Недостижимый и непостижимый

Слава любит маму, сестру, племяшку; Сашку он любит немного иначе, но ничуть не меньше. Любит её мягкую, но хитрую улыбку, её тихий смех или громкий голос. А ещё Слава любит Окси. Хоть бы, сука, вернуться в прошлое и не знать о нём никогда. Славу прошибает этим осознанием — о любви, в смысле, — не на баттле и даже не в какой-то момент написания очередного дисса, как должно бы в сопливом идеальном мире. Слава осознаёт этот простой и очевидный факт, когда легонько касается бритого затылка ладонью, ведёт по ёжику коротких волос вверх и думает, что ощущение щекотки от них такое же пиздатое, как ощущение длинных шелковых волос Сашки. Мирон тогда запрокидывает голову, смотрит долго и прямо, а затем улыбается широко и открыто, как может только очень пьяный человек. Может быть, здесь применимо определение «как дурачок», но Мирон не похож на дурачка даже угашеный в ноль. Осознание должно пугать, наверное, но Слава не чувствует ничего такого. Ни паники, ни страха, ни-че-го. Наверное, он благополучно проскочил все эмоции похожего толка, когда только затеял всю эту канитель, когда зачем-то пришёл на назначенную Мироном встречу в кафе, чтобы «обсудить дела». У них не было никаких дел, особенно после окончания баттла, Слава поставил себе галочку и проставил пару стопок себе же, а Мирон поехал дальше собирать стадионы. Но зачем-то всё равно приехал, не зная даже, чего ради. А Мирона тогда трясло, Слава это хорошо запомнил, хотя накидался в сопли. Мелко-мелко, лёгкой дрожью по всему телу, когда Слава зашёл за ним в туалет, когда Окси слишком надолго там задержался, — сначала мысленные шуточки про «уже и посрать человеку нельзя» успокаивали, потом стало не до смеха, а вдруг он там реально помирает? — Слава зашел тихо и увидел Мирона у раковины, сжавшим умывальник до белых пальцев и дрожащим. А когда Слава тронул обнажённый закатанными рукавами локоть, так вообще тряхнуло так, будто током ёбнуло. Как-то страшно, слишком отчетливо и слишком реально. Слава отшатнулся и хотел уже выйти, потому что такое отвращение к себе он не заслужил, да и дел никаких у них не было, и пора было домой, к Сашке и Филе, но Мирон неожиданно цепко схватил его за рукав толстовки, потянул к себе и посмотрел. Слава бы, наверное, попятился, если бы чужая рука так сильно не держала его. Наверное, он бы стартанул на максимальной скорости оттуда, но он просто смотрел в чужие глаза, прямо вглубь расширившихся в неярком освещении зрачков и ждал. — Пиздец, Вячеслав, кажется, я приплыл, — тот улыбнулся вымученно и потянул Славу на себя. — Не уходи, пожалуйста. Конечно, они поговорили потом, чинно распивая чай из тонких изящных чашечек этого довольно неплохого кафе. О всякой не особо значимой хуйне, об «исторической хуйне», об ожиданиях и реальности. Они цеплялись тема за тему, шутливо спорили и даже немного ругались, а потом перешли на более крепкие напитки, и речь не о кофе даже. Мирон заплетающимся языком пошутил про танцы после таких бурных возлияний, пока они ждали такси в три утра, чтобы перенести беседу из закрывшегося заведения в более приватную обстановку мироновой квартиры, а потом Слава понял, что Мирон уже у него на коленях, и они прямо в такси под неодобрительным взглядом таксиста, и Мирон что-то сбивчиво шепчет в его приоткрытый рот, обдавая мятой от недавно разжёванной жвачки. — Подожди-подожди, — сказал тогда Слава и осторожно ссадил разгоряченного Мирона на сиденье. — Подожди. Мирон ответственно подошёл к просьбе и подождал. Он очень ответственно сам дошёл до своей квартиры, сам неожиданно долго провозился с замком, сам шутливо раскланялся на пороге, приглашая в «скромную обитель», и только потом опять подошёл слишком близко. Наверное, где-то в тот момент Слава и проскочил все душевные терзания, когда смотрел в тёмные и очень трезвые глаза и когда кивнул в ответ на сдавленное «можно?», даже не зная, о чём его спрашивают. Похоже, Мирон спрашивал, можно ли ему бедного наивного Славика сожрать с потрохами, как выяснилось позднее. В тот вечер, пьяный и неприлично счастливый глупый Славик самозабвенно целовался со светилом русского рэпа, иногда застенчиво интересуясь, приятно ли ему так или нужно по-другому. Утром обошлось без неприятного скандала или без взаимных оскорблений. Слава открыл глаза, увидел лысый затылок, поморгал чуток и принялся тискать сонного недовольного Мирона, как обычно делал это с Сашей. Мирон смешно брыкался, бормотал про пидоров длинноруких, а потом полез целоваться с нечищеными зубами и перегаром (впрочем, Слава сам в душик с утра не бегал, так что), и получилось как-то… всё само собой. То есть, конечно, это ещё не был прямо настоящий секс, — как будто бывает игрушечный, — но это было чуть больше петтинга невинного и многообещающего. Это было вообще как-то особенно и странно. Это не было неловко или скомканно, Мирон не отводил взгляда и не краснел, как будто смущается, он был странно уверен в себе. Слава смотрел снизу вверх на оседлавшего его бедра Окси и лениво трогал его за живот и грудь, потом осмелел совсем, распрощался с гетеросексуальностью и потрогал за член. Оказалось, за это молнией по темечку не ебошат, и противно не было