Ненависть со льдом

      Кажется, бесить людей за счастье считает не только Ханамия. Сокомандники опаздывают и опаздывают очень прилично. Хором опаздывают. Сговорились, что ли?        Настроения и без того никакого, так ещё и ждать заставляют. А ждать кого-то Ханамия ой как не любит. Можно было бы, конечно, скоротать время за покупкой билетов, но делать этого Макото категорически не хочет. Если уж и страдать, стоя в очереди, то, как минимум, не в одиночку.       И, конечно же, у Ханамии была идея купить билет только для себя. Но ведь тогда придётся стоять по второму кругу.       Отстой.        Крупные снежные хлопья падают к ногам, одни оставляют мокрые следы, другие — начинают формировать лёгкий белый покров. Они ложатся на землю, кусты и деревья. Неподалёку маленькая девочка кружится и ловит руками снежные хлопья, и, набрав полную горсть, отпускает их на волю, высоко подкинув над головой; смеётся.       Ханамия смотрит на неё высокомерно. Пускай малышка веселится, пока ещё может. Хорошо смеётся тот, кто смеётся без последствий.        Ханамия так и не понимает, какого он тут делает. Кажется, играет роль Хатико, чтобы всего лишь сходить на какой-то дурацкий фильм. Перспектива доверия не внушает и больше бесит, чем вызывает интерес. И если бы мать не выпнула его из дома просто потому, что он совсем-совсем не общается со своими дорогими друзьями, он бы, вероятнее всего, так и провалялся с книгой на диване целый день. Что намного полезнее бестолковых вылазок к людям.       Макото в сотый раз бросает взгляд на часы. Если эти идиоты вот прямо сейчас не заявятся, Ханамия их…        Макото уже хотел глухо и скрипуче рассмеяться над вариантами, которые подбросила фантазия, но его перебили громкие раскаты чужого мужского смеха, и Ханамии даже оборачиваться не пришлось, чтобы понять, кто это:       — Надо же, явились. А чего так рано?        Первым начинает оправдываться Ямазаки:       — И тебе привет, Ханамия. Мы за чипсами забегали, — и с интригующе добавил, — И не только.       Ханамия саркастично фыркает:       — Маловато вас на целую пачку чипсов.       Следующим пытает свою удачу вечно жующий Хара:       — Держи, капитан. Самый крепкий и без сахара. Как ты любишь. — и протягивает стакан с кофе.       Ханамия отстранённо косится то на чёлку Хары, безуспешно стараясь поймать взгляд, то на стакан, всем видом демонстрируя свою непоколебимость. Уже знают, как задобрить, черти. Но Ханамию им этим никогда не купить. Завтра, как миленькие, будут наворачивать круги по залу все полтора часа.       Поддувает ветер, и Макото зябко поёживается от холода. Да, горячий напиток сейчас был бы очень кстати. И вот манящий запах кофе уже щекочет ему ноздри, язык, кажется, уже слизывает с губ вкусные горьковатые капельки…       И соблазнительный аромат вводит его в искушение:       — Что ж, ладно, на сегодня прощены. — смилостивился Макото, принимая с особой педантичностью стакан, и, выдержав театральную паузу, добавил, — Но вы этому, естественно, не верьте. Никаких поблажек.       И, довольствуясь сказанным, ныряет в чёрный без сахара. Редкостно крепкий, без молока — как раз на особо избирательный вкус Ханамии. Такой крепкий, что больше никто не сможет пить.       Он неспешно потягивает напиток, отпивает понемногу, наслаждается, растягивая удовольствие, позволяя наполнить теплом всё тело.       Вкусно. Пожалуй, кофе — это пока что лучшее, что произошло за сегодняшний день.       Только, кажется, Хару его слова ни капли не смутили (его, вообще, хоть что-то смущает?), и он продолжил всё тем же довольным-предовольным голосом:       — Кстати, ты не поверишь, кого мы только что встретили.        — У тебя есть всего одна попытка, чтобы меня удивить. — Макото демонстративно зевает.        — Хромоногий блудный сын Сейрин вернулся домой.       