Каждый за себя

Андрей долго шарится в карманах дутой куртки, отыскивая ключи — среди прочей мелочи они поначалу никак не желают попадаться под руку, и парень беззвучно шепчет какие-то ругательства, на ходу стаскивая с себя верхнюю одежду. Богдан, навьюченный собственным аккуратным рюкзаком и массивной спортивной сумкой капитана, привычно полуулыбается набок и, высвобождая руку из джинсов, засовывает ее в задний карман полуклассических брюк Андрея — он видел, что тот положил их туда несколько минут назад, при встрече с собственником квартиры, которую облюбовал уже давно и приезда в которую ждал с нетерпением, по сути, с самого полуфинала. Капитанские хлопоты — суета, которая Андрея, по-честному, сейчас напрягает: слишком много всего приходится держать в голове, а скидывать на кого-то часть своей работы он не привык. Но у него всегда все было четко, и ни у кого из сокомандников никогда не возникало сомнений, что и с заселением, и с организационной волокитой, и с оформлением всех необходимых бумаг никаких проблем нет и не будет. Но на этот раз система дала явный сбой, и это с самой первой секунды заметил всегда молчаливый, но наблюдательный Богдан. Капитана пробирал отнюдь не капитанский мандраж — кажется, это называется предвкушением, как в детстве тридцать первого декабря. Ты еще не знаешь, какой подарок принесет тебе седовласый старик в нелепом красном тулупе, но знаешь наверняка, что этот подарок обязательно будет и он тебе обязательно понравится. Лисевского, конечно, с трудом можно было проассоциировать с этим старым добрым русским волшебником, но его красный пиджак отлично вписывался в эту сюрреалистичную картину. Андрею и самому нравилась такая «яркая» концепция его неяркого внешне фронтмена — он всегда был на виду, и даже в толпе Бабич безошибочно находил его взлохмаченную темную макушку, которая неизменно устремлялась куда-то вбок, подальше от орущих вокруг людей и так же неизменно натыкалась на в ожидании подпирающего стену Андрея. И сейчас, когда все мысли, изогнувшись восьмеркой, текут только в одном направлении, ему трудно сконцентрироваться и заставить себя подумать о главном — о работе. Возможно, было бы легче, проще, правильнее, в конце концов, и вовсе не видеться накануне отъезда, но долбаные обстоятельства и банальное желание как можно чаще слышать красивый низкий голос Богдана вынуждали его искать с ним встреч по поводу и без, а там, где его не было, находчивый мозг Андрея все равно находил более-менее сносное оправдание. А не менее находчивый мозг Лисевского позволял ему делать вид, что он ничего не понимает и не замечает. Богдан открывает массивную металлическую дверь сам, неуклюже отходя на шаг назад и переминаясь с ноги на ногу, пропуская всех вперед. Андрей замирает следом, плечом подпирая его плечо, и скользит одичало-живым взглядом, словно проводит окончательную черту, в воспаленном сознании Богдана напоминающую медленно, но верно разгорающуюся линию огня. Огонь — это они сами. Только один — статичное, едва качающееся пламя одинокой свечи, а второй — разожженный докрасна камин, в котором беспощадно трещат влажные поленья и катастрофично дымят. Пожар причиняют оба, но горят все равно по-разному. Как только в дверном проеме скрывается замыкающий Илья, Бабич выходит из оцепенения первым. Неосознанно натягивая на лицо улыбку, он наконец забирает у Богдана и свою сумку, и его рюкзак и уверенным шагом направляется в дальнюю комнату. Здесь уютно и со вкусом обставлено, много света и пространства, но Андрею, откровенно говоря, не привыкшему к спартанским условиям, это и не надо — важным является только тот факт, что здесь, в этих пятнадцати квадратных метрах, рядом с ним будет Богдан. Это аксиома, которая никогда и никак не обсуждалась ни на каких общих командных сборах или при личной беседе; это аксиома, которая позволяла Бабичу быть уверенным в том, что терять отныне ему нечего, и он был уверен: у него и них все будет. Будет сиротливо висящая толстовка Богдана на спинке стула у кровати, будет открытое окно, в которое он курит, если лень идти через полквартиры в гостиную на балкон, и больше в поле зрения не будет ничего, оставленного Лисевским и напоминающего о том, что он вроде как здесь живет. Хотя, конечно, такого соседа по комнате Андрей из раза в раз выбирает не поэтому. Как только чуть шаркающей походкой в комнату входит Богдан, дверь