***
Это ли не очередное доказательство, что людям с рыжим цветом волос доверять особенно нельзя? Нечисть часто идёт на подобные уловки, они заманивают жертв, а затем пожирают, обескровливают и поглощают всю жизненную энергию. Роберт после этого раза поклялся себе больше даже не думать о том, чтоб завести какие-либо отношения с рыжими. Но, похоже, его внутренние желания оказались сильнее его убеждений морали и долга.***
Хельсинг впервые встретил его спустя примерно полгода после той схватки с оборотнем. Рыжеволосый молодой красавец подрабатывал бармэном в одном из бостонских ночных баров, куда охотник пришёл, чтоб раз в году уж выпить дорогого коньяка. Вздёрнутая челка, которую он то и дело поправлял рукой, восхитительно яркого рыжего оттенка, эти волосы приковали к себе внимание, как только Роберт вошёл в это питейное заведение. Их было видно прямо издалека, и они так выделялись на фоне скучных каштановых или чёрных голов. Нельзя отрицать, что это тоже могло быть тогда какой-нибудь мистической способностью… Парень скучал за стойкой, когда Хельсинг, не сумев преодолеть такой соблазн, подсел к нему, сходу заказав крепкого коньяка со льдом. Рыжий кивнул и удалился в рабочую зону, проводимый неотрывным взглядом заказчика. И только мужчина осёкся, пытаясь избавить себя от этих пристрастий, как тот вернулся с бокалом алкоголя. Хельсинг млел от его веснушек, рассыпанных по бледной коже, как звёзды по небу. От его глаз глубокого морского цвета, которые задорно искрились, а их взгляд был прямым и неправдоподобно пронзительным. От его черт лица, прямоугольного подбородка и небольшой ямочки над губой. На рабочем бейджике, прицепленном к голубой рубашке в клетку, было написано имя «Мэтт». Хельс не помнит толком, что именно он сказал тогда, залпом глотнув сразу половину напитка, но помнит, что тот охотно поддержал разговор. Он разговаривал спокойно и негромко на фоне музыки, что долбили колонки позади, но даже так истребитель нежити вполне смог понять, что бармэн был британцем, и говорил со своим особенным тембром, с определённой интонацией. Он звучал немного высоко, но всё-таки голос у него был очень даже приятным. Мэтт вёл себя довольно открыто, и сам как будто старался расположить Хельсинга к себе. Он показался даже каким-то отличающимся, необычным, и к этим особенностям нужно было приглядываться, чтобы их разглядеть в нём как следует. Может, именно это заставило Хельса остаться, а не уйти из бара, не допив свой коньяк, чтобы не думать об этих рыжих волосах… У Хельсинга всё никак не получалось сойтись с девушками, потому пьяный и немного отчаявшийся разум предположил, что Мэтт — далеко не самый худший вариант. Только потом, выходя из бара в четыре часа утра, он стал понимать, что с ним случилось. Что с ним случилось снова. В том же месяце охотник внёс изменения в свой график и навещал этот бар чуть ли не каждые выходные ночью, ведь юноша работал там исключительно с одиннадцати вечера до пяти утра. А Мэтт был, кажется, вовсе не против его компании что на работе, что после неё. Хельсинг впервые за последние пару месяцев смог однажды в баре мягко улыбнуться, когда снова выслушивал болтовню Мэтта о его же распрекрасной персоне. При том, что он совсем не вникал в его бессмысленные слова. Было любопытно следить за ним, за его мыслями и поведением. Хельсинг давно не встречал кого-нибудь, кто заинтересовал бы его так же сильно, как этот рыжий парень. Он был вспыльчив и непостоянен. Как-то он проговорился, что ушёл после восьмого класса, не получив должного образования, и что он рад, что его взяли хоть куда-то. Он переехал из США, потому что в Англии найти работу, которая будет даже ниже по уровню, было в разы сложнее. А ещё этот тип оказался очень самолюбивым, и единственное, что его по-настоящему сильно волновало — то, как он выглядит. И он совсем