Йети уже не те!

— Нет, не те нынче йети, не те, — ворчал дед. Кузя посматривал на него смущенно, но спасенного от стаи человеков котика держал крепко и знай наглаживал, хоть тот и норовил вырваться и сбежать. Да куда ж ему такому-то? И бок кровит, и лапа одна хромая. Вот Кузя подлечит его, тогда и отпустит… Если тот захочет уйти… Но, если честно, мечталось, чтобы не захотел, чтобы остался. Кузя бы его тогда молочком поил, за ушком чесал и спать рядом с собой укладывал. И почему дед убежден, что «йети не те»? Нет, ну понятно, что настоящий йети должен быть лют, прожорлив и вонюч. Настоящий йети человеков с этими их пукалками железными не разогнал бы, напугав до смерти, а сожрал на месте… Что ж, если на ситуацию взглянуть с этой точки зрения, то да: Кузя — не тот йети, каким должен быть. Совсем не тот. Вонять не любит, а потому завел у себя целую полочку с шампунями и ополаскивателями. Стырил у туристов, что вечно лезли в горы с рюкзаками, и… завел. Зато теперь шерсть любимыми яблочками пахнет и расчесывается хорошо… Да и человеков Кузя тоже жрать не хочет. Ну вот никак! И не потому, что не умеет их готовить. Готовить он как раз умеет получше иных шеф-поваров человечьих. Но настоящий-то йети, такой как дед, человеков и сырьем с аппетитом съест. Одежки только с них обдерет и слопает. Дед вот, правда, свою человечку не ест. Говорит: откармливает пока что. Может, к Новому году? Только непонятно к какому — давно уж откармливает, а та все такая как была. Кузя как-то, уже давно, зимы три назад, пришел к деду, а тот как раз свою человечку вроде как к съедению готовить принялся — одежку с нее уже снял и теперь обнюхивал и облизывал местами. Кузе интересно стало, он и затаился, чтобы посмотреть, как дед человеков ест. И так и не дождался, потому что вместо этого дед своей человечке взял и присунул — та только застонала довольно и прогнулась сильнее. Кузя так удивился, что даже упал. И очень неудачно! Через распахнувшуюся дверь, за которой он притаился, подглядывая, и прямо внутрь дедовой хибары. Грохоту наделал, человечку дедову испугал, да и деда тоже. Потому как тот сильно странным выглядел, когда на вопросы Кузи все-таки отвечать начал. А Кузе только одно и интересно было: почему дед ему, Кузе, человеков есть велит, а сам — вон чего с ними делает. Дед тогда разорался, лапами замахал, рогами затряс, дурнем малолетним Кузю обозвал и выставил вон — просто взял и выпинал под шерстяной зад в сторону ближнего леса. — И все же я не понимаю, — скулил пинаемый Кузя, прикрываясь лапами. Но дед только рыкнул: — Потом поймешь, — и пошел обратно. Кузя обсудил это со своим тогдашним приятелем Васяткой, что жил на соседней горушке. Но тот был хоть и старше, но, похоже, еще дурнее, потому что предположил, что дед свою человечку фарширует: с начинкой-то всяко вкуснее, чем без нее. — С какой еще начинкой? — изумился Кузя, а Васятка ему взял и показал. И Кузе даже понравилось, несмотря на то, что «начинка» у самого Васятки, хоть и была с виду совсем молочной, не очень-то вкусной оказалась. Может, давнишняя и портиться начала? Кузя решил спросить у деда, но затея эта кончилась плохо. Когда тот обо всем узнал, мало никому не показалось: ни Кузе, ни Васятке, который после и вовсе пропал — за перевал переселился, даже не простившись. Кузя потом очень тосковал. И даже не по Васятке. Тот какой-то… неправильный был и вообще невкусный. Тут дед чистую правду о нем говорил. Просто как-то на душе совсем погано стало. У деда-то была его человечка, а вот у Кузи никого! Даже поиграть не с кем! Человеки и те уже давно не показывались, Кузиным дедом запуганные. Собственно, дед