sweater weather

— …пляже будет происходить самое большое в регионе соревнование по серфингу! А я — в числе организаторов! Элизабет словно просыпается, принимает от Ким яркий глянцевый флаер и смотрит сквозь него. Наверное, ее мозг выдрессировано среагировал на слово «пляж» и вытащил из подсознания все воспоминания о Калифорнии, которую она все пытается забыть. Действительно пытается, тут нет ничего смешного — она долго слушает старую музыку с барахольных кассет, пока сидит в своей комнате; она заходит в легкое метро — место, где свет стирает лица, в гудении ламп не слышно дыхания, запахи смешиваются, а звук колес в девяносто децибел насилует внутренне ухо; Элизабет катается с ветки на ветку, наблюдая, как Нант гремит, шуршит и клокочет жизнью, обтекая корпус поезда; она находит какой-нибудь бар или кафе, где можно курить и нет соседки, которая вечно кряхтит над ухом о ее привычке, раскладывает на столе ноутбук и сидит над дипломной до тех пор, пока монитор становится не видно из-за дыма. Когда-то Элизабет Армитаж пожелала избавиться от воспоминаний, связанных с Санта-Моникой, и обрекла себя на бесконечный побег от собственного прошлого, от которого никак не отмыться, даже если тереть кожу до мяса. Элизабет смотрит на флаер с карикатурно нарисованными серферами и думает, что у нее ничего не получается: даже во Франции, которая обычно падает в штормовые предупреждения и плановые отключения электричества к середине ноября, ее нагоняют пляжные пески и теплое солнце. — Ох, нет… нет, думаю хватит с меня пляжей. — Элизабет улыбается, протягивает листовку обратно и обхватывает себя руками. — Да… ты же у нас из Калифорнии приехала, точно. — Ким понимающе кивает. — Ладно, не буду тогда больше задерживать — скоро начнутся занятия, тебе, наверное, нужно идти. Элизабет доходит до пустой аудитории в одиночестве, кидает сумку на соседний стул и устало трет переносицу; она успела бы покурить за учебным корпусом, стрельнув последнюю сигарету у Марка или Лоуренса, если бы не натолкнулась на Ким — заметь она, что Элизабет курит, то на следующей тренировке точно влепила бы дополнительные два километра к ее норме. Она достает из сумки ноутбук, сосредоточенно сидит над своей дипломной, не смотря на поток студентов, шумно врывающихся в аудиторию и перекатывающих с языка на язык новость о вечеринке, которая разлетелась так же быстро, как чума или хламидии, и громко захлопывает крышку лишь когда приходит Райан Заиди. — Боже мой, Лиза, ты только посмотри какая это прелесть! — Розалия протягивает ей новорожденческий слип, чтобы она повнимательнее его рассмотрела. Элизабет, работающая официанткой уже добрых три месяца, в самую последнюю минуту отводит руку с бокалом, чтобы Розалия не зацепила его и не расплескала шампанское ни на подругу, ни на подарок. Вместо того, чтобы рефлексировать в своей комнате с сухим околопраздничным кексом, купленным в задрипанном маркете, на парковке которого толкают дурь (ее бы она, наверное, тоже прихватила), Элизабет сидит у Розалии и рассматривает детские вещи. Но нужно заметить, что они были действительно красивыми, приятными на ощупь и, кажется, уже пахли присыпкой, хотя Элизабет слышала, как рвали бумажную упаковку. Элизабет может нарисовать в голове картину счастливой семейной жизни Розалии и Лея: у них собственный дом на краю корпоративного пригорода Нанта, ближе к берегам; Розалия заканчивает обучение и, как правильная жена из восьмидесятых, воспитывает ребенка; по выходным выслушивает от своих соседок то, какой красивый у нее муж, как ей повезло и делает вид, что не знает, кто из них заходит к ним за мукой или солью, когда ее нет; вечерами, в рекламную паузу какого-нибудь глупого ситкома, они будут вспоминать времена, когда были молоды и свободны. В этот момент Элизабет даже жаль, что у нее никогда не будет такой милой детской одежки, потому что ей некого будет в нее