за его спиной с глухим стуком закрывается, подпираемая упавшим на пол рюкзаком, а его подбородок обхватывают сильные пальцы и тянут куда-то вперед, и чужие губы впечатываются в его. Андрей слишком долго ждал — слишком долго сканировал его в зеркале заднего вида, ловя нечитаемый взгляд синих глаз, направленных на его затылок. Возможно, Лисевский пересел на заднее нарочно, чтобы спастись от соблазна непозволительно любоваться этим донельзя серьезным, насупленным парнем, но сыграл шутку с самим же собой. Андрей воспламенился мгновенно. — Вещи разберем давай. Быть может, вынужденный «выхлоп» Богдана показался бы ему обидным, если бы Бабич был чуть более предусмотрительным. Если бы умел в особо важные моменты думать не только о себе, но и о других, запихивая куда подальше свой дурацкий характер и злоебучее «все и сразу». Если бы умел отвечать не только за себя, когда дело касалось его незыблемого «хочу» и «получу». Пламя свечи чуть покачнулось от легкого дуновения ветра и статично прогорало дальше. *** Посиделки за большим круглым столом съемной московской квартиры повидали на своем веку многое. Здесь рождалось лучшее из лучшего за ненавязчивой, легкой беседой или при напряженном мозговом штурме, когда капитан, просматривая полученные записи, недовольно качал головой, прицокивая языком, и тихо, но четко произносил: «Не то». Здесь праздновались триумфальные победы и высказывались возмущения по поводу того, как много всего им порезали на этот раз, оставив из восьми страниц текста две с половиной с пометкой «это исправить», «это доделать», здесь нередко Андрей благодарил всю команду за хорошую игру и настраивал на результат, вскользь упоминая, что все-таки они могли бы и лучше. Здесь Андрей часто любил повторять одну и ту же фразу, заезженную еще в глухих нулевых: «И за все, что мы делаем, отвечаем тоже вместе». Богдан тогда часто привычно ухмылялся, радуясь тому, что вместе все-таки не с первого класса, а всего лишь с первого курса. Большой круглый стол был молчаливым, но постоянным свидетелем всего внутряка и оплотом того уюта, благодаря которому уже какой год подряд слаженным составом играла команда КВН «Плюшки». Но не сегодня. Сегодня ужин казался Андрею бесконечным, подстебы Ильи — тупыми и раздражающими, молчание Богдана — напрягающим, хоть и многообещающим. Поэтому как только Настя робко предложила сегодня лечь спать пораньше (дорога по заснеженной трассе оказалась выматывающей), Бабич тут же ухватился за это предложение, как утопающий за тоненькую соломинку. Сам помог отнести грязную посуду на кухню, сам составил ее в мойку и уже направился было в заждавшуюся их дальнюю комнату, но вид Лисевского, засучивающего рукава толстовки вверх, заставил его непроизвольно закатить глаза — с каждой секундой ожидания вены в его теле заходились в безумном танце, вынуждая сердце колотиться где-то в горле. Нельзя сказать, что Богдан отлынивал от «домашней» работы — скорее, он просто не задумывался о том, что ее нужно делать, но сегодня ринулся мыть посуду первым, одним взглядом предупреждая о том, что сегодня это его дело и святая обязанность. Андрей молча уселся на табуретку у окна, но, не выдержав и пары минут, тут же вскочил и прижался к Лисевскому со спины, утверждая свое нетерпение цепочкой скользящих поцелуев по шее и рукой, дергающей вниз завязки на чужих шортах. — Сначала в душ, — выдохнул он Богдану в самое ухо, почти нежно опаляя кожу своим дыханием, и так же быстро скрылся в прихожей, оставляя Лисевского замереть с намыленной тарелкой в руке и горящими алым пожаром щеками. Здесь и сейчас Богдан понимал: не сможет. Несколько раз этой болючей осенью он просыпался среди ночи от кошмара, в котором когда-то отливающие бирюзой глаза, пожалуй, самого дорогого в жизни человека покрывались корочкой тонкого, непрозрачного льда, как матовым стеклом — от слишком несдержанного действия, от его годами забиваемого вглубь чувства, остро граничащего с грубостью и почти что насилием. Вся его когда-то прочная, бронебойная железная броня покрылась грязной ржавчиной, продырявленной в самых прохудившихся местах, и именно в такое место только что в очередной раз ударил Андрей — сам о том не догадываясь, он разрушал всю решимость Лисевского своим излишне требовательным напором и провокацией. Недомытая тарелка с тихим позвякиванием опустилась обратно в мойку, и Богдан, выдохнув