исчезает, а обвинений я так в себе и не нашла, как бы усиленно не пыталась заставить себя обижаться на тебя за твое безразличие в душе. На секунду мне кажется, что ты удивлен, после я в этом уверена. — Прежде, чем буду делать что? Господи, Кать, пиздец, ты сумасшедшая! Я мелко вздрагиваю. А потом еще раз, когда замечаю, как ты начинаешь обходить столешницу, приближаясь ко мне. Мне не хочется беспокоить соседей своим криком, потому я шепотом умоляю тебя остаться на месте и одновременно медленно отступаю к окну. — Не надо. I'm sorry. I'm sorry. — Кать, не надо что? — все же останавливаешься на месте. — С чего ты решила, что я вообще тебя ударю? Смогу ударить? Недавно ты говорила мне, что я самый добрый мужчина, которого ты знаешь. А сейчас ты плачешь передо мной и просишь хотя бы выслушать раньше, чем бить? Я хотела бы сказать, что не плачу, но это оказалось бы ложью. — Может хорошего ремня ты и на самом деле заслуживаешь, но это не значит, что ты его от меня получишь. — Но ты же злишься. — я хочу перестать плакать и выглядеть более сильной, чем есть сейчас, но я просто сползаю спиной по стеклу на пол, всхлипывая. — Злишься на меня. — Да. — соглашаешься, — Но это не значит, что мне проще ударить тебя, чем поговорить. — Прости меня. И в этот момент, когда я совсем заливаюсь слезами, меня окончательно отпускает и я подпускаю тебя к себе, позволяя обнять и выцелововать все мои слезы. — Прости. Прости. Не за что именно я прошу прощение, но кажется, что как минимум за все разом. Даже за то, как крепко сейчас цепляюсь руками за твою рубашку, а ты наверняка благодаришь хозяев квартиры за пол с подогревом, на котором видишь меня уже добрых пять минут. Похоже сейчас я окончательно понимаю, что душ был ночной необходимостью и гораздо менее неприятным событием моей жизни, чем возможное свидание с врачом. Или со всеми врачами разом. — Почему ты не дал мне спокойно уехать? Сломал мой идеальный побег? Вторгся в мою новую жизнь, что я успела начать за сутки в этом городе? — успокаиваюсь и все-таки с опозданием нахожу обвинения. — Какую новую жизнь? В одиночестве и с бутылкой вина? — ты смеешься. А что здесь смешного? — Забираю я тебя отсюда, Кать. Домой. Люблю потому что. — нелепо как-то звучишь, зато все же с любовью в голосе. И мне как-то не хочется домой. От слова никогда в жизни. И мне как-то не хочется расставаться с Ройял банком и с этой квартирой. И мне как-то не хочется принимать твои решения, принятые за меня. И мне как-то все еще хочется напиться в Лондон-баре в здании Гудерхем. И мне как-то все еще хочется пресловутой канадской независимости. И мне как-то все еще хочется тыквенного латте по утрам в Старбаксе на первом этаже жилого небоскреба. — Тут с этим проблема… — отстраняясь, произношу, отводя взгляд в сторону. — Я паспорт потеряла, а консульство до понедельника закрыто. А сегодня пятница только. Не знаю, что ты думаешь об этом, но мне так все равно. Я упорно тяну время до понедельника, начинаю тянуть точнее. Так же упорно не объясняю почему консульство закрыто и в пятницу тоже, ссылаюсь на национальный праздник, даже в доказательство показываю пакет молока с канадским флагом, что по счастливой случайности оказывается в холодильнике. А ты черезвычайно спокоен и просто сидишь там же на полу, улыбаясь, пока я наливаю себе кофе в граненный стакан, напрочь забыв о нашем последнем разговоре о кипятке и стаканах. Кажется, ты утверждал, что это опасно. Ловлю себя на мысли, что через призму туч и одинокого солнечного луча, ты охуенно красив и я жалею, что ты не взял меня вчера с порогу, излишне заботясь о моем душевном состоянии. Это было бы романтично. И чертовски неправильно. Однако ты перенес меня через порог, значит ли это, что я твоя условная жена? — Если тебе так удобнее, то мы можем остаться здесь до понедельника. — выдаешь со смехом, приближаясь ко мне совсем близко, а после обхватываешь за талию, прижимая к себе. И я не шарахаюсь от тебя больше, наоборот облакачиваюсь спиной, закидывая руку тебе на шею, с ухмылкой закусывая нижнюю губу. Не то чтобы я отмечаю победу, но я отмечаю победу. Я уверена в собственном триумфе ровно до того момента, пока на столешницу не летит мой паспорт в нелепой обложке с совами. Мой триумф — всего лишь твоя снисходительность ко мне. — Черт! Какого?! — выругиваюсь, впиваясь глазами в твое лицо в отражении все того же стекла напротив. И мне кажется, что этой моей очередной глупости не сочувствует даже мой единственный союзник — Ройял банк. — Ты не потеряла паспорт, ты его оставила. — И поэтому ты оставляешь меня здесь до понедельника? — Я бы хотел оставить тебя в своей жизни навсегда, Нóрманди. И после этих слов мне кажется, что речь идет не о том, кем мы не станем, а о том, кем мы уже стали. Близкими. Кажется в понедельник мне впервые будет не страшно взлетать. Потому что на sixty каждый обретает крылья. — Пока тебя рядом не было, у меня и самого себя не было, Катя. И вот эта искренность исключительно — мой триумф.