их и невзлюбил с тех самых пор, как отобрал у них свою человечку. Чем-то она своим сородичам не понравилась, они и притащили ее в лес. Съесть, наверно, хотели, а тут дед. Ну и всё. Один только из человеков этих пришлых и сбежал от него. А может, и нарочно дед его отпустил — чтобы домой вернулся и всем рассказал, какое чудо-юдо страшно-ужасное в предгорьях обитает. Как бы то ни было, с тех пор туда, где проживали дед и Кузя, никто из человеков действительно не совался. По крайней мере, из тех, которые местные. А вот пришлые страха не ведали, ну и объявились. Кузя предполагал, что всему виной был азарт. Слишком уж увлеклись они погоней. Мчались за подраненным ими котиком, а тут Кузя. Ну и всё. Человеков Кузя разогнал, эти их палки железные отобрав и в бараний рог скрутив, чтобы неповадно было, а спасенного котика домой забрал. Подлечить. А может, и приручить, чтобы после себе оставить… Всё не так скучно долгими зимними вечерами будет. Да и мышей, может, переловит. А то совсем одолели окаянные — шляются по дому, будто он не Кузин, а их, мышиный. Дед заявился полоскать внуку мозги буквально через пять минут после того, как тот вернулся домой, принеся с собой котика. Собственно, так бывало всякий раз. Кузя иногда думал, что дед носом чует любой по его мнению непорядок в жизни внука, и тут же приходит указания раздавать. Но тут у него ничего не вышло. С питомцем своим Кузя расставаться отказался наотрез. Так что дед порычал-поворчал и наконец-таки ушел. К человечке своей, небось, поскакал. Кузя показал ему вслед язык и занялся спасенным и от человеков, и от деда котиком — вылизал ему рану в боку, чтобы точно заразы какой в ней не осталось, а после помазал специальной человечьей мазилкой, тоже спертой у пьяных, а потому крепко спавших туристов. С лапой было сложнее: вроде не сломана, но любое прикосновение к ней вызывало боль. Кузя подумал-подумал и ее тоже вылизал. На всякий случай. Котик не сопротивлялся. Лежал, смотрел нагло и только хвостом своим пушисто-пятнистым дергал — нервничал, стало быть. Кузя налил ему молочка, за которым не ленился ходить ночами в ближайшую деревню, на тамошнюю ферму. Потом подумал-подумал и еще вдобавок мяса дал — благо утром в силки попалась парочка жирных зайцев. Кузя одного в подпол, на холодок сунул, а второго освежевал, вымочил в клюквенном соке, а после потушил с травками, которые летом на огороде за домом вырастил. Дед, конечно, привычно ворчал в духе «ох, не те нынче йети, не те!», но приготовленное Кузей всегда ел с удовольствием. И даже человечка его, которую он к Кузе недавно на ужин в честь веселого праздника Самайна приводил, то же сказала. Нахваливала, какую-то там Москву поминая, и ела как не в себя! Видимо, дырявой все-таки была. Это, кстати, объясняло многое. И в первую очередь то, почему деду ее начинить для последующего съедения до сих пор так и не удалось. Впрочем, повзрослев, Кузя, как и предсказывал дед, начал подозревать, что не все с человечкой так просто. Ох, не жрать дед ее собирается! Ох не жрать! Совсем у него к ней другие интересы! Вон, на Самайн в гостях у Кузи даже шкуру скинул, человечий облик принял, плечи широченные развернул, гоголем заходил. Человечка смотрела, улыбалась, а Кузя обзавидовался и сам оборачиваться отказался. Дед-то вон какой! А Кузя? На что там смотреть-то? Так, задохлик. Волосишки на худосочном тельце рыжие, кожа конопатая вся — будто обрызгали чем, глазки-лупалки зеленые, как яблоки незрелые, да ко всему еще и по-детски наивные. И правда: не те йети нынче, не те… Котик, наевшись зайчатины, уснул — нагло, посреди кровати. Кузя тоже