«Если б мы могли Вновь пройти все пути, Я бы отменил Умиранье любви.»*
Я пел, чтоб не сойти с ума. Поет, чтобы не чокнуться окончательно в молчаливой комнате, потому что поговорить не с кем, пустоту в голове занять нечем. Поет фальшиво, хрипло, и голос свой ему кажется каким-то чужим и инородным. Слабым, прокуренным. Зато хоть что-то цепляет его, чтобы не рухнуть в бездну отчаяния с головой, в паутину собственных мрачных мыслей и не вынырнуть больше из этого омута. Чем-то пытается отвлечь думы о своём мертвом капо, хоть что-то почувствовать, кроме боли от утраты. Утрата, утрата — сплошные черные полосы в этом бесконечном мучительном процессе жизни. А ведь он любит чёрный цвет, думает Абаккио, пьяно ухмыляясь собственным мыслям. Буччеллати белый любил. Помогло ему это? Тупой уебок Джорно своим бездействием испортил их шанс на лучшее будущее, а ведь только все могло стать хорошо, думает Леон. А потом предательски ножом в спину прилетает мысль: это ты не пустил его в тот день в ту башню. Ты собственноручно отправил Буччеллати на смерть, пускай и не специально. Задуши ты тогда на корню свою гребаную паранойю, и рядом с тобой сейчас сидел бы Бруно. А твой любимый Джорно дважды уже землю бы жрал. Укол вины, такой что тяжело дышать. Неконтролируемый подкатывающий ком к горлу. Болезненное, хриплое, слезное «Господи, что я наделал?», обращенное в никуда и никому. Леон опрокидывает внутрь себя бокал, который становится последним, прежде чем он вырубается от количества выпитого — один из немногих способов заснуть спокойно, без посторонних мыслей. «Тупой уебок Джорно» тихо подслушивает за дверью — для него револьвер всего с одним единственным патроном в магазине, который Леон хранит у себя в прикроватной тумбочке — давно не секрет, только Леон об этом не знает. И то, что грязью и пылью он не зарос полностью — тоже заслуга Джорно, Леону знать также не обязательно. И некогда им это было обсуждать. И информация эта никакой ценности для Леона не представляет, думает он. Джорно вслушивается в звуки за дверью: глухое подвывание Леона, стук бокала о поверхность стола, шебуршание при движениях, сквозь музыку их слышно все равно — не так и громко она играет. Глупый. Живой. Все в порядке. Печально, но облегчено выдыхает, выжидает за стенкой еще какое-то время, но никогда не решается зайти — уходит, как только слышит, что все стихает: Леон заснул, значит в присмотре больше не нуждается, по крайней мере до утра точно. Джорно пытается помочь ему смириться с самого первого дня: настолько, насколько могут позволить их далеко не близкие отношения. Не нарушая при этом личного пространства, к которому Леон относится очень трепетно, и не пускает туда абы кого — Джованну тем более. Не делая это слишком явно — Леон примет это за позерство и только психовать будет лишний раз. Хотя в последнее время он даже не психовал, не кричал на Джорно. Причина в посту незыблемого Босса или где-то глубже? Сначала пытается не грузить Леона никакой работой, дать ему время просто прийти в себя, спуститься с небес на землю, вернуться из Рима в Неаполь: мыслями он все ещё там, переживает момент смерти любимого/друга, как сраный день сурка — это видно по его уставившимся куда-то мимо окружающей среды глазам. Потом он замечает, что Абаккио просто пухнет от пустоты и бездействия, медленно убивая себя изнутри алкогольным ядом и собственными накручиваниями, с которыми делиться не хочет вообще ни с кем — даже от Мисты отнекался, когда тот просто предложил поговорить. И идёт методом от противного: загружает делами так, что Леон порой не находит времени выделить даже на обед. В обоих случаях все слова нового босса Леон принимает практически равнодушно, будто ему и вовсе все равно. И в обоих случаях по вечерам кропотливо выделяет время для того, чтобы напиться в дрова. Мысленно он, может быть, каждый раз хватает блондина и душит. Потому что не его приказы он привык выполнять да и вообще кто он тут такой, чтобы командовать. Но