полной грудью, отвинтил кран снова — любой огонь, даже самый опасный, тушит вода. Эту ночь он переночует в комнате с Ильей. *** Этим утром Москва одарила страждущих гнилой пародией на солнце и осветила поблескивающий настом снег, превращая еще вчера сухие снежные пласты в коварный стеклянный лед. Этим утром Москва бесполезным лучом обласкала заспанное лицо Андрея, уснувшего только под утро — прямо с беспроводной мышкой в руке и под мерное гудение нетбука на коленях. Он мог бы орать, истерить, материть свет на чем стоит, а заодно и Белякова, наверняка все прекрасно понимающего, но почему-то молчащего, Васенева, который тоже невесть по какой злоебучей причине не согласился делить с Ильей одну комнату на двоих, как это было ранее, Богдана, в конце концов — и потому что ушел, ничего не объяснив, но прежде всего потому, что именно ушел. Ломать себя с детства ради кого-то было для Андрея делом обыденным. Он даже почти привык, что его вечно подгоняют под какие-то рамки или шаблоны: родители видели в нем выдающегося инженера с красным дипломом и широчайшими перспективами, сестра — того самого идеального брата, который и косу заплетет, и одним своим видом обидчиков распугает, друзья — никогда не унывающего разгильдяя, с которым и в футбол погонять, и пива в тупиковых дворах тверских многоэтажек попить. Спорт закалил в нем характер — а стальной стержень запихнули в дешевую китайскую пластмассу. Богдан же вынуждал его быть собой, но эту плевовую химическую оболочку стаскивал на раз, заставляя быть сильнее и еще выносливее. Можно было бесконечно ругать себя, хлестать невидимой плеткой комплексов и вопросов, что же снова с ним не так, можно было, по-честному, даже сгонять в ближайший магазин за чем-нибудь покрепче. Но Андрей, стиснув зубы при виде опустевшей комнаты и исчезнувшего с пола у двери рюкзака, с головой углубился в работу, вспомнив о том, что на этом финале многое (да почти все) теперь уже зависит от него. Работу над ошибками ему проводить не впервой, но что поделать, если ошибкой стала его нелепая, идиотская любовь, и те две глупые параллели, которые в одной плоскости не пересекаются? Сколько можно обманывать законы геометрии и слепо верить, что ты, весь такой невъебенный, смог сломать веками слагаемую систему? Спустись с небес на землю, Андрюшка: он не придет. И в плоскости их московской эпопеи поленья в камине прогорят неравномерно, под воздействием поддувающего из окна ветра ворочаясь в огне и борясь за каждую искорку: в этой игре на смерть, как и в их ебанутой любви, каждый за себя. Ты ведь и так ведешь в счете, Андрюха. Он урвал свое в туре, когда, наплевав на все и на здравый смысл в частности, уволок несопротивляющегося Богдана в сауне, урвал свое, когда, бесстыдно положив голову на его плечо, абсолютно серьезным тоном, хоть и с ярчайшей улыбкой на лице предложил сбежать вдвоем из кировского караоке, урвал свое, когда, наплевав на все, в полумраке гастрольного автобуса уселся на бедрах Лисевского, нахально и бескомпромиссно отбирая свой заслуженный поцелуй. Когда-то ему суждено было проиграть, но почему-то ему не объяснили, что это, оказывается, будет настолько больно. Горячо оскорбленное и задетое самолюбие отдавалось дрожью в непослушных пальцах и требовало как минимум написать Богдану смс гневного содержания, но эта глупая, дурацкая обида все же уступила место толстому, склизкому панцирю, который Андрей на себя натянул. Конечно, устрой он хоть тотальный армагеддец в стенах съемной квартиры, никому из сокомандников не будет до этого никакого дела — никто никогда не позволял себе залезать в дебри чужой приватной жизни, и, наверное, именно в этом — залог их сотрудничества и, черт возьми, дружбы. Останавливало лишь то, что прояви он эту слабость, то все годы упорной и ломающей работы над собой скатятся к чертям в тартарары, но больше всего пострадает Богдан. Андрей открывает глаза, вглядываясь в звенящую пустоту комнаты, и невольно скользит взглядом по чуть смятому покрывалу рядом с собой на так и неразобранной постели. Нетбук с обидой мигал красным, требуя подзарядки, а тонкое, едва уловимое колом стоящее никотиновое амбре требовало подзарядки от заебанного капитана — очевидно, Богдан был здесь, и был совсем недавно, но только зачем? Бабич вышел в гостиную с большим круглым столом лишь в конце завтрака, когда все уже, неизменно благодаря