Ханамия вновь пропитывает губы живительным теплом, но глоток делать не спешит. Катает приятную горечь на языке, намеренно обжигает нёбо. Тут же нервно сглатывает, но по-прежнему держит лицо неподвижным:       — Он ещё жив?        В разговор вступает Сето:       — Жив и, судя по всему, цел и невредим.       Ханамия сокрушённо вздыхает и деланно дует губы:       — Что же ты меня так разочаровываешь?       И тут же опрокидывает оставшееся залпом.       Трудно признавать, но не только слова Ханамии умеют бить под дых. Сето в этом деле очень даже преуспел, чем сейчас причинил Макото почти физическую боль.       Похоже, реабилитация прошла успешно, и Киёши Теппей вновь здоров, как бык, а Ханамия даже при всей своей изобретательности никак не может это исправить. Снова сыграем вместе, значит? Как бы не так. В этом году на баскетбольной площадке им не встретиться однозначно. Киёши отпрыгал целый прошлый год, убил свои колени окончательно, чтобы, возможно, в последний раз поиграть со своей обожаемой командочкой перед тем, как уехать на лечение. Да и, вообще, мала вероятность того, что они вновь когда-либо смогут сыграть. Их разбросает по разным концам Токио, и Ханамия уже больше не сможет ставить на нём свои жестокие эксперименты.       Какая досада…       Они заходят в киноцентр. Где-то там шуршит пачкой чипсов Ямазаки, отказывается делиться жвачкой Хара, разговоры о Сейрин всё также накачиваются ядом, и вся четвёрка дружно трясётся от хохота. Где-то там очередь, как назло, двигается слишком быстро и уже подходит, а желание тащиться на какую-то дурацкую трагикомедию, которую Макото на баскетбольной площадке мог бы устроить и сам, угасает в геометрической прогрессии.       — Здравствуйте! –вдруг доносится до Ханамии незнакомый женский голос. — Вам на какой сеанс?       Ханамия, с огромным трудом выйдя из оцепенения, с секунду смотрит на кассиршу, а затем оборачивается к команде:       — Мы всё ещё хотим в кино? — и призывно дёргает бровями.        Все разговоры тут же стихают, пачка чипсов больше не шуршит, и на четырёх лицах рисуются гаденькие ухмылочки, словно Ханамия предложил идеальный план по захвату мира. Даже невозмутимый Фурухаши смог осклабиться — одними глазами.       — Мы уж думали, ты не попросишь…        — Обижаете.       

…

      Найти Киёши Теппея среди нескончаемого потока народа оказалось задачей несложной. Много ли в Токио людей с туповатым выражением лица, отзывающихся на кличку «балбес»?        Бегающая добрые минут двадцать за Сейрин пятёрка старшеклассников со стороны смотрится весьма комично. Но устроить исподтишка какую-нибудь подлянку никак не удаётся. Созданию опасных ситуаций на ровном месте, увы, ничто не способствует, и Макото уже начинает понемногу выходить из себя. Опять Киёши Теппей ломает ему все планы, опять он выводит из душевного равновесия. Но бешенство Ханамии не успевает войти в раж, ведь он очень сильно удивляется, когда видит Киёши, обувающего коньки.       Коньки? Очень интересно. Трудно представить себе более неуклюжего человека, а уж на катке…        Коньки, значит?       Проходит буквально секунда, а мозг Ханамии выдает тысячу и одну картинку расправы, одна краше другой. Привычное глазу Ханамиевское сучье ехидство вдыхает жизни в его холодный образ, и Макото, зазывая, кивает в сторону катка. Ямазаки пятится назад, протестующе размахивая руками, частит испуганным «Нет-нет-нет», но никто его не слушает. Все здесь знают, что перечить Ханамии равносильно самоубийству.       Конечно, это — не баскетбольная площадка, но тоже весело. Макото держаться на льду умеет очень даже неплохо, а остальные его не волнуют. Умеют-не умеют — плевать, пусть выкручиваются, как хотят. Если уж веселиться, так веселиться всем вместе.        Подгоняемый нетерпением, Ханамия самым ловким образом лавирует в толпе, напрочь игнорируя возмущённые возгласы за спиной. Он просто должен найти Киёши. Сию секунду. Во всём мире нет ничего более неотложного. Нужно найти его.       