Жизни ошметки — целое

ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ       У Персиваля от жизни осталось только желание выпить и отправиться в мир иной на следующей миссии, но душа за землю зачем-то хватается, говорит, мол, подожди, уйти всегда успеешь. Он её слушает зачем-то, видимо, всё ещё верит. Хотя стоило бы забыть, легче стало бы.       От многого легче бы стало, от амнезии временной, от полной возможности рассудка лишиться. От бессмысленных поступков, глупых жертв собой, да от чего угодно. Его Мерлин за плечо держит, руку сжимает крепко, и Персивалю кажется, что у того пальцы слишком тёплые, горячие; плечом повести хочется, отдёрнуться, отвернуться. Но он слушает, что тот ему говорит, будто курсанта вычитывая, слушает, но не слышит.       А ради чего Мерлина слушать? Он в положение не менее бедственном, у него все раны наружу выставлены, переломанные рёбра из-под джемпера торчат, и сердце едва бьётся, всю кровь под ноги выхаркивая, словно не кровь это, а отрава. О чём он говорит? Зачем себя беречь, зачем здравый смысл сохранять, зачем под пули не подставляться? Зачем?       Какой у них смысл? Где вся эта великая радость смысла жизни за порогом потери? Где горящие глаза и возможность вдохнуть глубже, чем до одной четвертой лёгких. Где трепет ожидания вечера или следующего дня, где желание проснуться, не задавая себе вопроса «зачем»?       Где их жизнь. Видимо, она задремала в одной из подворотен Йорка, а там её, уставшую и сонную, но такую красивую, светлую и желанную, обесчестил местный пьяница, после убив, крепко шею верёвкой перетянул, да так, что позвонки треснули. А как существовать дальше — с трупом жизни внутри? Улыбаться, смеяться. Да если он рот откроет, у него смрад души гниющей наружу выйдет, такой, что глаза до слёз резать будет.       Аластер от него отмахивается, почти отталкивает, на пару шагов отходит. Волосы ерошит, не то пыль дорожную стряхивая, не то пытаясь расчесать до крови. У него в горле комок, над сердцем тяжело и тянет вниз, хочется к земле прижаться: так, чтобы щекой прямо в грязь, и просить её забрать к себе. Пожалуйста. Пожалуйста. — Им повезло больше, не думал? — говорит, назад не оборачиваясь, ему лицо Хэмиша видеть не хочется, потому что кажется, что там будет осуждение за слова эти. Потому что сам себя грызёт за сказанное, хоть и считает это правдой. Горькой и мерзкой правдой.       Они оба их не видят, они оба больше ничего не чувствуют. Два мёртвых рыцаря никогда не познают горечь утраты. И в этом им повезло, хотя, если честно, Аластар даже сквозь собственную злость, бессилие и эти мысли фиолетово-чёрные, отчётливо-тёмные, признавал, что лучше бы они живыми были и в горе, чем в безвременье бесконечно пустом.       Он уходит, по глазам пальцами проходясь скоро, значения этому не придавая. Привычно это, когда кожу тонкую щиплет, будто горе тело само разъесть, как кислота серная, пытается. Он уходит короткими тропами, чтобы ни с кем не встретиться в здании, никого не слушать больше. Сил нет.       В Лондоне дождь, а дверью кот в темноте тянется, от двери лениво отходя, самую малость носком ботинка подгоняемый. Он зевает, звуки издаёт, почти разговаривает, будто в доме и правда жизнь есть.       Персиваль к нему наклоняется, тот под руки весь подставляется то головой, то боком, себя в воздух поднять позволяя. Жмётся к его груди, трётся о пиджак, покрывая его шерстью, сбивает на бок очки от возможности ближе быть, носом в сырое лицо упирается. Аластар так с ним на диван и уходит, но тот на колени не уходит, на груди остаётся мурчать и когти впускать. Будто чувствует, что сердце, сердце греть нужно.       Ему где-то там внутри улыбаться хочется, поиграться с комком нежной преданности, свет включить, но сил в себе не находит. Его будто свечным колпаком боль нутра глушит. Только виски льёт на ощупь в бокал, на журнальный столик и книги проливая, кота придерживая. Только пьёт в темноте тихой, к урчанию прислушиваясь, на пальцах гадая, когда вокруг глаз болеть перестанет. — Я уж думал, ты не придёшь сегодня. Там останешься.       У Джеймса голос сухой и уставший, трещащий, как радио или пластинка старая. Его в темноте почти не видно, только контур, понятый слегка, в свете фонаря в окне. А руки всё такие же: мягкие и холодные, будто влажные в самой середине.       Свет так и не загорелся: не то лампочка вышла из строя, не то выключатель осекся в щелчке, и темноту до утра рвали только яркие огни из-за окна и то и дело мигающий фонарь. Бокала два осталось, книги окончательно замочены в виски, а кот задремал на соседних коленях совсем крепко, больше не мурлыча. ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