кудесницу-Настю, расползались кто куда: Ваня, не смотря ни на кого и вооружившись принесенными Андреем распечатками, направился в соседнюю комнату, Илья, с кем-то громко говоря по телефону и чрезмерно хохоча, обещал этому кому-то приятное времяпровождение, и лишь Богдан застывшим изваянием сидел на месте, взглядом кивая Андрею на оставленную специально для него тарелку и таблетку «от головы». Для того, чтобы понять, что он снова не спал целую ночь, что он снова зверски устал, не нужно быть экстрасенсом: единственная, но глубокая складка поперек лба капитана означала только это, и она появлялась в те минуты, когда в очередной раз что-то между ними заворачивало не туда. Но как объяснить ему, что «не туда» — это туда, куда их с ослиным упрямством заводит Андрей? — Мы тут с пацанами подумали, — первым нарушил тишину Лисевский. — Есть пара идей для капитанского конкурса. Послушаешь? — Нет, — Бабич чуть не выплюнул вставший поперек горла остывший кофе, но, с трудом подавив рвотный рефлекс, со звоном отстранил чашку от себя, отчего она с глухим скрипом откатилась куда-то в сторону. — Я напишу его сам. — Мы команда вообще-то, — на расстоянии вытянутой руки, но так далеко. Богдан подался всем корпусом вперед, но, натыкаясь на покрывшийся льдинками взгляд, дернулся, будто от удара. Впору только закусить нижнюю губу и мягко, ненавязчиво образумить этого все еще страдающего юношеским максимализмом взрослого мужика. — И за все, что мы делаем… — Отвечает капитан, — Андрей прервал его грубо, вставая из-за стола и нарочито громко отпихивая стул от себя. — А команда молча повинуется его приказам. Спустя секунду его с силой прижали к стене, и Андрей словно натурально ощущал эфемерное тепло, исходящее от ладоней, прижатых к рельефному покрытию обоев по обе стороны от его лица. Богдан нависал над ним хмурой осенней тучей, вот-вот рассыплющейся незваным снегом, а колено, прижимающее его ноги к твердой поверхности позади, не давало ни единой возможности отодвинуться, чтобы перестать чувствовать предательскую дрожь от короткого дыхания, обжигающего подбородок. Лисевский говорил отрывисто, но все так же мучительно медленно и бессмысленно; именно сейчас Андрей без каких-либо сомнений отдал бы все, чтобы больше никогда и нигде не слышать этот голос. — Есть команда, а есть ты и я. Ты все чаще забываешь об этом, Андрюшка, а я делаю все, чтобы «ты и я» превратилось в «мы» и в таком виде осталось подольше. Сечешь? Почти забытые неотесанно-резкие нотки в последнем слове остро резанули слух, и Андрей с силой дернулся вбок, прерывая зрительный и тактильный контакт, грубо впечатывая последний штамп на листе их полярных плоскостей: — Мы — это миф. Каждый за себя, Богдан. *** Посиделки за большим круглым столом московской квартиры в этот день больше не состоялись — его оккупировал Андрей с кучей скомканных бумаг и криво исписанным блокнотом, словно сыч, не подпускавший никого к себе и одним своим видом заставлявший всю команду обходить его десятой дорогой. Пару раз за день в поле его бокового зрения оказывалась широкая спина в знакомой черной толстовке — от Богдана опять веяло тяжелым сигаретным дымом и въевшимся в кожу запахом кофе. Уже вторая по счету кружка стояла у Андрея под рукой — он никак не реагировал, когда Лисевский молча, без слов приносил ему горячий напиток, слегка подслащенный и смягченный сливками, еще больше углублялся в написанное, усталым жестом потирая переносицу и в задумчивости обхватывая губами кончик карандаша. Богдан так же молча уходил, не дожидаясь ни вскользь брошенного «спасибо», ни «иди нахрен», а Андрей забывался, отхлебывая уже остывший кофе мелкими глотками в коротких перерывах. Забывался и вспоминал, что где-то внутри его гложет гордовитый червь треклятой обиды, вновь давал себе обещание-клятву и вновь забывался. Когда уже нечего терять, поздно демонстрировать характер. Ближе к полуночи свет во всех комнатах гаснет, и только настольная лампа по левую сторону от Андреевой руки, на которой он почти лежит щекой, одиноким пятном-бликом застряет на запотевшем стекле балкона с внешней стороны. Богдан щелчком отбрасывает докуренную сигарету на закиданный грязно-бурым снегом асфальт и, ежась, заходит обратно в квартиру — Беляков уже раскинулся звездой на широкой кровати, а еще он всего лишь за день успел закидать диван своими многочисленными шмотками. Но даже если бы