одевать; и такой буклетной жизни, где она ходит в классических люстровых серьгах, протирает семейный сервант и готовит по утрам завтраки, пока ее муж только обзавелся табличкой на столе, работая каким-нибудь заместителем председателя маркетингового отдела, полностью ее обеспечивает и хвалится перед приятелями ее покладистостью и фигурой, хорошо сохранившейся к сорока годам, как хвалился до этого новым автомобилем. Но когда Розалия протягивает ей маленькие пинетки с атласными бантиками, то разлитая по груди жалость становится почти невыносимой, перед глазами все начинает плыть, и Элизабет улыбается, делая вид, что не замечает этого: — О, Лиза, что случилось? Почему ты плачешь? Неужели тебя это так растрогало? — Розалия обнимает ее, смеясь. — Что же с тобой будет, когда ты сама увидишь две полоски на тесте? Сойдешь с ума? — Алекси пытается затереть ее слезы усмешкой. — Не знаю, как Лиза, но я-то точно сойду с ума, — Розалия целует ее в макушку, — от радости за тебя, милая! Элизабет с такой же улыбкой мотает головой; тихий, слабый всхлип, который исторгает ее грудь, она тут же прячет в ладони — сегодня праздник для Розалии, и портить его своими откровениями будет слишком некрасиво, потому пусть лучше обвинят ее в излишней чувствительности. — Ладно, мне нужно покурить, — Элизабет тихо смеется и, вывернувшись из полуобъятий, в которые была заключена, поднимается. — Я могу сделать это здесь или мне лучше выйти на лестничную клетку? — Ой, знаешь, тут у нас очень много ткани, и я боюсь, что она пропитается дымом, так что… если тебе не сложно. — Да, я могу, все нормально. — Элизабет кладет руку ей на плечо в чересчур дружеской манере; так делают старики в доме престарелых, собираясь поиграть в воскресное бинго. — Не теряйся надолго! — говорит Розалия, распаковывая следующий подарок. На лестничном пролете уже темно и довольно душно, на подоконнике стоит вялый хлорофитум, опылитель и забитая окурками банка из-под арахисовой пасты, которая буквально кричала о том, что каждый второй на этом этаже так же любил свои красивые шторы из Икеи или велюровые чехлы на диване, и так же готов был прогнать всех гостей (и, возможно, себя самого) прокуривать подъезд. Элизабет снимает очки, щелкая дужками, и отпускает их — свободное падение прерывается длинной цепочки брилленбанда и встает где-то чуть ниже почти отсутствующей груди; она достает из сумки пачку Палл Малл, вылавливает тонкими пальцами предпоследнюю сигарету и долго чиркает спичками, пытаясь прикурить. — Ох, да чтоб тебя… — шипит Элизабет, не теряя надежды, пока не слышит, как кто-то откидывает железную крышку зажигалки. — Давай я тебе помогу. Элизабет молча смотрит на Лея, близоруко щурясь, а потом так же молча подносит сигарету — огонь на пару секунд высвечивает черты лица и глаза, кажущиеся без линз какими-то обнаженными. — Спасибо! — Элизабет вдыхает полной грудью и выпускает дым через зубы. — Выглядишь печальной. Что случилось? Розалия тебя утомила? — Что? О, нет, все нормально, она сказала, что я не могу курить в квартире из-за одежды и… — заметив, что Лей лишь пусто кивает ее словам, Элизабет сдается. — Да, я… меня немного утомила наша болтовня. В Беркли я мало с кем общалась в последние годы — была слишком занята и как-то отвыкла от таких эмоциональных диалогов. Прости, что соврала. Даже по голосу Лей понимает: это совсем не то, что ее волнует. — Ничего страшного, — он отвечает от чего-то совсем мягко. — Ты и в школе была очень тихой. Очень молчаливой. Сложно было представить, что Роза сдружится с кем-то вроде тебя. — О, нет-нет-нет, все было не так — она сдружилась с Эвой, я лишь прицепом пошла. Была такой… знаешь, третей рукой, которая просто была: делу ей нет, а отрезать жалко, — не без едкости, пусть и весело, говорит Элизабет. — Но сейчас Эвы нет, и я в основном составе. Это приятно, но немного непривычно. Элизабет вздыхает, аккуратно