внешне этого никак не показывает, поэтому Джорно прибывает в состоянии тихой растерянности. А самое обидное, что ни тот, ни другой метод не помогает — состояние Абаккио лучше не становится. День, когда он угробит себя и собственную печень приближается со скоростью выстрела. Но кто Джорно такой, чтобы говорить ему, что так нельзя. Вот Бруно бы он послушал. А Джорно для него никто — пустое место в плане мнения по таким вопросам. И даже револьвер от греха подальше стащить из тумбочки страшно — не буди лихо, пока оно тихо, с одной стороны: разборок на тему, что он забыл в комнате Леона при таком раскладе будет не миновать, думает Джорно. С другой, раз он там лежит — значит рано или поздно выстрелит. Вопрос только когда и в кого. Он искренне надеется на остатки здравого смысла у Абаккио и в это дело старается не лезть. Поэтому утром они встречаются снова. Леон с похмелья, с больной во всех смыслах головой, плохо соображающий — на службу. На службу шавке. Просто шавке, испортившей ему жизнь с самого своего появления, по его мнению. Придушить бы его вот этими самыми дрожащими с похмелья руками, думает он. Ах да, Буччеллати этого бы тоже не одобрил, одергивает он себя каждый раз. Везде теперь этот Буччеллати со своим бесценным мнением, мать его. Будто стоит за левым плечом и говорит ему это своим низким властным вкрадчивым голосом. Сам мёртв, а мозг ебет даже своим отсутствием. И так каждый день. Леон идет на работу, на автомате, как машина запрограммированная. Терпит, как Джованна раздает ему указания — не высокомерно, они даже носят характер как-будто просьбы, а не приказа. Ему кажется откажись он их выполнять, то Джорно просто кивнет, скажет что-то вроде «ну, как хочешь» и спокойно отправит его восвояси. Он терпит. Терпит. Терпит. Терпит, все ещё думая, что Джованна занял место, которое полагалось не ему. Понимая насколько уже сам себе надоел постоянными напоминаниями об этом, что эти глупые истеричные мысли ничего не изменят. Снова терпит. А терпение не безграничное — не у него точно. Он просто ждёт, пока эта зыбкая стена, что он назвал для себя «терпением», рухнет под ударами сдерживаемых долгое время и засунутых куда подальше на чердаки памяти собственных воспоминаний, чувств, боли и горечи. И отчетливо осознает, что в один прекрасный момент его больное сознание этого груза не выдержит.***
В один день груз ответственности, давящий на плечи, становится просто невыносимым и Джорно убеждает себя, что пора бы уже намотать сопли на кулак и заглянуть в глаза своему страху. Название этого страха — Леон Абаккио. А точнее даже не он, а то, в какое состояние он может сам себя загнать. Можно было бы потерпеть еще, подождать пока ставшая уже затяжной депрессия Леона постепенно отступит — время все-таки лечит, рано или поздно он должен будет прийти в себя, думал Джорно, каждый раз, тщательно взвешивая все «за» и «против» в пользу выяснения отношений с Абаккио. В итоге отхватил последнюю каплю в чаше его волнения за состояние подчиненного совершенно случайно, и тут же понял, что откладывать это дело в долгий ящик или ждать, пока все разрешится само собой нельзя: потому, что в таком случае развязка может стать слишком плачевной. Вчера он зашёл в комнату Абаккио — дверь была не заперта, а если бы и была, то Джорно давно разжился запасным ключом — ещё одна подробность, которую Леону знать было не нужно. Зашёл потому, что из комнаты не раздавалось ни звука несмотря на то, что её хозяин давно должен был быть там, а это наводило на мысли тревожные. И чуть богу душу не отдал от картины увиденного. Леон с закрытыми глазами распластался на полу в луже виски, текущего из бутылки, упавшей на бок. Справа от Леона в расстоянии вытянутой руки валялся долбаный уже знакомый ему револьвер. Джорно с ушедшим в пятки сердцем подскакивает к телу Леона, мысленно приготовившись увидеть дырку в правом виске и кровавое месиво на полу. Корит уже себя за то, как он мог не услышать выстрела, хотя и если