вовсе, даже приятно странно, как будто себе дрочишь. Слава одной рукой проделывал с чужим хуем разные вещи, которые привык делать себе, а второй рукой продолжал изучать тело — без привычных округлостей, жилистое и твердое, с лишними волосами в разных местах. Зачем-то подергал за волосы в паху, на что Мирон возмущенно засопел носом и переложил Славину руку себе на задницу. И задница оказалась довольно классной, упругой и поджарой, но щупательный потенциал имелся. Слава даже забыл про себя, так увлекшись надрачиванием чужого члена и оглаживанием жопы, поэтому очень удивился, когда Мирон тоже открыл для себя возможность подержаться за не свой хер. Может, это было совершенно несерьезно, даже глупо, но Слава почему-то вовсе не чувствовал никакого смущения или стыда. Он смотрел на опущенные ресницы, дрожащие от напряжения веки, на приоткрытый для дыхания рот и чувствовал растущую изнутри волну возбуждения, смешанного с нежностью. Ему вовсе не хотелось выебать Окси, — как хотелось на баттле, метафорически и реально, — ему хотелось просто быть рядом вот так. Чтобы недостижимый и непостижимый Окси был обычным, немного усталым человеком, которому приятно прямо здесь и сейчас. Славе не хотелось выебать — он хотел Окси просто. Всего и сразу. Слава смотрел на тяжело вздымающуюся грудь, закушенную добела губу и просто хотел чего-то неопределенного, но хорошего. Саше он всё сказал. Потому что не мог скрывать такое, даже если не был уверен, что они с Мироном когда-то ещё раз пересекутся ради чего бы то ни было. Он сказал всё как есть, ничего не скрывая и не утаивая, но и не разбрасываясь громкими фразами про любовь до гроба. Потому что Сашу он любил — сильно и необъятно, всей своей душой, а Мирон был в другой системе отношений. И Слава ждал, что Саша, как уважающий себя человек, уйдет к кому-то нормальному или просто хотя бы от него, но Саша почему-то даже не стала злиться или кричать. Просто кивнула, принимая эту новую информацию к сведению, вздохнула и продолжила работать сверлом. Наверное, если бы Мирон не был совсем-совсем неотвратимо повернут на одном Славе (или не был бы геем, а хотя бы бисексуалом), то однажды бы они дошли до секса втроём. Но оказалось как оказалось, и, хотя они иногда и зависали вместе в кафе или на квартире, глядя плохие комедии или переругиваясь о разных острых темах, большего, чем поцелуй в щеку или кончик носа, Саша не получила. Да и Слава при Саше ни разу ничего вообще не получил, только разговоры одни. Хотя иногда, когда из-за воротника футболки выглядывала башка тигра — Мирон слишком наклонялся вперед, сидя у дивана, чтобы дотянуться до чего-то, — Слава очень хотел куснуть выпирающий позвонок, а потом непременно извиниться за своё поведение разными способами. Но не кусал, только трогал невесомо, за что получал нечитаемый взгляд. И Слава соврёт, если скажет, что с Мироном было всегда легко и просто. Потому что иногда тот напивался и устраивал концерты не хуже, чем истеричная бабенка, причем по ерундовым поводам. Иногда он неделями не писал и не звонил, нарочито часто обновляя твиттер и вынуждая Славу скрипеть зубами от бессильной злобы. Иногда они даже дрались полусерьёзно, оставляя друг на друге вполне реальные синяки. Но это было иногда, а куда чаще были разговоры ночь напролет, были прикосновения друг к другу пальцами-ладонями или кожа к коже, так близко, что уже кажешься с кем-то целым. Слава смотрел на острые лопатки, движущиеся под бледной кожей, смотрел на капельки пота, стекающие по плечам, мимо засосов, оставленных им самим. Смотрел, смотрел, слишком долго, слишком много и слишком мало говорил о том, что. После пробуждения Слава по инерции проводит ладонью по простыне слева, но там пусто. Он тупит в потолок несколько секунд, не поворачивая голову, и только потом берет в руки телефон, крутит бездумно, нажимая на кнопку блокировки несколько раз. — Он не напишет, ты же понимаешь? — Саша говорит, не поднимая глаз от стола с фурнитурой для своего нового творения, но её профиль напряжен до боли. — Понимаешь? Слава хотел бы, чтобы они расстались некрасиво и со скандалом, чтобы все тайное всплыло на поверхность, и СМИ муссировали долго и омерзительно все подробности их отношений. Слава хотел бы, чтобы Мирон поливал его грязью в каждом интервью или бы нарочито избегал темы их отношений, как это было с Шокком. Слава бы никогда не хотел слышать хриплый от выпитого и выкуренного голос Охры. Не хотел бы видеть оплетённого проводами и трубочками Мирона, который больше не похож на Мирона, а похож на один большой кровоподтёк. Не хотел бы знать, что сердце пациента остановилось в три часа одну минуту ночи, реанимационные мероприятия не показали результата. Не хотел бы плакать, уткнувшись Саше в живот под её тихий шёпот без особого смысла. Не хотел бы никогда его знать, чувствовать, любить, в конце концов. Слава просыпается от собственного тихого скулёжа; глаза жжёт от слёз, а дышать и вовсе нечем. Он машинально ощупывает кровать и естественно натыкается на горячую гладкую кожу, гладит невесомо под сонное «Славче, отвали, дай поспать». Слава улыбается, поворачивается к Мирону, мягко проводит по его бритому затылку. А потом просыпается снова.