и досадливо; кидает бычок в банку, надевает очки и жестом руки говорит ему, чтобы шел без нее. — Я все же подожду и зайдем вместе. — Как хочешь, — Элизабет пожимает плечами, достает жевательную пластину и кладет ее в рот; затем она прыскается духами из маленького флакона и мажет кремом руки, поясняя: — Да, так мне приходится делать каждый раз, иначе запах пристанет. Когда они заходят, то Лей придерживает перед Элизабет дверь; она вся сжимается внутри от ненужных воспоминаний, но проходит, покорно отпустив голову, садится на свое место и так отчаянно надеется, что в безалкогольном шампанском появилось хоть пару градусов. Все продолжается так же уютно; Розалия хвастается подарками, Розалия говорит Алекси сошел с ума и купил все это для ребенка, а он даже не отрицает этого; Лей обходит кресло, в котором Розалия сидит, кладет руки ей на плечи и целует в макушку, на что она счастливо щурится, как от первого мартовского солнца. Элизабет наливает себе бокал за бокалом, посматривает на время, думает скоро нужно принимать таблетки и надо еще не забыть забежать в магазин за сигаретами… о, еще поставить ноутбук на зарядку, иначе завтра не выйти из комнаты и… — …ты согласна? Лиза? — А? Что? — она поднимает взгляд, и все смотрят на нее. — Отметить все это на пляже. Ты согласна? — повторяет Алекси. — На пляж? О, а может мы в каком-нибудь ресторане посидим? Ким сказала мне, что там какое-то соревнование идет и… — И вечером будет ве-че-рин-ка! — Розалия пританцовывает одними лишь плечами и потом строго смотрит на Элизабет. — А ты идешь с нами, Лиза, и это не обсуждается! Посидим вчетвером, как в старые добрые, будет весело. Элизабет терпеливо вздыхает, соглашаясь, и принимается протирать линзы специальной тряпочкой розового цвета. Когда наступает время уходить, то она так же молча зашнуровывает свои ботильоны на высоком каблуке; Элизабет воображает слова, которые могла бы сказать, но речь никак не клеится, словно мир уже успел измотать ее сотней ненужных слов. Алекси помогает ей надеть кардиган, и в ночь они выходят молча, держась за руки; Алекси режет тишину голосом, задает вопрос за вопросом и сам на них отвечает, а Элизабет улыбается этому, и ей вдруг становится неоправданно хорошо, словно она познала одну из великих прелестей дружбы, коих еще бесконечное множество впереди. Но это не может длиться вечность, это не может длиться даже чертовых двадцать минут, которые они проходят от дома Розалии до кампуса; у ворот университета они сталкиваются с Морганом, угловатым и прохладным Морганом, с его острым взглядом и выстраданными сухими губами, из-за которых Алекси отпускает руку Элизабет слишком резко и стирает ее существование из своей реальности. До комнаты ее провожает абсолютная тишина и жалкое одиночество. Элизабет загружает в пиллбокс таблетки из желтых колб-флаконов на следующий день, заводит сигнал на часах и ложится спать прямо в одежде. Абсолютная тишина и жалкое одиночество по-матерински нежно качают ее в своих объятиях до тех пор, пока она не вползает в один и тот же сон, который повторяется годами, как в старую кожу, и не просыпается, крича прямо в равнодушный круг флуоресцентной лампы, пугая Элин. — Ты не видела Юна? Элизабет сидит на пляжном стуле, протянув свои бесконечные ноги, над головой у нее щелкают китайские фонарики, прикрепленные прищепками к рождественским гирляндам; Розалия, вернувшаяся с осмотра дома, устраивается в соседнем, и они снова в несмешном шоу, где пародируют лучших подруг. — Юна? — переспрашивает Элизабет, взлохмачивая волосы. — А, Юна! Того самого Юна, которого ты попросила присоединиться к нам, да? — О, а я что, не угодила тебе? — Розалия улыбается, подперев голову рукой. — О, а я что, не говорила тебе, что не хочу, чтобы ты сводила меня с кем-то? — Элизабет поправляет лямку ажурного бюстгальтера, который служит ей сегодня верхом от купальника. («У меня