бы услышал, чем бы он успел помочь? Джованна облегчённо выдыхает — оба виска в целости, крови нигде нет. Проверяет пистолет: все ещё заряжен, все ещё одним единственным патроном, злобно поблескивающим в барабане и ждущим своего часа. Грудь Леона размеренно поднимается — дышит, живёт. Все хорошо. На сегодня от судьбы они убежали. Либо вырубился от шота виски раньше, чем созрел на выстрел из пистолета, хаотично думает Джорно, аккуратно двумя пальцами прощупывая пульс на шее Леона — просто так, на всякий случай, чтобы точно удостовериться. Либо вообще не планировал, а все это — просто какая-то его нелепая театральная постановка. Во вторую версию Джорно сам не верит. Пистолет решительно убирает в карман пиджака — хватит, наигрались. Поэтому действовать решает, пока оба они не успели наломать дров, делая вид, что у них все хорошо и они прекрасно уживаются отдельно друг от друга. Следующим вечером приходит к Абаккио в комнату, поговорить о том, что больше так продолжаться не может и Абаккио пора прекращать заниматься попытками игры в русскую рулетку с собственным здоровьем, которое судя по желтушному цвету его лица лучше день ото дня не становится. И застает там Леона в очень сложном в плане разговоров с ним состоянии: злой, разбитый. И уже пьяный — сегодня напился раньше обычного, убив все надежды Джорно на адекватную беседу с ним — хотя когда они вообще носили хоть какой-нибудь приближенный к адекватности характер? — Рабочий день окончен, видеть тебя вне его продолжительности я не хочу, — не оборачиваясь пьяно мычит Леон, зажимая между губами сигарету. Он знает, что это Дон, мать его, Джованна пришел — во-первых, по звукам шагов определил, во-вторых, только ему хватило бы смелости, точнее даже наглости, зайти сюда в такое время, зная о состоянии Абаккио. — А теперь отдай пистолет, который вчера у меня спер, и проваливай отсюда. — Ты серьезно считаешь, что я к тебе в такое время о работе поговорить пришел? — спокойно спрашивает Джорно, вопросительно вскинув бровь и деликатно обходя стороной тему кражи имущества Леона. — Тем более вали. Мне говорить с тобой не о чем, — Леон равнодушно тушит сигаретный бычок и выбрасывает окурок. Джованну взглядом даже не удостаивает. У Леона дрожат руки, успевает заметить Джорно, хоть и наблюдает за ним только со спины. Это напоминает ему о важности миссии с которой он пришёл. Отступать некуда, да и уже поздно. Джованна настойчиво закрывает дверь в комнату, обозначая, что будет непреклонен, пока не получит то, за чем пришел. Абаккио немного — совсем чуть-чуть сильно, блять, начинает трясти от одного его присутствия и вот этого вот командирского тона, говорит он себе. — Ты должен прекратить заниматься самоуничтожением с таким усердием, — безапелляционно говорит Джорно, стараясь при этом чтобы голос его звучал хотя бы доверительно. — Не тебе блять решать, что я должен и чего не должен, понял? Он подрывается с места, практически молниеносно. Несмотря на то, что уже пьян вдрызг и конечности должны вступать с его мозгом в некоторое несогласие по поводу их действий, двигается быстро. Разворачивается наконец к Джорно лицом — гневное выражение, колющий взгляд, выглядывающие в опасном оскале зубы. — Я пытаюсь помочь, тупой ты кретин! — отчаянно и излишне грубо из-за подкатывающего раздражения выкрикивает Джорно — ему даже слова не дали сказать, а уже обхамили. Хотя чего еще можно было ожидать от Абаккио. О чем мгновенно жалеет. — С каких это пор воровство стало называться помощью, а? — орет тот, и бросает в Джорно пепельницу, подхваченную одним быстрым движением со стола — Джованна едва успевает уклониться, отпрянув влево. — И с чего ты взял, что мне нужна твоя сраная помощь? Леон начинает кричать, материться, сыпать обвинениями — все как всегда, только более истерично и усердно. Срывая горло. Как зверь. В отчаянии. Кричит, что «не командуй мной» и «убирайся отсюда нахрен». В воздухе пахнет жареным. И сигаретным пеплом. Разговор начинается еще