Выкручивает всё своё природное обаяние на максимум, когда выпрашивает коньки на прокат вне очереди. Его там младший братик ждёт и уже полчаса никак не дождётся. Расстраивается, обижается. Не дело, чтобы дети обиженными ходили, верно?       — Молодой человек, это некрасиво.– вдруг встряла в их разговор какая-то смелая рыжая правдолюбка. — У всех семьи, у всех братья и сёстры. Вставайте в очередь, не хамите.       Ханамия не слушает поступающих в его адрес проклятий, вообще никак на них не реагирует. Не будь у Ханамии иммунитета к такому, вряд ли он дожил бы до своего возраста. И ему нет до них никакого дела. Ведь есть Макото, и есть все остальные. Он ждал этого момента с прошлой игры, целый год ждал, и пусть теперь весь мир подождёт.       Ханамия умоляюще смотрит на девушку, мечущуюся между ним и рыжеволосой, а в голове строит щекочущие гипотезы, одна другой веселее.       Интересно, купится?       — Проходите скорее. — быстрым движением выдаёт она ему коньки.       И кто бы сомневался?       Его злобным ухмылкам даже слепой не поверит, а стоит только вжиться в роль обычного парня, как все окружающие принимают с распростёртыми объятиями.       Макото никого не ждёт и быстро-быстро переобувается, украдкой поглядывая на каток. Центральный каток протягивается на несколько десятков метров широкой тропой вперёд и, расходясь, огибает целую рождественскую сцену. На сцене трёхметровые леденцовые трости стоят частоколом, из-за которого вальяжно помахивают механические эльфы. Скрывая половину катка, рядом возвышается огромная ель, вся в огнях, словно собор. Очень даже по-новогоднему.       Чтобы успеть найти Киёши, придётся поднажать. Плевать, как киридаевская четвёрка будет выкручиваться, как будет успевать за ним, но чтоб через минуту все как штыки были на льду, иначе порвёт.       И ведь порвёт. Ханамия слишком горделивая сволочь, чтобы самому выполнять всю грязную работу.       Туго-туго затянув шнурки, Макото встаёт на лёд и, даже не посмотрев, отдаёт быструю команду:       — Пошевеливайтесь!       На удивление, осмелился отозваться Фурухаши:       — Ханамия, у нас имеются некоторые проблемы. — и кивнул в сторону прилипшего к скамье Ямазаки.       Макото поворачивается очень и очень медленно:       — Повтори. — и так свирепо сверкает глазами, что даже в привычно равнодушном взгляде Фурухаши мерещится испуг.       — Уже идём.– весело подхватывает Хара.       Ханамия оставляет своих нерадивых сокомандников разбираться со шнурками, со страхом Ямазаки и концентрирует всё внимание на движениях. Первое, второе, третье. Даётся трудновато. Тело помнит их, но как-то смутно. Как материал, который учил когда-то давно и не повторял долгое время за ненадобностью.       Мышцы постепенно просыпаются, вспоминают, проникаются нужными ощущениями. Один раз Макото, неверно рассчитав равновесие, чуть не валится назад, но сразу после этого ноги сами начинают вести его. Движения становятся такими быстрыми, такими непринуждёнными, что лёд больше не тянет в свои объятия.       Неплохо, неплохо. Хоть бросай баскетбол и в секцию фигурного катания записывайся.       Паутинные нити электрических гирлянд тянутся через весь каток, прокладывая путь, и Макото тянется вслед за ними, рыская вокруг ищущим взглядом.       Где же, где?       В выходной день сюда соваться — себя не любить. Каток забит до отказа, и в плотной толпе не столько трудно пробиваться вперёд, сколько успевать разглядеть каждого. И Ханамия бросает эту затею практически сразу. Киёши Теппея он узнает моментально. За километр учует.       И тут что-то царапает глаз. Ханамия развивает невиданную для него прыть и летит наперегонки с ветром. Киёши Теппей в компании очкастого капитана, девчонки-тренерши и местного каламбурщика скользит по льду так уверенно, так легко, будто никакое колено у него никогда не было сломано. Улыбается. Смеётся.       И увиденное отозвалось неожиданной злостью.       Смейся, Киёши Теппей, смейся. Смейся, пока ещё можешь.       