нет лишних сорока долларов для купальника на один день, — в магазине Лея Элизабет демонстративно перебирает вешалки с цветастыми платьями и не обращает внимание на Розалию, показывающую ей парочку комплектов, прекрасно, на ее взгляд, сочетающихся с ее ржавыми волосами. — Надену обычное белье, а деньги сберегу и куплю сигарет или запишусь на прием для продления рецепта») — Мне не хотелось, чтобы ты чувствовала себя лишней, когда я буду с Леем, а Алекси — с Морганом! — голос у Розалии отяжелен печалью. — Я бы чувствовала себя нормально, если бы все было так, как ты говорила вчера, — сдержанно начинает Элизабет и передвигает сигареты в пачке, чтобы хоть как-то себя успокоить. — Посидим вчетвером, как в старые добрые, будет весело. — Чужие слова звучат как-то кощунственно из ее уст, но намек предельно ясен. — Помнишь это? — Помню, но… Юн такой забавный и добрый, отлично учится и к тому же он свободен! — Розалия то ли случайно, то ли специально все гнет свою линию. — Вы бы были хорошей парой, вы даже смотритесь рядом очень хорошо… как те две миленькие чашечки из чайного набора, который мы видели на витрине магазина, у пересечения Медисон-Парк и Палмсприн. — Да… знаешь, ты права, Розалия. — Элизабет прикуривает сигарету и поднимается. — Разумеется я права, это ведь… эй, куда ты? Лиза? — Мне надо покурить, я отойду подальше, — говорит Элизабет, уходя. Пляж Нанта просолен почти что летней жарой в конце ноября; он коптит кожу и серебрит волосы потом. Элизабет гуляет в одиночестве; морская вода пенится, каждый раз унося с собой несколько тысяч крупинок серого песка; кто-то здоровается с ней, кажется, они учатся вместе и сидят в одном ряду, Элизабет улыбается и отводит сигарету за спину, пока говорит, какие пары у них будут в понедельник. Элизабет так не хочется возвращаться, она игнорирует звонки Розалии и ходит от компании к компании по всему пляжу, пока солнце размасливается по небу; Элизабет слушает чужие сплетни и нелепые истории, вспоминая, как сама ходила по пляжам Санта-Моники в три утра, пьяная и уставшая, проходя мимо лежаков, на которых спали бездомные и прижимали к себе мешки с барахлом. Элизабет принимает коктейли и комплименты от малознакомых парней, а когда этот сомнительный флирт ей начинает надоедать, то она уходит к следующей компании, перешагивая через брошенные пустые бутылки и грязную одноразовую посуду, которую принесло ветром от летнего кафе. В одно из таких путешествий ее замечает Прия и машет рукой, пытаясь протолкнуться через толпу, но Элизабет очень ловкое теряется среди студентов и прячется в кабинке для переодевания, долго успокаивая сердце. Элизабет окончательно разочаровывается в пляжах, лишь когда начинает холодать — часам к восьми: северный ветер гладит ее лицо, треплет волосы и облизывает открытые лопатки. Конечно же, Элизабет за годы существования на бесконечных пляжах, где температура никогда не отпускалась до двадцати, растеряла навык обитания в прохладных странах и не взяла ничего на себя; все, что ей оставалось — смотреть, как другие одеваются в куртки, натягивают джинсы и собирают волосы. Элизабет думает, успеет ли она заработать свое любимое двухстороннее прежде, чем придет другой автобус. — Замерзла, лисичка? Адресовано ей, Элизабет, подкравшейся к мангалу, на котором идет безостановочный гриль (рядом повар одновременно перекладывает жареные овощи или мясо на бумажные тарелки и мусолит кислым ртом пивной стакан), молча курящей в чужую еду и угли, отсчитывающей время до сорока минут, периодически вздрагивающей от порывов ветра. Она медленно разворачивается на голос Натаниэля, который прошел через ребра нитью разряда электрошока; Элизабет видела его часами ранее, когда совершала очередной переход от одной островной компании к другой, но как-то не рискнула подойти — он разговаривал с апельсиновой девушкой, чьи веснушки были разлиты каплями масла на