Чипсы и подростковые каноны

Лодочка пахла свежей рыбой и ты из раза в раз наступала в лужи, не успевшие ещё впитаться в разбухший белый пластик. Ариэль называла лодочку катером, но ты по привычке не обдумывала её слова и упрямо величала «Ската» лодочкой. При всём при этом — тебе было четырнадцать. Ариэль старше на сколько-то, не очень сильно, и весит меньше тебя, длинная и белая, с волосами — нездорово-пышными от посечённости, но длинными от упорства (твоё упорство она называет козьей упрямостью и это одно из тех обстоятельств, из-за которых ты почти перестала её слушать). Руки Ариэль были мозолистыми и ты больше думала: «что-то поменялось за эти годы», пока она натягивала беленькие, зачем-то выстиранные паруса. Ариэль кидала в тебя тряпку, и ты её ловила, потому что амфут — это не «ублюдство для безмозглых», а тренировка ловкости и бесконечный аутотренинг «если что-то летит в тебя — лови-лови-лови-лови-лови». — Протри полы, мне не нужно, чтобы ты поскользнулась и вывалилась. Ты хмыкала, по канонам «Смертельного влечения», очень снисходительно по-подростковому, и после ненадолго замирала, уже наклонившись к первой луже. В тот раз Ариэль не добавляла к привычной фразе «и мне твои родители потом капали на мозг». Но ты не анализируешь всё, сказанное Ариэль, а потому не задумывалась над тем, что это может значить. В одном из смыслов «/мне/ не нужно (не мечтается, не хочется, я боюсь этого), чтобы ты поскользнулась и вывалилась. (я беспокоюсь за тебя)». Но это было слишком сложным и драматичным для рыжей рыбачки, а потому — это точно не оно. Что-то покороче (и похожее). *** Когда ты в первый раз за лето припёрлась к каменной лестнице, где Ариэль любила перекусывать перед ужином, села рядом с ней, ты сказала: — Может, ты отдашь мне деньги сразу за четыре года, что я помогала тебе до этого? Ариэль рассмеялась протяжно и тонко, как чаечка, и ты думала, что если она подавится своим модным яичным бутербродом, ты улыбнёшься очень красиво и насмешливо, с ноткой превосходства и презрения, прежде чем сделать ей приём Геймлиха. Но она не подавилась, а твои подростковые грандиозные мечты, состоящие из половинчатой жестокости и половинчатого благородства, грустно поникли и размокли в её влажных смеющихся глазах. — Мо, да я больше тряпок потратила, чтобы последствия твоей морской болезни вытирать, чем ты мне помогала! Я же тебя на это лето платно зову, потому что ты так хочешь и потому, что ты в закон вступила, Мо, хах. Она потрепала тебя по голове, и ты подумала, что если она подавится своим модным яичным бутербродом, ты улыбнёшься очень красиво и насмешливо, прежде чем уйти. *** Ариэль была одной из трёх поставщиков рыбного магазина, того, что синий и не возле порта, а ты была её крёстной сестрой и смеялась над чужими мечтами. Ариэль хотела открыть свой бар и не слишком замахаться на лодочке, а ты — полное собрание сочинений Лавкрафта в тиснёных обложках, а потому в то лето вы делили заработок поровну. Вы толклись, как обычно, на «Скате», по восемь-десять часов, ты в обеденный перерыв хрустела яблочными чипсами и нежилась на солнце, а Ариэль смеялась «куда тебе ещё загорать» и отбирала у тебя полупустую упаковку. Всё было, как и все четыре года до этого, но теперь ты действительно /помогала/ сестрёнке. Доставала сети, заваривала чай на крохотном камбузе, куда, собственно, один электрический чайник и помещался. Ты вполне заслуживала своего обеденного перерыва, а потому смеряла тощую Ариэль испепеляющим, как тебе казалось, взглядом из-под лолитовских очков. «Жрёт и жрёт только… Королева-глиста». К четырём-шести вы были дома, ты успевала на тренировки и позалипать в Инстаграмме. Она успевала передать товар заказчику, выпить чашек пять кофе и