позевал, почесался, улегся и подгреб к себе теплое кошачье тельце поближе. Вот так хорошо. Вот так правильно. Всё не один! Всё живая душа рядом. И на Новый год веселее будет. Кузя нарядит елочку. Наготовит всякой вкусноты. Винца даже себе позволит — того, что бережно в подполе хранится в дубовом бочоночке. Винцо получилось вкусное, из замечательно сладких яблок, которые Кузя надрал с невесть по какой причине выросшей посреди леса яблони. Причем не дички, а какой-то культурной, может, даже сортовой! Яблочки были крупные, с румяными красными бочками, хрусткие и сочные. Кузя от жадности набрал тогда много, но все в дело пустил, ничего не пропало. Варенья наварил, конфитюра, мармелада домашнего, и вот, винца, наделал. Немного. Но ему хватало — пить йети все (хоть те, хоть эти) не могли совсем. Один стаканчик — и голова отключается, а ноги сами собой в пляс идут. Зато смешно! С этими приятными мыслями Кузя и заснул. Да и проснулся веселым и каким-то… предвкушающим. А вот котик выглядел неважно. Щурил ярко-голубые бандитские глаза, смотрел с этаким великолепным высокомерием, но было видно, что это он так бодрится просто. Бок у него выглядел получше, и Кузя его опять вылизал, а после помазал человечьей мазилкой. А вот лапка распухла. Кузя сунулся к ней со своими-то когтищами и тут же понял, что так ничего не выйдет. Только навредит. Пришлось все-таки перекидываться. И чего вчера не сделал? Подумаешь — привычки нет. Голова-то есть, соображать должен! Сразу чуткие руки человечьего облика использовать надо было — а то все только лижет, будто дикий зверь какой! Котик теперь выглядел откровенно изумленным, смотрел не отрываясь, и глаза при этом были совсем круглыми, будто у совы. Пользуясь его замешательством, Кузя осторожно ощупал покалеченную лапку… или, вернее, лапу — в человечьей, куда более мелкой по сравнению с истинным обликом, ипостаси котик для Кузи уже не выглядел маленьким. И неудивительно, потому как был, судя по всему, взрослым снежным барсом — ирбисом матерым да клыкасто-мордастым. Красивый! Один хвост чего стоит! Ощупывание ничего не дало — даже человечьи пальцы перелома не обнаружили. Выходило, что сильный вывих. В любом случае стоило как-то, что ли, зафиксировать. Кузя нарвал тряпок на бинты и перевязал — так, чтобы и не туго, и не свободно. Котик терпел, позволял себя лечить — бил толстенным пушистым хвостом, рычал, но вреда Кузе, ставшему теперь маленьким и слабеньким, не причинял, а под конец еще и лизнул в лицо, благодаря. — Хорошая киса, — сказал Кузя и погладил терпеливого зверя по голове, а после еще и за ушами почесал. Котик жмурился довольно, а под конец опрокинулся на спину и подставил под руку пузо. Кузя с удовольствием почесал его и там. И чесал бы дальше, но стало холодно. Так что пришлось вновь накинуть на себя шкуру, становясь хоть и не тем, но все же йети. Таким, которому и крупный ирбис — что тебе домашний котик… А вот дед у себя в хибаре печь каменную сложил! Раньше Кузя все недоумевал: зачем, а потом понял причину — человечка. Ей-то лысой, поди, зимой совсем холодно! Ну вот дед и позаботился. А как в доме тепло стало, и сам чаще не в шкуре, а в своем втором, человечьем облике ходить стал. Ну так ему-то чего? Вон какой! Высоченный, плечистый, матерый… Грудь волосатая, ноги тоже, член — что дрын березовый. Самец. Вот если б такого крепкого да красивого и Кузе в дом, он бы тоже, наверно, ради него печь сложил… Да и в человечьем теле, скинув шкуру, чаще ходил, жопкой крутил, через плечо посматривал — нравится гостю или нет… Эх… Прав дед: не те пошли нынче йети, не те. Утро Кузя провел в хлопотах по хозяйству: мыл полы, разбирал шкафы кухонные — пересыпал крупу по туесам берестяным, чтобы мышам окаянным, которые ближе к зиме, кажется, все к Кузе в дом с соседних полей переселились, было не разгуляться. Сходил проверил силки и капканы, забрал дичину, а после покушать, понятно, приготовил. И себе, и котику. На первое — супчик из жирненькой куропатки, на второе — нога молодого горного барашка запеченная с чесночком и поданная к столу с брусничным соусом особого приготовления. Ну и на сладкое, к чаю, пирожок с яблочным вареньем из тех самых яблочек с веселыми красными бочками. Котику, понятно, до пирожка дела не было, хоть и посматривал он на него с интересом, а вот баранинки, что Кузя для него специально сырой оставил, поел с удовольствием, а после вылизался весь старательно и опять улегся прямо на кровать, куда и на трех лапах легко запрыгнул. За хлопотами Кузя и не заметил, как стемнело. Все-таки надо будет тоже печь сложить. Дед вот и его человечка теперь вечерами перед камельком как уютно вдвоем сидят! А у Кузи мало того что холодина, так еще и тьма-тьмущая! Только и остается что спать. Всласть позевав и почесавшись, Кузя забрался в кровать, умостился поуютнее, а после подгреб себе к животу котика. Но тот вдруг запротестовал, выдрался из-под тяжелой Кузиной лапы, глянул независимо — глаза в темноте так и сверкнули… Кузя уже было расстроился, но котик, потоптавшись, улегся ровно туда, куда и хотелось, рядышком. Стало понятно: спать в кровати у Кузи он совсем не против, но выбирать место хочет сам, а не так, чтобы заставили. Свободолюбивый! С тех пор всегда спали вместе. И от этого Кузе как-то теплее было. Причем не столько телу и без того кудлато-косматому, а вроде и душе. И сны Кузе рядом с его питомцем стали сниться такие, что ух! Жаркие. Неприличные совсем. Чаще совсем невнятные, забывавшиеся сразу после того, как Кузя глаза поутру разлеплял. Но однажды привиделось что-то такое яркое, такое невероятное! Будто бы Кузя каким-то чудесным образом оказался в объятиях совершенно потрясающего парня! Русые волосы до плеч — густые и шелковистые, как шерстка у котика; бородка и усы, которые этому самому парню невероятно шли; улыбчивые губы и замечательно ласковые ярко-голубые глаза. А уж тело! Радуясь, что это сон, а не явь, в которой Кузя бы совершенно точно застеснялся так, что и глаз не раскрыть, и руками не прикоснуться, он свое ночное видение рассмотрел с головы до ног, а после еще и ощупал — и прямые широкие плечи, и рельефную, покрытую очень брутальными, короткими, но густыми волосками грудь, и живот в валиках мышц и со впалым пупком, и длинные сильные ноги — тоже немного волосатые. А еще Кузя в своем сне поцеловал парню все, до чего дотянулся, а после завис над его мужским естеством, любуясь мощью возбуждения и совершенством формы. Интересно, какая на вкус начинка у этого роскошного самца? Наверняка намного вкуснее, чем у Васятки. Но парень, едва Кузя тронул ему член самым кончиком языка, засмеялся и перекатился на бок. А после ухватил Кузю за плечи и подтянул наверх, уложив к себе лицом. Его улыбчивые губы оказались мягкими, но настойчивыми. И целовал он Кузю так, будто тот был очень вкусным и очень желанным, а ладонь его при этом прошлась по спине и легла на половинку попы, сжав ее. Кузя выдохнул, парень рыкнул бархатисто, не разрывая поцелуя, а потом его пальцы коснулись ануса… Он ласкал Кузю там и при этом продолжал его целовать, отрываясь от губ, только чтобы демонстративно и при этом невероятно порочно облизать себе палец — тот самый, что после оказывался внизу, между половинками ягодиц, разминая отверстие, погружаясь