лице. Да и она сама никогда первая не подходит, все всегда делает Натаниэль. Шумный и наглый Натаниэль, который любит выискать ее в забитой столовой, укладывать руки на плечи, шептать на ухо как идут дела у моей девочки и даже не требовать ответа, ведь ему и так хорошо. А еще он любит говорить опять куришь, сукина ты дочь, изловив ее с сигаретой за кампусом или у запасного выхода кафе, держа жадными руками и щерясь так, словно прямо сейчас сожмет зубы на податливом горле. Элизабет бы давно хранила на нем целую коллекцию синяков всех цветов и размеров, если бы не ее рыжие рыжие волосы, разлетающиеся птицами, чьи перья пахнут пряностями из бумажных свертков, за которые он всегда прощает ей такую блажь. Но сегодня, видимо, просто хороший день. — Замерзла, — признается Элизабет, придерживая одной рукой подол черной плиссированной мини-юбки. — Неужели твои хваленые друзья не напомнили тебе о том, что Нант не чертова Калифорния? Кстати, где они? Почему ты тут одна? — глумливо спрашивает Натаниэль. — Сегодня у меня нет терпения для того, чтобы быть чашечкой из милого чайного сервиза, а другой меня не принимают — потому я одна. — Элизабет поджимает посиневшие от холода губы и старается не думать о том, насколько же жалко она выглядит. — А ты чего пришел ко мне? — А как я мог пройти мимо девушки, которая пришла на пляж в нижнем белье? — Натаниэль подходит к ней, обводит пальцем грудь по линии чашечек, улыбаясь. — Оно очень хорошо на тебе смотрится! Куда лучше, чем на тех, с кого я снимал такое же. — Если ты ожидал аплодисменты своей честности, то не дождешься. — О, не злись, я не хотел тебя обидеть. На самом деле я просто очень соскучился по твоему тоскливому, ждущему личику, Лиза. — Натаниэль приобнимет за плечи и слегка мотает из стороны в сторону, точно безвольную куклу. — Ох, какая ты холодная. Элизабет кидает бычок в черный мешок для мусора и достает из сумки пластину жвачки. — Тогда ты очень вовремя — мой автобус придет через десять минут, я поеду домой. — Что? Уже уходишь? Но время-то всего… — он поднимает ее руку, на которой висит «монтана», чтобы посмотреть на циферблат, — без двадцати девять! Оставайся, Лиза, вечер только начинается. Солнечный свет ложится на плечи размыленными приисками золота, которые никак не смахнуть; свет танцует на разочарованном лице Натаниэля, прячется в волосах, зачаровывающе, как солнце, озаряющее бесплодные прожженные земли южных штатов. Калифорния, Санта-Моника. Элизабет отводит взгляд. — Я замерзаю, Натаниэль, мне лучше поехать домой. — Оставайся, и я тебя согрею, — это обещание ударяет слащавыми буквами по ее губам. Элизабет не может понять, зачем он это делает: просто так? От нагромождения внутренней свободы? В любом случае, он перетопчет ее и слиняет так же, как делают все. Единственная разница — тут она сама хочет, чтобы ее перетоптали. И конечно же, Элизабет остается, в этом плане ей не перешагнуть через себя; Натаниэль уводит ее из летней кухни, аккуратно пробираясь через разгулявшиеся компании; он говорит подожди меня здесь, хорошо, и пропадает ровно на столько, чтобы Элизабет успела спрыснуть себя духами, намазать кремом руки, принять всухую таблетки и подумать, какая же она все-таки дура и зачем она осталась. А потом ее словно укутывают в тяжелое пуховое одеяло; натаниэлевская куртка висит на ее плечах, но мала по длине рукава, Элизабет застегивает молнию и вжимает голову в плечи. Они пьют на баре все, что им могут поджечь, начиная с пятьдесят второго и заканчивая огненной колесницей; разговор у них идет до охуения дружеский, Элизабет без устали смеется, щеки у нее раскраснелись от градусов, а глаза блестят. Потом кто-то приносит к бару караоке, и Натаниэль предлагает уйти как можно скорее: это, конечно, лучше песен Кастиэля, но все равно невыносимо; и Элизабет кивает раньше, чем успевает подумать. Они идут вдоль пляжа; море густое, как йогурт, вода