хуже, чем Джорно мог себе представить. Джорно от Леона, опасно двигающегося в его сторону, непроизвольно шарахается: в таком настроении он вполне мог бы его убить. Слишком опасная аура исходит от него. Аура, пропитанная болью. От Леона за километр несет перегаром и агрессивным отчаянием: но даже почувствовав этот набор, Джорно, пытается его успокоить неуверенными «давай просто поговорим» и «успокойся, пожалуйста», «сядь и мы все спокойно обсудим». Получается не очень: он только сильнее орет, скидывает по пути к Джорно предметы со стола, который они обходят по кругу, пытаясь перекричать друг друга, пинает табуретку. Вся эта ситуация с револьвером вчера и его вспышка гнева сегодня — прямое подтверждение догадок Джорно о крайне нестабильном состоянии психики Леона. Раньше хоть предметами в него не бросался. Слишком сильно его подкосила вся эта боль. И сам он с ней не справится — это было понятно давно. Зато как к нему подступиться, чтобы он позволил себе помочь — не понятно вообще никак. — С того, что даже слепой это увидит! — Пошел нахрен отсюда! Бутылка летит в стену и с оглушительным звоном стекла разбивается об неё в полуметре от головы Джорно, стоящего рядом с ней, в унисон с отчаянным «Сдохнуть должен был ты, а не он» Абаккио. Его окатывает градом осколков и капель — он не обращает на это никакого внимания, полностью поглощенный сказанным Абаккио. Джорно слышать это не обидно. Джорно жалко дошедшего до ручки Леона, уже просто до одури жалко — кто бы что ни говорил, а он не любил смотреть, как страдают другие люди. Даже такие, как Леон. Хотя в их ситуации было бы уместнее сказать «тем более Леон». Джорно не понимает, почему в каждом разговоре Леон так или иначе упоминает Буччеллати, если разговор вообще был не о нём, хоть и косвенно его касался. Потом понимает, и сам себя мысленно бьет кулаком по голове — ответ все это время лежал на поверхности. Пытается задавить в себе жалость — это не то, что сейчас нужно Леону. Хотя, по-правде, Джорно просто не понимает, что ему нужно. Кроме Бруно. Живого, здорового, теплого, любящего Бруно. Этого он дать ему не может, а остальное будто бесполезно. Буччеллати бы наверняка хотел, чтобы Джорно об Абаккио позаботился. А Абаккио как торнадо — завелся так, что как его успокоить теперь — тайна, покрытая мраком для Джорно. Он резко сокращает между ними расстояние — задумавшийся о своем Джованна упускает момент, когда он успевает это сделать, загоняет отступающего от его надвигающейся орущей фигуры Джорно в угол. Хватает за блондинистые мягкие волосы. Как змея, шипит ему в лицо всякие обидные слова — пускай, думает Джорно, молча выслушивая каждое и нисколько не принимая на свой счёт — Леон сейчас сам за свои слова не отвечает и это видно. Но не бьет: хотя его буквально трясет, Джорно видит, что ему очень хочется. Он не может понять, почему его всё еще не приложили носом в стену: он ждал этого с самого начала потасовки, бдительно был готов отражать летевшие в него удары, потому что слов тот не слушал, объяснять надо было каким-нибудь другим невербальным способом. Только вот каким? Абаккио хватает его за грудки и припечатывает к стене — Джорно больно стукается затылком, расфокусированным от боли взглядом смотрит на свободную руку Абаккио, что тот заносит для удара. Он разъяренно смотрит в глаза Джорно, приготовившегося перехватить удар в воздухе. В его глазах застыла боль тысячи мертвецов, думает Джорно, видя что ярость эта какая-то другая, что это только ростки, а корни скрыты гораздо глубже. Или одного мертвеца, вполне конкретного, чьей боли хватит на всех них. Рука с черными ногтями застывает в воздухе, будто встретив невидимое препятствие. Леон болезненно морщится, напряженно вдыхает сквозь зубы разряженный воздух. Рука безвольно обмякает и вялой плетью опускается вдоль тела. Леон бессильно выдыхает. Джорно стоит не в силах пошевелиться, потому что мысленно не мог предугадать такой развязки. Хватка на воротнике исчезает. — Как