каким-то чудом лечь в два часа ночи, а потом, ещё большим чудом, встать в семь. — Тала говорит, что у тебя крупная игра в четверг. Ты с осторожным удивлением доедала последнюю яблочную чипсу. — Ну, типа да. — Это не вопрос был, дурашка. — Она вытирала пот со лба, и тогда ты впервые заметила, что руки у неё не только мозолистые, красные, костлявые, но и очень детские, как у тебя, только немного изящней, не с такими дёрганными пальцами. — Я приду. И ты как-то сама поняла, что это тоже был не вопрос. А ещё то, что понимаешь каждое слово, сказанное обветренным коралловым ртом. *** Игра была твоей первой крупной и ужасной, на самом деле. Дрались (не состязались, а именно «дрались» — точно так) с девочками из Оденсе, «морскими рыбками» или что-то такое, и твой брат ещё долго смеялся, обвязывая тебе руки бинтами «А я раньше думал, что более идиотского названия, чем у вас, не найти». Дурацкое-не дурацкое, но в любом случае неправдивое — девочки из Оденсе больше походили на речных пираний. Они все были одного возраста с большинством вашей команды и старше тебя, и ты тогда впервые очень остро ощутила, как же это ужасно — быть маленькой и больше крутиться под ногами, чем реально что-то делать. Урсула тогда, пожёвывая «счастливый» тренерский свисток, улыбалась до ушей и говорила «я знала, что вы победите, девочки». Ваша команда победила с блеском, с большим, гигантским просто отрывом, потому что чего ещё ожидать от столичной команды под руководством Урсулы «Ведьмы» Хавмарин, тебя поздравлял Мауи, отец, мамочка, ба Тала, даже своя морская свинка необыкновенно ластилась, и только Ариэль, грустно улыбаясь, положила свою ладонь тебе на плечо и сказала: «У тебя никогда не будет игр, хуже этой, Мо. Не расстраивайся слишком сильно». И тогда ты поняла, что голос Ариэль не похож на чаячьи вопли, а если и похож… Не такой уж он и противный. *** У тебя действительно не было игр хуже этой, и вторая игра, на этот раз — с подопечным Морганы Состир, долговязыми и очень-очень крутыми, тоже не. И на этот раз ты была маленькой пружинкой, ты погружалась в кубло драчливых тел и выбегала оттуда с мячом, почти незаметно для всех, ты выскальзывала из чужих захватов, будто бы свежепойманная сельд, и надолго запомнила, как это — парить в воздухе, когда тебя подбрасывает собственная команда. И Ариэль смеялась своим ртом в крошках крабовых чипсов, до шелеста сжимая упаковку. — У тебя не будет игры, лучше этой. Её мочалистые волосы были собраны в высокий хвост, а её саму обволакивали замызганные балетки, узкие джинсы и серо-розовая футболочка в стразиках. И ты это почему-то запомнила, в отличии от её тогдашних слов. *** Несмотря на вторую игру, ты не переставала чувствовать, что детство тебя тяготит. Да, ты была красивой, суперской, просто крышесносной. Дразнилки из младшей школы остались в прошлом, издевательства из первых классов средней — тоже. Тебе не приходилось до боли натирать губы зубной щёткой, чтобы на инстаграмных фото они казались пухлее, на тебе «в хорошем смысле слова» не сходились джинсы, а грудь действовала на футболки, как ветер на паруса. И тебе от всего этого было нестерпимо мерзко. Ты была низенькой, как восьмилетка, наверное, и глаза у тебя были похлеще, чем у Бэмби, если это кто-то вообще замечал. Ты была ребёнком, ты хотела им оставаться, нестерпимо ненавидя свой возраст, и сгрызала заусеницы от этих противоречий, накручивала локоны на пальцы и себя саму — до предела. Всё по классике. Даже первая влюблённость, четвёртая по счёту, «настоящая на этот раз», разумеется «неправильная» — в бывшего парня Ариэль — красивого настолько же, насколько и глупого и голубоглазого. Ты ненавидела его, опять же, по всем канонам, ведь ему сколько