Ханамия ещё даже не успевает обернуться назад в поисках подмоги, как с ним, будто по щелчку пальцев, уже поравнялся Хара:       — Ну-с, капитан, Железное сердце на прицеле. Какой у нас план действий?       — У нас есть Киёши, есть его несчастное колено, и есть каток. Связь улавливаешь?       Хара дует огромный розовый пузырь, который вот-вот грозится лопнуть, но каким-то неведомым чудом только разрастается в размерах. На его языке это означает «да».       — Только, меня совершенно не интересует мгновенный результат.       — Конечно-конечно. — всё тем же довольным-предовольным тоном частит Казуя. — Будет сделано, как надо.       — Вы не просто сделаете всё, как надо. Вы сделаете это красиво.       Дважды повторять не пришлось. Хищные силуэты Хары и Фурухаши брызнули в разные стороны, окружая развесёлую компанию Сейрин с двух сторон. И Ханамия даже не волнуется, что что-то вдруг может не получиться. Когда в дело вступает КириДай, игра не может не быть весёлой и, уж тем более, не может быть проигранной. Поэтому, лишь не спеша плетётся следом, рисует в голове садистские картинки, позволяет предвкушению упрочиться.       Но полностью расслабиться, увы, не получается. Макото чувствует, что здесь не хватает кое-кого очень и очень ленивого. Ханамия озирается по сторонам и только со второго раза натыкается взглядом на Сето. На Сето в компании какой-то размалёванной девицы с блядскими повадками.       Макото не понимает, какого чёрта Кентаро настолько неверно расставил приоритеты. Трахаться нужно дома и по расписанию, но никак не во время представления века. И хочет уже свернуть эту его операцию «Дон Жуан», но лишь пренебрежительно фыркает. Сейчас у него есть дело поважнее. С этим недоделанным соблазнителем он разберётся позже.       И лучше бы он разобрался с Сето. Хотя бы не увидел собственными глазами то, как позорно промазал Хара, а Фурухаши слегка запутался в ногах.       Ками-сама, ну что за позор?       Ханамия бросает говорящий взгляд в сторону жмущегося к бортику Ямазаки, но тут же высказывает всё, что думает об этом, действием «рука-лицо».       — Ничего без меня сделать не могут.       И, руководствуясь правилом «хочешь сделать что-то хорошо — сделай сам», огибает эльфов и тянется за Сейрин.       Макото садится Киёши на хвост и буквально пожирает одними глазами, ещё чуть-чуть, и проглотит целиком. Удивительно, как Теппей до сих пор не обернулся. Мало тех, кто может выдержать цепкий и неуютный взгляд Ханамии, а этот идиот по-прежнему продолжает беспечно хихикать.       Что играет на руку.       Сердце ухает бешено, почти оглушая, частит в висках. Ему так сильно хочется добить Киёши, как никогда в жизни ничего не хотелось. Нестерпимое желание такое сильное и осязаемое, что, кажется, загляни — увидишь.       Макото скользит медленно, почти лениво, словно зная, что теперь добыче никуда не деться. Украдкой поглядывает по сторонам, просчитывает, как всё подстроить. Ты же не можешь влететь в Киёши на глазах у десятков свидетелей или, что ещё хуже, крикнуть на весь каток: «Эй, урод, я тут тебе здоровье подправить собрался, так что стой смирно и не двигайся!».       И вот теперь идеально, просто идеально. Людей вокруг достаточно, чтобы выставить это как несчастный случай и остаться незамеченным. Каток, всё-таки — место повышенной опасности, мало ли, что здесь может случиться.       До Киёши Теппея остаётся буквально пара метров — один ничтожный миг. Один миг, и Ханамия закончит историю, длящуюся два с половиной года. Один миг, и всё дорогостоящее лечение Киёши попадёт под каток.       Всего один миг…       Подтолкнуть, и поминай лихом.       Один миг, один толчок в спину, и мир убегает куда-то вверх. И спина Киёши, и нити гирлянд — всё вертится, мельтешит и сливается воедино, и последнее, что чувствует Ханамия — твёрдый холод и саднящую боль в коленях.       «Больно» — пульсирует в голове одно-единственное слово.       