не брезговал лишний раз публично заявить о своей красоте и исключительности. Иногда он вздыхал: «Я бы мог любоваться собой целую вечность, если бы у меня была такая возможность», но подвыпивший Роберт чаще всего не воспринимал эти слова всерьёз. Мэтт совсем отличался от той девушки, как тогда казалось, вообще всем. Может быть, это и стало поводом, по которому он смог пробудить в охотнике такой интерес к своей персоне. Чем, по-видимому, был доволен. Иногда они пересекались на парковочной станции, и в мерцающем свете ламп Мэтт выглядел ещё более бледным. Солнце уже готово было взойти, времени на что-либо, кроме пары слов у них не было, но его и не требовалось. И они расходились до следущей ночи. На парковке Мэтт впервые назвал свою фамилию — Харгривз. Упомянул что-то, что знал про «огромный семейный род», «значимые корни», и прочее. В его устах всё смешалось, будто он сам не признавал никакой их значимости. А затем, через неделю, Мэтт позволил ему взять себя, на этой же парковке, в тени рядом с его машиной. Хельсинг до сих пор помнит его ледяные прикосновения, как будто мёртвые, его изгибы, выдохи и взмокшие рыжие волосы на макушке. Потом ещё, надевая на худое тело лиловую толстовку и накидывая зелёную курточку, он потребовал у охотника сигарету. И на этой же парковке Мэтт раскрыл свою настоящую нечистую сущность. Он оказался вампиром. Это было очевидно с самого начала, и если бы Хельсинг избавился от этих дурацких пристрастий к восхитительным рыжим волосам, которые вводили его в опаснейшее очарование, он бы в первый же день вогнал ему осиновый кол под рёбра, подкараулив у выхода из бара. Он снова потерял бдительность, снова попался на тот же крючок. Мэтт оказался умнее Софии, очевидно сразу распознав в Хельсинге охотника на нечисть. Поэтому он так втирался в доверие, долго и умело скрывая своё подлинное естевство. Он не переносил солнца, сваливая это на повышенную чувствительность кожи. Он был слишком бледным, но говорил, что это лишь от недостатка пигмента. Он никогда не смеялся, ограничиваясь ухмылками и короткими смешками, чтобы скрыть клыки. Он не отражался в зеркалах, поэтому говорил, что он красив. Вот только он оказался недостаточно умён, чтобы рассчитать свою силу и возможности, а так же подходящий момент. Будь Мэтт чуточку смышлёней и терпеливее — у него был бы шанс исполнить задуманное. Плащ и шляпа Хельсинга были расшиты серебром, а под ними — несколько крестов на его шее. Мэтт попытался напасть сзади, из тьмы ночи, но зацепился за промытую святой водой цепочку. И тут же со звучным шипением отскочил, продемонстрировав во рту два белоснежных, острейших клыка, упав на пол. Из верхней десны у него просочилась чёрная кровь, марающая его толстовку. Хельсинг встал над ним, снова испытав это чувство, что полгода назад с оборотнем, но теперь оно было в два раза острее. Острее клыков Мэтта, которые могли сейчас легко впиться ему в шею, если бы не глупость самого вампира. Острее осинового кола, который охотник техническим движением занёс над ним. Он — охотник, а Мэтт — упырь. Харгривз даже не дрогнул, лишь его глаза из сине-зелёных обратились горящими алыми, как у любой нечисти, сверкающие в темноте. Он медленно закрыл голову неестественно бледными руками. И последними словами кровопийцы были: — Только не лицо.***
Да, быть охотником на нечисть — огромный риск. Особенно, когда может произойти такое. И сколько раз Хельсинг себя убеждал, что такого просто не должно допускаться. И сколько раз убеждался в том, что милая красотка с огненными волосами и этот рыжий вампир уже не уйдут просто так из его разума. Поровну. Как бы он не пытался с этим бороться, ничего не помогало. Он не может устоять. Где гарантия, что ему повезёт так, если в следущий раз ему попадётся ещё какая-нибудь рыжая тварь? Но, как говорится, кто не рискует — тот не…