вяжет огненные искры, оставшиеся от солнца, высоко над ними в небе сияет дзета сетки, в траве шумят гротескно-крупные насекомые, черный сухостой за плечами Натаниэля трещит, как в адском огне; Элизабет что-то ему говорит, но он даже не пытается слушать, потому что все ее слова никогда не имели для него никакого значения. Потому что потом он сделает вид, что все забыл. Время близится к четырем утра, Элизабет еле перебирает ногами, и Натаниэль берет ее за руку, она у нее холодная, как у человека, который параноидально моет руки; когда они садятся на ступени, то Элизабет все клюет носом в провал своих разведенных коленей. — Тебя совсем ведет, девочка, — смеется Натаниэль, аккуратно подхватывая ее под голову. — Отдохни. Элизабет кивает, снимает очки и прижимается щекой к его плечу. Отключка помогает, дает заряд бодрости, которого хватает для того, чтобы самостоятельно сесть в автобус, выйти в городе и дойти до кампуса. По Нанту они срезают кварталы для скорости, Элизабет пытается переговорить гвалт, поднятый позади пьяными парнями, только и ожидавшими повода разбушеваться. Начинается драка. Кто-то опрокидывает полную бутылку пива, пена льется на маркий бетон; с хрустом ломается чей-то нос, пену перечеркивают брызги крови. Элизабет спрашивает: надо ли вызвать скорую или может полицию, а Натаниэль подгоняет ее, положив руку на поясницу, и просит смотреть под ноги. Элизабет лишь в самую последнюю минуту понимает, о чем он, и перепрыгивает через переполненный мусорный мешок, брошенный на дороге и порезанный кем-то безделья ради: с нетрезвой координацией у нее еле выходит обойти бутылки из-под спрайта, мятые картонные стаканчики, упаковки картофельных чипсов, обкусанный сэндвич, повязанный узелком использованный презерватив и влажные коробки. Территория университета почти пуста, впереди плетется пара таких же гуляющих, от которых тащит перегаром и еще чем-то мерзким; один парень падает, и пока его друзья пытаются поставить его на ноги, он смеется обыкновенным для всех пьяных вхлам мужчин образом и говорит абракадаброй из испанского и французского. В коридорах кампуса пахнет едой быстрого приготовления, принтерной бумагой и дешевым кофе из автоматов; это слегка отрезвляет Элизабет и окунает в тоску, словно выходных не было вовсе. У двери, когда она вставляет ключ и поворачивается, чтобы попрощаться, Натаниэль прижимается поцелуем к ее губам. — Подожди, стой, у меня же соседка в комнате, — говорит Элизабет, отодвигаясь и тыльной стороной ладони утирая рот, горячечный и мокрый после затяжного глубокого поцелуя. — Если она симпатичная, то может к нам присоединиться. — Ее, вовсе не слушая, настигли новым, в нетронутую шею; ее сознание жалобно дребезжит. Элизабет упирается обеими ладонями ему в грудь, стараясь отпихнуться, выбраться, свести ноги, но он целует ее снова и снова прихватывает за талию. — Натаниэль… — Ее оглушает треск расстегивающейся молнии на куртке, Элизабет позволяет снять ее с себя. Безразличие в глазах его практически нежное. Такие же у его руки. Такая же улыбка. — Хорошо, я понял. В следующий раз я заберу тебя к себе. Такой же его голос. — Обещаешь? Натаниэль, тихо смеясь, проводит пальцем по ее губам. И говорит: — Обещаю. Элизабет смывает с себя прошедший день и курит, стоя прямо в душе, заблаговременно заткнув полотенцем щель под дверью — Натаниэль обещал ее согреть, но как-то перестарался. Элизабет выходит в одном халате, загружает в пиллбокс таблетки из желтых колб-флаконов на следующий день, заводит сигнал на часах и ложится спать. Когда она закрывает глаза, то сознание роняет ее не в тот самый сон, а в Санта-Монику. Медовый месяц на берегу. Соленый бриз как запах бесконечной свободы. Красивая фотография, и она в ее центре, потягивает мартини из бокала на тонкой хрустальной ножке и прячет бледную кожу от южного солнца, пока чужие теплые губы нежно касаются ее губ.