В ушах слегка шумит. Боль, резкая и острая, так сильно оглушила Макото, что у него не сразу получилось установить связь с телом. Ханамия только и делал, что стискивал зубы и сильно-сильно жмурился, силясь пережить этот момент.       Силясь пережить целых три секунды.       Немного вернув контроль над телом, Ханамия услышал, как над головой прозвучало волнение пополам с испугом:       — Ханамия? Ханамия, ты цел?       И, толком не понимая, где он, что он, Ханамия только видит перед собой чужое лезвие коньков и чувствует, как чья-то рука запирает на замок его руку и тянет куда-то вверх — аккуратно и легко, но этого вполне достаточно, чтобы даже через перчатки прочувствовать их тепло, их силу. А Макото и не особо сопротивляется, только смаргивает с глаз пелену и встаёт обратно на лёд.       Не сопротивляется, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах, пока расплывчатый силуэт человека перед ним, наконец, не фокусируется, не приобретает знакомые очертания.       Макото попытался вдохнуть. Не получилось. Ведь перед ним стоит не его команда, не какой-нибудь случайный благодетель, а никто иной, как Киёши Теппей. Целый и невредимый.       — Что же ты так неаккуратно? — с тем же сопливым волнением проговаривает Киёши и выразительно кивает на его колени.       Ханамия опускает взгляд и хочет выбраниться, на чём свет стоит, хотя следовало бы не упустить момента, чтобы довести задуманное до конца — толкнуть или ударить. Но только рывком выхватывает свою кисть и со свистом вбирает воздух:       — По сторонам смотреть нужно.       Макото прекрасно понимает, что его кто-то толкнул, но это был точно не Киёши. Киёши слишком добренький и моментально умрёт от разрыва сердца, если вдруг доставит хотя бы малейшие страдания даже Макото Ханамии.       Ханамия прянул в сторону и всем телом почувствовал, как на него смотрят откуда-то со стороны. Не Киёши, не капитан-очкарик, а кто-то чужой, незнакомый. Рыжеволосая девчонка, смутно знакомая. Кажется, та самая, которая больше всех возмущалась в очереди. Она изгибает губы, улыбается ему. Странной улыбкой. Вроде бы, улыбка её добрая, сочувственная, но Ханамия слишком хорошо разбирается в людях, чтобы понять, что на самом деле улыбка эта победная. Даже мстительная.       Ханамии не в первый раз за последнюю минуту становится не на шутку досадно от того, насколько сильно облажался, и он с удовольствием превратил бы лёд в место сведения счётов, но сейчас ему просто необходимо побыть одному. Колени сводит, вот-вот они проломятся внутрь, ветер обжигает сочащуюся кровью рану — не настолько серьёзную, чтобы против воли к горлу подкатывала горечь.       Но достаточно серьёзную, чтобы горечь подкатывала из-за поражения. Очередного.       Макото очень сильно не любит, когда что-то идёт не так, как он планировал. А упасть прямо перед Киёши Теппеем, прямо ему в ноги… Это так нелепо, так возмутительно, что у Ханамии всё вскипает внутри, и ему приходится плюхнуться на первую попавшуюся скамью. Чтобы только не захлебнуться собственной злобой.       Колено, вроде бы, не сломано, ведь будь оно сломано, Ханамия бы не айкал и не ойкал, а орал от боли, как Киёши. Но смотреть на него просто невыносимо. Один вид его разодранного колена возвращает Макото к пережитому унижению, умножает негодование, заставляет горечь кипеть. Кажется, вокруг Макото даже воздух дрожит от ярости. Ярость, какой он не испытывал никогда в жизни, бушует внутри, словно лесной пожар. И с ним оказывается настолько тошно просто находиться рядом, что сидящие сбоку люди, тут же прекратив все разговоры, быстро засеменили подальше отсюда.       Извергая поток непечатной брани, он баюкает ушибленное колено до тех пор, пока не удаётся заглушить то, что так сильно негодует где-то там, в душе. И вот Макото уже нервно посмеивается над самим собой, пока никто не видит. Метил в колено Киёши, а повредил своё. Вот же ирония судьбы.       