там? Третий-курс-университета, как же. Ты носила лолитовские очки, грызла карамель на палочке и считала это невероятно символичным. И стихи писала, очень красивые: /«Утонуть бы, боже мой, кабы мне, Стать русалкой на ведьминой глубине, Стать бы кем-то, хоть кем-то, но лишь не мной, Упокой же на дне меня, упокой»./ А потом тебе это наскучило, потому что Эрик долгое время ни с кем не сходился, находился достаточно близко, и млеть, когда он находился от тебя за несколько шагов превратилось в мутную обязанность. Был конец августа и Ариэль не мешала тебе загорать в обеденный, впитывать невероятно щедрые мягкие лучи, а пила чай, тобою же заверенный. — Неужели эти книжонки так дорого стоят, что ты маешься тут со мной три месяца? — спрашивала со скрипучей насмешкой. А ты улыбалась своими бардовыми губами: — А я их купила давно. «Иные боги» — это навсегда в моём сердце. И щурилась. И думала, почему же Ариэль так зябко обнимает себя, если день такой хороший и тёплый? И сама себе придумывала ответ. *** На самом деле, вам бы ещё работать до середины сентября, но — школа, университет, тренировки и бессмысленные шутки, беззлобные издёвки, стихи, новая обувь. Двадцать восьмого августа Ариэль снова болезненно потрепала тебя по голове, застревая тонкими пальцами в завитках, и сказала: «гуляй, могу дать тебя носок, Добби». И тогда в тебе ничего не хрустнуло и не сломалось, потому что следовало оставить это для тренировок и осенней игры. — В Швеции холоднее, чем у нас, правда? — Неа, там легче намного. Ну, и дело своё открыть. Ты ещё не имела права входить на кухню, когда там сидели двоё взрослых. Ты была в коротеньких шортиках, которые твоя мама всё ещё принимала за вторые трусы, а твои волосы метушливо колыхались в высоком хвосте — не из-за того, что ты провела большую часть своего самого восприимчивого и сложного лета с Ариэль, а потому, что так удобней. Мама и Ариэль замолчали, когда ты открыла холодильник, шаря в нём, безуспешно пытаясь найти клубничное молоко. — Моана, бери, что хотела и вали, — тихо произнесла мама, а Ариэль улыбалась, как всегда, как у неё ещё лицо не сморщилось в мокрый палец, это же невозможно постоянно улыбаться без каких-либо последствий. И тогда ты вдруг почувствовала, что твой организм ломается преждевременно, что что-то внутри скручивает, и явно — не желудок. Ты никогда ещё не чувствовала себя техникой, даже роботом-убийцей, но теперь твои глаза превратились в камеру и ты запомнила /всё/ — запах ментоловых сигарет Ариэль, её тощие ноги, со стопами, забранными на стул, и то, что она, вероятно, не красит, конечно, конечно не красит свои длинные ресницы водостойкой тушью — нет такой красной туши, которая отделяет от себя каждую ресничку из, наверное, тысячи, нет-нет-нет. И ты хмыкнула, конечно, поджала губы, взяла вместо клубничного молока рогалик и пошла в свою комнату, и всё было как обычно, когда тебя гнали от разговоров не-для-твоих-ушей, но матовая чёрная плитка кухни казалась осколками стекла, а паркет коридора — стеклянными крошками, и даже ворс ковралина в твоей комнате — стеклянной пылью. На позвоночник будто подышал кто-то, только что пожевавший мятную резинку, или /выкуривший ментоловую сигарету/ и ты обняла себя /как Ариэль на лодочке/. Ты чувствовала себя наполненной бутылкой шампанского, ты чувствовала, что щекам мокро, а губам — солоно, и тебе хотелось, тебе жуть как хотелось пойти и посмотреть на памятник русалочки. И ты сразу поняла, что тебе конец. Это было клише-клише-клише, а ты была впечатлительной. Ты трогала себя — ноги, руки, голова, по лицу прошлась несколько раз, потом посмотрела на себя в зеркало и подошла к измерительной шкале — сто шестьдесят четыре, какого вообще чёрта, ты же карлица. И подумала, что