Лукоморье

Соседи за стенкой орали Шнура. Казалось, что делали они это прямо в спальне и под ухом. «Мне бы, мне бы, мне бы в небо-о-о-о!..» Плахов застонал и накрылся подушкой. Стало тише, но ненамного. «Единственный выходной, чтоб вас, падлы», — хмуро подумал он и пару раз лягнул пяткой стену. Соседские вопли сменили тональность, и через несколько минут в дверь заколотили ногами. Плахов мрачно поднялся — спать хотелось зверски, — раздернул шторы и, шлепая по грязноватому паркету босыми ногами, пошел к двери. Яркое солнце залило комнату и отразилось бликом от часов. Плахов лениво доплелся до входной двери и щелкнул задвижкой. За дверью стоял дуб. Дуб был густо перевит цепью и сверкал поддельным рыжьем в пасти. За могучими плечами ходячей флоры колыхалась тощенькая и подозрительно зеленая русалка. Не хватало лишь кота для полного превращения парадной в Лукоморье. — Э, слышь, мужик, ты чо? — заявил дуб и сделал странное движение всем ство… то есть телом. Русалка натужно хихикнула. — Ты чо, бля, заяц, барабанить? — Волк, — спокойно ответил Плахов. — Чо? — изумился дуб. — Какой, бля, еще волк?! Ты чо, больной? — Тамбовский, — так же невозмутимо сказал Плахов. — Капитан Плахов, уголовный розыск. Еще раз врубишь музон ночью, Шнура на сутках будешь слушать. Усек? Дуб полинял, скинул метафизическую листву, задвинул притихшую русалку за спину и поспешил ретироваться, бубня какую-то невнятицу. Плахов с облегчением захлопнул дверь и пробормотал: «Здесь чудеса, здесь леший бродит, русалка на ветвях сидит». Затем прошагал в кухню и поставил чайник. Конфорка зажглась не сразу, и Плахов едва не обжег пальцы. Выкинув почерневшую спичку, он плюхнулся на холодный табурет и с наслаждением вытянул ноги, слушая тишину. Дуб явно проникся. Плахов перевел глаза с серого, советского еще, пластмассового гарнитура на крохотный китайский будильник с кислотно-желтыми цифрами и разочарованно зажмурился. Половина шестого! Уже третью неделю он пахал без выходных — в городе проводили очередной «Мак» — и отчаянно мечтал выспаться. Он сердито выключил сыто заскворчавший чайник и поплелся к родному изрядно продавленному дивану. Однако стоило ему устроиться поудобнее и даже в некотором роде увидеть сон, как затрезвонил телефон. Прошипев невнятное ругательство, Плахов дотянулся до трубки и промычал: — Плахов, слушаю. В трубке чем-то зашуршали, и голос давешнего дуба настороженно спросил: — Какой еще Плахов? Мне Леоныч нужен. Плахов перевел взгляд на часы — начало седьмого! — и взорвался: — Мужик, ты номер внимательней набирай! Шесть часов, твою мать! В трубке пробурчали что-то нечленораздельно-матерное и гулко шваркнули ей о рычаг. Запищали короткие гудки. Плахов раздраженно нажал на рычаг из пожелтевшей пластмассы, положил трубку рядом с телефоном, рухнул на подушку лицом вниз и застыл. Так оставалась смутная надежда урвать хотя бы пару часов сна. Снилась ему всякая ерунда: то дуб, перевитый русалочьим хвостом, врастал корнями в плаховскую дверь и ныл про Леоныча, то таинственный Леоныч скребся о паркет и требовал себя выгулять, то Шнур немузыкально орал в кустах и на ощупь ставился в пах. Под конец явился суровый лик Шишкина и потребовал немедля раскрыть всех «глухарей» и выловить не менее двадцати пяти лиц, употребляющих инъекционные наркотики, в рамках операции «Мак», и чтобы, значится, никаких гвоздей. Плахов кинул в начальство пультом от телика и окончательно проснулся от звона разбившейся вазы. Вазе было едва ли не вдвое больше лет, чем самому Плахову, и только древность уберегала ее от путешествия на помойку в один конец. Не уберегла. Плахов зевнул и нехотя поднялся с дивана. Надо было смести осколки и позавтракать вчерашними пельменями — и совсем уж в идеале почистить зубы. Он ссыпал стекло в мусорку, умудрившись наступить на оброненный осколок и поранить левый мизинец на ноге, и беззвучно выругался, открыв холодильник. Пельменями там и не пахло, как и прочей едой. Отчаянно не хватало повесившейся с голодухи мыши. На одной ноге он допрыгал до дивана, вытащил осколок из мизинца и быстро оделся. Долгожданный выходной — скорее даже отсыпной — шел прахом. Ларек с пельменями и прочей неполезной, но быстрой и вкусной едой стоял через дорогу, и идти туда отчаянно не хотелось. Впрочем, пустой желудок быстро уложил лень на обе лопатки — и без того во рту не было ни крошки больше суток, — и Плахов, прихватив кошелек, быстро ссыпался по лестнице, хлопнув дверью парадняка. Двор был изумительно пуст, лишь коты в кустах орали как оглашенные. На асфальте подсыхали лужи после вчерашнего дождя. Плахов аккуратно обошел их и направился к ларьку. Сегодня там должен быть Степан, плаховский «барабан». Кстати, можно будет его заодно поспрашивать, какие это личности толкают ему по ночам «видики» и уходят заметно посчастливевшие и обсаженные в говно. И явно не меньше грамма навскидку у них еще было припрятано в карманах. Да чтоб тебя! Хотел отдохнуть, называется. Сучий случай. Плахов быстрым шагом дошел до дороги и несколько замедлился, услышав топот где-то сзади. Он обернулся. На него с искаженным лицом неслась давешняя русалка, не отводя взгляда от кошелька в его руках. Он автоматически развернулся, подставляя девчонке подножку и перекидывая ее через бедро. Та, взвизгнув, пропахала носом асфальт и, вырвавшись, на четвереньках выскочила на дорогу. По всей видимости, мчалась она к «сквозняку» в доме-корабле, прошмыгнув через который можно было с легкостью скрыться во дворах. Каким-то нутряным чутьем почувствовав неладное, Плахов отшатнулся, и тут же из-за поворота, разбрызгивая лужи, вылетела вишневая «девяносто девятая». Визг тормозов и глухой удар слились в один скрежещущий звук. Плахов тупо, сквозь вату в ушах смотрел, как тряпичной куклой «русалка» перелетает через капот, падает вверх лицом на асфальт, некрасиво раскинув руки, и темная лужа, расплывающаяся под ее головой, медленно течет к его отлетевшему кошельку. Он шагнул назад, пошатнувшись, и чуть не упал, услышав рев откуда-то сверху: — Ленка! Ленка, блядь, Ленка! Плахов и не подозревал, что дубы умеют так голосить. Он медленно перевел взгляд с соседского балкона на «русалку» и застыл, увидев характерные синяки и точки на сгибах локтей. — Ай да Пушкин, ай да сукин сын. Вот тебе и Лукоморье, — тупо пробормотал он и с силой потер лицо. Неученые коты в кустах орали так же самозабвенно.