Макото ловит движение спереди — кто-то опёрся прямо перед ним на бортик, но он не реагирует — слишком занят тем, что заржавело.       — Ханамия, как ты себя чувствуешь?       И тут Ханамия вздрагивает, словно ему снега за шиворот набросали, когда вновь слышит этот взволнованно-испуганный тон, но быстро берёт себя в руки:       — Это ты мне расскажи, как себя может чувствовать человек, разодравший колено. — и смотрит насмешливо.       Киёши, естественно, смеётся (а как же иначе?):       — Похоже, всё не так плохо. — и, отворив дверцу (которую Ханамия не помнит, как миновал в порыве гнева), неуклюже ступая коньками по земле, зачем-то садится рядом и начинает копаться в сумке.       Макото демонстративно отодвигается от него, словно боится подхватить проказу заботы и любви ко всему миру. Ханамии не хочется даже просто представлять себя вот таким хорошим парнем, заботы и любви которого хватит даже на самого главного врага. Хочется только зловеще гоготать, сотрясая всю планету.       Хочется зловеще гоготать, но получается только шипеть и извиваться от неожиданности.       Киёши чтоб его Теппей приложил ватный тампон, пропитанный какой-то жгучей дрянью (Киёши теперь целую аптечку с собой носит?), к его левому колену:       — Терпи.       Ханамия смотрит ему в глаза, в его собственных бушует пламя. Киёши Теппей в шаге от того, чтобы огрести по полной программе, но совершенно спокойно выдерживает:       — Нужно обработать рану, чтобы не попала грязь.       — Какого чёрта?! — почти кричит Ханамия, но, совладав с собой, возвращает свойственную своему голосу сухость, — Я и сам могу о себе позаботиться, мне не нужна твоя помощь.       — Теперь подержи минут пять.       Ханамия вновь сверлит его красноречивым взглядом, не требующим слов, но тампон придерживает, и от издёвки как-то не удерживается:       — Что, Киёши, опыт шепчет?       — Ну, да, в детстве я постоянно раздирал колени.       Ханамия укоризненно закатывает глаза. Как этого парня, вообще, можно понять?       Но понимает только то, что в последний раз видел Киёши так близко около года назад, когда проворачивал очередной грязный фол. О, как же давно это было. Кажется, целая вечность прошла, а ненависть его всё такая же сильная, такая же жгучая, такая же вязкая, словно патока.       Макото перевёл взгляд на лёд и, как воочию, увидел площадку размером двадцать пять на пятнадцать метров. Услышал скрип подошвы, свисток судьи. Оранжевый баскетбольный мяч ловкой дробью пляшет вокруг длинных ног в огромных кроссовках. И вот-вот в этих длинных ногах раздастся хруст, с губ сорвётся надломленный стон, а в глазах останутся лишь осколки стекла. Вот-вот Ханамия растопчет чужую судьбу, пресытится чужими страданиями.       Но даже не улыбается своим мыслям.       Не может улыбнуться.       С уходом Киёши площадка эта опустела. Баскетбол для Ханамии опустел и потерял все краски, все радости. И все эти околоспортсмены после Киёши были уже не тем, их давящаяся в корне воля к победе стала не тем. Всё это уже казалось каким-то лёгким, полым, не в удовольствие. Ведь есть Киёши — чёртов живучий организм, а есть все остальные. Ханамия привык дышать чужой ненавистью, как чистым кислородом, но болью и ненавистью всех остальных просто невозможно было насытиться. И ставил их на колени даже не в удовольствие, а так, для упражнения.       Теппей взял в руки белую баночку и стал закручивать. Свою помощь Киёши оказал. Логично, что сейчас он встанет и уйдёт обратно, к своим обожаемым друзьям. И у Ханамии в душе вновь закипела горечь, такая сильная, что её невозможно было терпеть. Потому что Киёши встанет и уйдёт. Уйдёт, и снова до него будет не дотянуться.       — И давно ты вернулся? — неожиданно даже для самого себя спрашивает Ханамия.       Киёши укладывает в сумку свой набор первой помощи и отвечает сразу:       — Где-то, месяц назад.        Месяц назад. Целый месяц, а он, закадычный враг, только сейчас об этом узнаёт. Обидно даже как-то.        