же… как же я тебя ненавижу, Господи. Почему… почему это должен был быть он, а не ты?. Джорно почти машинально хватает его за ослабшую, увядшую ладонь. Вслушивается в затихающее, сбивчивое «он, а не ты», что тот повторяет, как заевшая пластинка — и голос такой же надломленный. Слова затихают, слышится что-то слишком похожее на всхлип, но это же Абаккио, так что Джорно в это не верит до последнего. Тот бы не поступил так в присутствии Джорно никогда. — Пожалуйста. Леон. Дай мне тебе помочь. Ты не справляешься. Подумай, он бы этого хотел. При этом он, выделенным интонацией так, что Леону сразу становится понятно, что это за он, Абаккио немного смягчается. Джорно, ловя момент внезапного затишья — возможно, перед бурей, но ему все-равно — несмело обхватывает Леона за широкие плечи, успокаивающе поглаживает. Тот вздрагивает от этого прикосновения, будто приложился обо что-то неприятное — Джорно на секунду думает, что теперь он точно получит по лицу. Но тот просто устало стоит, оперевшись на стену одной рукой и закрыв другой лицо, мелко подрагивает — нет, не плачет, говорит себе Джорно, прижимая того к себе теплой ходящей ходуном грудной клеткой. Ладонью осторожно устраивает его голову у себя на плече, что становится проблемой из-за разницы в росте. Это превращается в объятия: болезненные, как хватка железной проволоки. Больно. И успокаивающе для Леона одновременно. Он даже чувствует тепло — впервые за последний адский во всех отношениях месяц. Это тепло немного размягчает очерствевшее за последнее время сердце. Под его убаюкивающим нервы воздействием он устало валится в объятия Джорно. Тот, не способный удержать на себе эту тушу, медленно опускает их обоих на пол. Правильно, ноги держат плохо, думает Джорно, пытаясь контролировать дрожащие колени. Обнимает Абаккио, как мать обнимает обиженного ребенка — обиделся он сейчас на несправедливость мироздания. И, может быть, немножечко на него самого. Все мы в душе всегда дети. Всем нам нужно, чтобы кто-нибудь нас время от времени пожалел, думает Джорно, аккуратно гладя мелко трясущиеся плечи, затянутые в черную футболку. — Все нормально. Вот так. Все хорошо, — невпопад шепчет он, понимая, что разговор не состоялся, а происходящее ушло в совсем иную степь. Возможно, так даже лучше. Джорно смотрит на отстранившегося на секунду Абаккио — тот не поднимает на него печального взгляда, только удрученно смотрит в пол. — Я так, блять, устал от его постоянного отсутствия, — тихое, шепчущее, надрывное. — Я тоже, Абаккио. Джорно неосознанно прижимается к бледным мокрым и солёным — от виски, говорит Джорно сам себе, несмотря на отсутствующую на них алкогольную горечь — губам. Губы мягкие, теплые — совсем как у Бруно, думает Леон, даже не делая попыток отстраниться — нет ни желания, ни сил бороться с Джорно сейчас. Да и хрен с ним, думает он. Закрой глаза, говорит он сам себе, не смотри на лицо перед тобой и от этого даже может быть станет немножечко легче. Отключись от реальности хотя бы ненадолго. Представь, что это он сейчас здесь. Лёгкое касание Джованны перерастает не без стараний Леона в жадный, злобный, остервенелый поцелуй. Джованна пытается хватать ртом воздух, пока Абаккио, прикрывая веки, пьяно дышит ему в шею горячим хмельным дыханием, нервно, но не грубо вжимает его в стену. Носом зарывается в мягкие кудри на золотой макушке, вдыхает странный запах — нет, не как у Бруно, совсем другой, тот пах как-то сладко. А этот… Этот черт совсем не против, будто бы что-то чувствует. Джорно остервенело кусает его осоловелыми поцелуями, хватает за длинные пепельные волосы — Бруно его тоже в порывах страсти любил хорошенько оттягать за шевелюру, думает Леон. Джорно прижимает его тело к своему. Он податливо обмякает под его напором, позволяет гладить себя — заботливые теплые ладони Джованны прощупывают бледную кожу на все еще немного дрожащей спине под одеждой. И это даже странно приятно. Для обоих. И обоих по-идиотски заводит. Мысли о мертвом