Богдан и остался ночевать все же здесь, это ему бы не помешало. Лисевский перетащил снова свой рюкзак в дальнюю комнату, испытывая до одури ебанутое чувство дежавю и неплотно прикрыл за собой дверь, что-то тщательно в своей голове прикидывая. Несколько долгих секунд подумал, вернулся в комнату, прихватил серо-черную толстовку и неспешным шаркающим шагом направился в гостиную. Так и есть: Андрей дремал, сгорбившись над столом, и как-то по-детски трогательно сжался в комочек — было в этом что-то беззащитное, такое, отчего у Богдана заходилось в безмолвной панической истерике сердце. Бабич не знал, что, страдая от боли маленькой, спасался от боли большой, и пусть обижается и злится, но он все делает правильно. На плечи Андрею мягко упала толстовка, а сам Лисевский с трудом удержался, чтобы не коснуться губами едва отросшей макушки и не накрыть эти плечи ладонями. В этом доме и без того аварийно отключили отопление. Свечой не согреешься. *** Следующий день проходит без очевидных изменений; разве что Андрей без опозданий приходит на завтрак — путь из этой же гостиной до ванной и обратно был до смешного короток. В квартире ощутимо похолодало — Бабич не хотел думать о том, насколько же разительно меньше градусов в стенах боковой комнаты, которую он себе опрометчиво выбрал, как и о том, что вся та забота, черт возьми, несмотря ни на что, ему по-прежнему приятна. Скомканных листов на столе становится значительно больше — весело щебечущая Настя после завтрака возвращает их на место, как и было, но вместе с тем, к невесомо кольнувшей внутри радости Богдана, тонкий пружинчатый блокнот исписан размашистым и еще более кривым почерком почти наполовину. Андрей явно спешил, изливая на бумагу все то, что роем кружилось в голове, а еще он явно поспал больше прежнего, судя по неровному следу от диванной подушки на щеке. Поэтому вместо кофе на его столе сегодня оказывается душистый травяной чай — Бабич поднял на него немой вопросительный взгляд, ответом которому было почти что благоговейное «Так надо». Когда под локоть Андрею водрузилась уже четвертая по счету чашка, а время неумолимо клонилось к девяти часам вечера, парень уже не сдержался. Его чуть раскрасневшееся от горячего лицо озарилось едва заметной улыбкой, но именно она удержала Лисевского, чтобы не развернуться на выход. Он застыл около кресла, в котором удобно расположился Андрей, и, давая волю затопившим эмоциям, положил ладони на его плечи, мгновенно ощутив каменное напряжение мышц. — Решил перенести всю имеющуюся у нас посуду сюда? — охнув от сильно сдавливающих пальцев, Бабич все-таки не удержался от безобидного смешка. — Или это медленно действующий план по забаррикадированию меня, чтоб не мешал? Лисевский склонился над светлой макушкой, зарываясь в нее носом, и все-таки коснулся губами прядей волос. От Андрея пахло сонливостью и едва уловимой надеждой, убивать которую Богдан не решился бы ни за что. И он лишь прижался грудью к постепенно расслабляющейся спине и разминал плечи дальше, ощущая, как вместе с мышечным напряжением уходит и то въевшееся по самую печенку напряжение между ними. Внезапно Андрей отстранился, резко вставая с места и громко отпихивая стул от себя. Богдан уж было в недоумении отшатнулся и безвольно отставил одну ногу назад, но в тот же миг к его лбу прижался другой лоб, все еще пересеченный мигреневой морщиной, а на пояснице сомкнулись в замок пальцы обеих рук. — Я устал, — Бабич произнес тихо, пристально заглядывая в глаза, и Лисевский точно знал: это не от физической усталости. В нем сейчас говорил не капитан, а тот тщательно прятанный все эти годы маленький человек, который стеснялся заявить о себе. Но при виде которого по-пацански суровое сердца Богдана заходилось истошными волнами беспокойства и боли. — Я знаю. Так просто — ни ссор, ни извинений. Просто отвести за локоть в их совместную комнату и плотно задвинуть шторы, не позволяя любопытной луне потревожить их в неподходящее время, просто уложить покорное тело на расстеленную постель и улечься на бок рядом, притягивая чужой затылок и неторопливо целуя шею. Так просто — поймать изогнутые в улыбке губы, невесомо касаясь своими, и накрыть теплым шерстяным одеялом, вместо «Спокойной ночи» услышав еле слышное «Посмотришь завтра?» Так просто — отвечать за кого-то, зная, что в любой момент ответят за тебя. Даже если это причинит боль обоим.