Но змеиная ухмылка так и не сходила с лица Ханамии:       — А что же так долго? Коленочка никак не хотела срастаться?        Киёши не придумал ничего лучше, кроме того, как рассмеяться своим дебильным смехом:       — А ты совсем не меняешься, Ханамия. Всё также волнуешься за меня.       — А ты сомневался?       Киёши застёгивает молнию, улыбается:       — Ни на секунду.       — Вот это — правильный ответ.       И вновь повисла долгая пауза, которую никто не потрудился заполнить. Киёши забрасывает сумку на плечо, поправляет и уже готовится встать. И Ханамия, сняв ватный тампон, когда холодный ветер вновь задул снежные массы в его сторону, зашипел от боли так сильно, что на секунду ему самому показалось, будто он знатно так переиграл.       Как и предполагалось, Киёши не изменяет своим самым идиотским принципам. Оставить подраненного врага наедине со своей бедой оказалось ниже его достоинства. Он снова снимает сумку и начинает в ней копаться:       — Ханамия, у меня есть с собой немного бинтов. Правда, все эластичные, но лучше так, чем с открытой раной в такую погоду ходить. Давай, я тебе перевяжу?       Макото даже поперхнулся от неожиданности — такого он точно не планировал:       — Киёши, тебя в твоей Америке, случаем, не залечили? Или ты Мать Тереза?       Киёши пожимает плечами:       — Просто хочу извиниться за твоё падение.       Брови Макото издевательски ползут вверх, а с губ почти срывается злой отрывистый смешок, но Ханамия с трудом проглатывает его. Ага. Киёши ещё и думает, что виноват. Ками-сама, да Киёши Теппей ещё больший идиот, чем думал Ханамия.       Вообще, всё в этой жизни Ханамия привык делать сам. Раны зализывать, в том числе. Но если придурку так хочется унижаться перед ним из чувства вины, то Ханамия не станет его переубеждать и останавливать. Держать в рабстве (пускай и временном) своего самого главного оппонента — просто бальзам для его гаденькой душонки.       Киёши заботливый, как мамочка. Врага в беде не оставит, рану продезинфицирует аккуратно, бинт намотает на коленную чашечку мягко, затянет не очень плотно, и Ханамии это дико не нравится. Такой весь правильный, идеальный, что не подкопаешься.       Тьфу ты, противно.       Ханамия думал, что это зрелище его потешит, но выходит, что только злит. Нужно придумать что-то другое. Что-то действительно весёлое, что-то по-настоящему унизительное…       И под следующим прикосновением Ханамия показательно дёргается:       — Эй, понежнее это делать можно?       Киёши смотрит на него этим своим наивно-удивлённым взглядом, так глупо моргает, что Ханамии невероятно хочется его избить. Да прямо здесь.       — Очень больно? — Теппей ослабляет бинт.       — Нет, щекотно.       Киёши начинает оправдываться:       — Сбоку немного неудобно.       И в голове Ханамии загорается лампочка. Вот он. Шанс, которого Ханамия так долго ждал, за которым вышел на лёд, и из-за которого на этот самый лёд и упал:       — Так встань передо мной и завяжи нормально.       Киёши вскидывает бровь. Его виноватое выражение лица меняется сначала на озадаченное, затем становится настороженным, а потом он снова улыбается. Надо же, какие новости. У Киёши Теппея, оказывается, есть мозги, и мозгами этими он вполне умеет пользоваться.       И Ханамия просто не оставляет ему шансов:       — Что такое? Ты, кажется, извиниться хотел.       Киёши ничего на это не возражает, хотя мог бы, и даже ничего не говорит. Спокойно встаёт со скамьи, всё также неуклюже перебирается туда, куда указал ему Ханамия, и аккуратно опускается, стараясь найти наиболее удобное положение. Не стоя и даже не сидя — коньки для этого не предназначены. А… стоя на одном колене.       Ханамия тоже молчит. Уже целых пятнадцать секунд молчит (немыслимо!). Он слишком занят тем, что жадно пожирает Киёши глазами; серую радужку глаз затягивает чернота. Ханамию пригвоздила всего одна мысль о том, что его закадычный враг стоит перед ним на коленях.       