стихи, которые ты напишешь после того, как уедет Ариэль будут очень сопливыми и по-всем-канонам. Через две недели праздновали твоё пятнадцатилетие, а через три — Ариэль продала «Ската», квартиру, подстриглась, перекрасилась, чтобы вконец извести несчастные волосы, и уехала. А тебе, как ты и предсказывала, стало плохо. *** Не надолго, на самом деле, до пяти утра, а потом ты напилась ванильной колы и дрыхла до двенадцати. Но стоит учесть, что вся эта дрянная бессонница, господь, благослови вторую смену и тренировки по субботам, продолжалась-длилась год. Ты помнила, наверное, эпизодов тридцать с участием Ариэль в твоей жизни, хотя и проводила с ней большую часть своего позднего летнего детства. Ты прокручивала их, перекручивала их и так и этак в своей памяти, по очереди, каждую ночь и думала: «Чёрт возьми, почему я была такой тупой?». И твои щёки грели своим жаром подушку, набитую гиппоаллергенным материалом и восьмистью кронами из трёх тысяч, что ты планировала накопить и потратить на рождественские подарки. /Большая часть ушла бы на пересылку в Швецию/. Ты маялась всей этой чепухой — смесью стыда, вспышками смеха, пролистыванием чужой инсты, забрашиванием своей, бесконечной прогревкой связок, глупыми жалобами за чашкой раф-кофе и просветлением, что знаменует скорый конец детства: /какие же охренительные люди меня окружают/. А однажды тебе надоело: когда в Инстаграмме Ариэль среди бесконечных цифровых квадратиков с ногами (ноги-на-люках, ноги-на-траве, ноги-на-чужих-ногах, это походило на милую манию и трогательную переборку комплекса) вдруг появилось фото с её /красивым/ лицом. Ты фыркнула, потому что, боже, наконец-то, и вошла к ней в директ без двойного стука. Надо ли говорить о том, что твои пальцы так боязко дотрагивались до клавиатуры, будто каждая буковка была красным ядовитым муравьём? /"Мне не хватает за что хвататься, Жутко качает, тону и падаю. Лишь одного стоит больше бояться: Что ты ответишь, моя желанная?"/ А на следующее утро — мысль «я не перестала быть тупой», боязнь открывать сообщения и шизофреническое ощущение, что ты слышишь чаячий смех Ариэль. К ужину ты переборола себя и вновь зашла в директ: /"Так и знала, всё, крах XD. Автор, не забрасывай! (серьёзно, стихи крутые)"/ И ты тогда не поняла, если быть честной, поняла ли Ариэль. *** — «Чёрная датчанка»? Ты назвала в честь меня коктейль? — Нет, я назвала его в честь бара. — Ты назвала в честь меня бар? — Нет, в честь себя, я же перекрасилась в чёрный. — Ты в честь меня перекрасилась в чёрный? — Мо, бесишь уже. Ты смеялась и тебе было семнадцать, а Ариэль, как ты уже знала, двадцать четыре. Чёрный цвет ей отвратительно не шёл и она не походила на саму себя, ты даже имя ей другое придумала — Ванесса, потому что более дурацкого имени ещё не встречала. — Спасибо, милая, я работаю над этим. Было два часа ночи — любимое время Ариэль, а ты доросла до того, чтобы не только слушать взрослые разговоры, но и принимать в них участие. Шведская квартира находилась через дорогу от бара и вас, конечно, там не было. — Здесь не так спокойно, как у /нас/, и лето не такое, и селёдка невкусная и мне тут никто не пишет стихи, но, понимаешь… Она смеялась, и вы были в косухах — середина июня. — Хватит прикалываться. — Нет, это лучше сказки, представь себе! Это если бы Паланик и Сапфо перенеслись во времени, сменили ориентацию и зачали ребёнка — так это грязно и нежно! — Мне было четырнадцать лет! — И пятнадцать, и шестнадцать, и семнадцать, и будет восемнадцать, и… — Я буду любить тебя вечно? — А ты уверена, что это вопрос? — Конечно же нет. Ты остановилась и точно знала, что это величайшее клише в твоей жизни. И чувствовала, что губы Ариэль по вкусу напоминают яблочные чипсы.