бойфренде очень заводят, иронично думает Абаккио — с закрытыми глазами — видит перед собой другую фигуру, хоть и знает, чувствует, понимает, что это не так. Переворачивает нисколько не сопротивляющегося человека перед собой спиной к себе, вдыхая его парфюм, скользя руками ниже его напряжённого живота под линией брюк. Произошла подмена. Черт с ней, с этой подменой — оригинал все равно уже не заменит никто. Этот хотя бы попытается. Как нелогично и странно все, что между ними сейчас происходит, думает Джорно. Как больно Леон сжимает за бедра своими огромными горячими ладонями — силищи он не рассчитывает, а для возмущений момент совсем не подходящий. Как медленно, тягуче, будто немного оробело, раздевает. Как рвано, без четкого ритма позже двигается в нем. Как нежно кусает в шею — горячо, приятно, совсем немножко больно. Все равно эротично. Пусть выпустит злость, напряжение — вообще всё выпустит наружу, слишком долго он это держал в себе. Чем не способ, если оба не против, думает Джорно. Сбивчиво дыша, запрокидывает голову уже на плечо Леону, прижавшись потной разгоряченной спиной к его широкой груди, пока тот, в полном трансе, вдавливает его в стену. Несдержанно втрахивает в неё, скрестив ему запястья над головой, чтобы не вырывался — а он бы и не стал. Ему хорошо. И это ненормально даже, думает он, ловя пляшущие перед глазами цветные мушки. Не открывая глаз, Леон что-то горячо шепчет между горячими влажными поцелуями по линии роста волос за ухом. В смысл Джорно не вслушивается — оно и не важно. Всё равно эти слова, скорее всего, предназначаются не ему. Только не открывай глаз, думает он. Не открывай глаз. Иначе не дай бог слишком быстро заметишь что что-то в этой ситуации все же не сходится и ошалеешь от картины реальности. Леон и не открывает. Он старается не думать о том, кто перед ним сейчас и что из двух возможных вариантов было бы гораздо хуже. Не думать вообще ни о чем, хотя бы пока все чувства ушли ниже пояса — пускай даже и на уровне банальнейших животных инстинктов.***
Со временем Леон и правда становится спокойнее, постепенно возвращается в реальность. Его взгляд приобретает осмысленность, из движений исчезает растерянность, излишняя нервозность. Сам он начинает контактировать с окружающими — даже предлагает сходить Мисте после работы выпить, отчего тот смотрит сначала ошарашенно, будто не веря услышанному. А потом с преувеличенной горячностью соглашается: как же он рад видеть, что Абаккио наконец начал приходить в себя. Стрелок в один момент подумал, что уже потерял вообще всякую надежду увидеть прежнего Леона и жить придется с тем, что от него осталось после той роковой для всех потасовки в Риме. Миста пытается пошутить — глупо и не смешно, совсем как раньше, потому что все сейчас нуждаются в небольшом количестве этого «как раньше» слишком сильно. Леон даже немного улыбается в ответ — скорее просто приподнимает уголки губ, но как давно никто не видел даже такой эмоции с его стороны, облегчённо думает Миста. Вместе с ним так же думает и Джорно, наблюдающий за этой ситуацией с пассажирского сиденья машины, где все трое сидят в данный момент — едут после рабочих дел домой. Джорно мог бы сделать замечание, мол хватит пить. Но не делает. С недавних пор количество визитов на работу Абаккио с дикого похмелья свелось к ранее невозможному для него минимуму — не чаще раза в неделю и то с выходных. Да и кто он такой чтобы его пилить по этому поводу. То, что они иногда спят друг с другом — еще не повод для доверительных отношений, говорит он сам себе. Косо смотреть перестал — и на том спасибо. И в теории, он спит не совсем с ним. Хотя кто его, этого дикого черта, знает. Что творится в его ненормальной голове? Что же, со временем у Джорно может быть даже появится шанс выяснить это. Главное до этого момента самому Леону понять, что же все-таки там творится. И как научиться не думать обо всяких вещах, о которых не хочется думать или думать в любом случае бесполезно.