В минус десять оказывается так жарко, что потеют даже виски, горят щёки, а предохранители сгорают всего от трёх слов: Киёши на коленях. Киёши. На. Коленях.       Чёрный круг сужается и пульсирует вокруг Киёши, рука сжимает край скамьи так сильно, что затекают пальцы. Но если Ханамия не будет хоть что-то стискивать, он просто-напросто потеряет себя. Он оказался не готов к такому восторгу. Такому сильному, такому неописуемому, что Макото был близок к тому, чтобы затрястись от эмоций или, вообще, отрубиться.       А хороший парень из фильмов про хороших парней, кажется, живёт в каком-то своём мире. В мире таких же хороших людей, которым, несомненно нужно помогать забинтовывать незначительные ранки по первому же зову. Щелчку.       Придурковатость Киёши просто не знает границ. Из-за каких-то глупых убеждений, мук какой-то там совести и ТАК унижаться перед врагом? Ками-сама, да Киёши просто кладезь для цирка. Цирка уродцев.       Ханамия бы на его месте мало того, что помощи первой бы не оказал, так ещё и добил бы. Вернее, сначала создал бы видимость помощи, а после выпалил бы своё фирменное: «Купился?».       И пнул бы в колено.       А этот парень…       Странный парень. Такой странный, что ни одна мировая наука не поможет Ханамии понять его.       — Всё, теперь я за тебя спокоен.       И голос Киёши словно будит его, выводит из транса, экстатического восторга. Боясь быть замеченным, Макото пару раз даже легко тряхнул головой, сбрасывая остатки оцепенения:       — Да-да. — и, пытаясь спрятать шальной блеск в глазах, отмахивается от Киёши, как от надоедливой осы. — Иди уже, а то командочка заскучает.       Где-то там Киёши раздаёт какие-то дебильные советы, снова собирает свою сумку, смеётся и, постояв рядом ещё совсем немного, вразвалочку идёт в сторону входа на лёд, но Ханамия впервые не реагирует на него. Весь расходуется на то, чтобы выровнять дыхание -такое частое, словно у него в каждом лёгком по дыре.       Ох, ты ж, чёрт.       Это было так странно, так волнующе, что подрагивают пальцы, горят щёки. Ставить на колени человека, которого и так поломал… Есть в этом что-то очаровательное и дикое одновременно.       И пускай он не выбил из Киёши всю эту его правильность, всю его стойкость. Пускай, он не залез к нему под шкуру. Пускай, пожертвовал собственным коленом. Но это, действительно, стоило того. Всё, что разбухало, что распирало, давило изнутри, вышло, освободило его, оставило после себя только приятную безмятежность, лёгкость. Будто кончил.       — Ханамия, а давай покатаемся как-нибудь вместе? — бросил Киёши уже по ту сторону бортика.       Ханамия был не готов к такому вопросу от слова совсем и сначала было опешил, но привычка гнусно ухмыляться в присутствии Киёши Теппея сыграла ему на руку:       — Я подумаю. — высокомерно бросил Макото, расфокусированным взглядом смотря куда-то в сторону Киёши, но мимо него, словно насквозь. Туда, где какая-то четвёрка парней с телефоном складывается пополам от смеха.       Макото вскидывает бровь в немом вопросе, на который сам тут же даёт немой ответ. Понятно, каким-то придуркам там очень и очень весело. Наверное, палец им кто-то показал и не более. Ведь только Ханамия знает толк в настоящем веселье.       Но тут в его голову пробивается робкая мысль. Ханамия хотел было отогнать её прочь, мол, сейчас и без этого хорошо. Однако зацепился. Зацепился, и на него словно волной накатило понимание. Не так уж и много сегодня на катке компашек, так похожих на его команду.       Макото подскакивает к бортику так резко, что даже Киёши дёргается от неожиданности. И если бы не этот чёртов кусок деревяшки, так некстати отделяющий его ото льда, Ханамия бы без промедления пустил бы их всех под каток прямо здесь и прямо сейчас.       А пока что…       Пускай смеются, пока могут. Ведь хорошо смеётся тот, кто смеётся без последствий.