в него… Дальше во сне все было неявным, лишенным деталей. Да и откуда им было взяться, если раньше у Кузи никогда ничего подобного не было? И все же кое-что оставалось очень ярким — сила рук, сжимавших Кузю так, будто он был чем-то невероятно ценным; нежность губ и жаркая влага языка, которым парень вылизывал Кузе шею и обводил чувствительные ареолы сосков; жаркое дыхание — неровное, даже бурное… И взрыв удовольствия, в который Кузя упал, как в ледяной омут нестерпимо знойным летом. Так, что и обожгло, и охладило, и будто бы измучило, и в то же время принесло облегчение. Наслаждение было острым, ярким, таким, что Кузя во сне закричал и от этого своего крика, наяву обернувшегося звериным рыком задурившего йети, проснулся. Потревоженный котик сидел рядом, смотрел внимательно. Кузе стало неловко. Особенно после того, как он почувствовал влагу на простыне у себя возле паха… Пришлось перестилать белье. Можно было бы, конечно, вообще обходиться без него. Ну и действительно, к чему здоровенному и сильно шерстяному существу какие-то там подушки, покрывала и простыни? Натащил мягонького — мха там, или сухой травы — и спи, горя не знай. Но Кузя и в этом был не таким. Дед по этому поводу тоже всегда ворчал — мол, не те йети, не те, но Кузя даже не обижался. Да и дед со временем проходиться еще и по этому поводу перестал. Как подозревал Кузя, потому, что и сам теперь спал в большой, надежной кровати с резными столбиками в изголовье, которая ко всему еще и застелена вышитым постельным бельем была. Да что там! Даже одеяло на ней имелось! Ну, а как без него, если у тебя в постели голая и оттого вечно мерзнущая человечка? То ли дело Кузин котик в его богатой и густой пятнистой шубке! Куда более подходящий вариант для жизни в горах и в лесу! Да и Кузе отрада — так приятно было котика гладить, начесывать за ушами и под подбородком. Играть с хвостом, щекоча им же котику нос. Тот фыркал смешливо, отпихивал Кузю лапой, впрочем, не выпуская когтей, а после лез лизаться или перекатывался, разваливался вальяжно и подставлял для чесания еще и пузо… Так что жить вместе с котиком Кузе понравилось. Мышей тот, конечно, не ловил, да и куда с калечной лапой, но зато теперь хоть поговорить было с кем. Кузя и говорил: желаниями своими делился, мыслями, переживаниями. И даже меню новогоднее обсудил, чтобы после все придуманное и котиком явно одобренное на дощечке когтем зарисовать — так, чтобы без забытку. Планов было много, и Кузя уже просто-таки видел, как все хорошо получится. Но в один из дней котик взял да и пропал куда-то. Как раз после того, как в дом к Кузе в очередной раз заявился дед с нотациями. Побухтев всласть, он все же наконец ушел, а вздохнувший с облегчением Кузя спать лег. С котиком. А утром того и след простыл. Только в приоткрытую дверь ветром сугроб намело. Ну, а чего хотел-то? Зверюга лесная, дикая. Как только поздоровел, силы в себе почувствовал, так и ушел. Ничего не попишешь. Но на сердце после будто кто ледышку положил. Так погано стало, что хоть вой! Кузя и выл. Влез на горушку ближайшую и орал так, что все живое вокруг разбежалось. — Делом займись, — посоветовал заметно переполошившийся дед. — Хочешь, затеем что-нибудь масштабное. А Мариша пока покушать чего-нибудь сделает. — На этом? — поразилась человечка, указав на то, на чем Кузя обычно готовил свои кулинарные шедевры. Он уж собрался возмутиться, но дед так и засиял: — Во-от! Печь тебе сложим. Такую, чтобы и грела, и с плитой да духовкой была. Такую вкуснятину делать сможешь! А, Кузь? Давай! Дело тебе говорю. За таким занятием и забудешь своего котика-то неблагодарного, чтоб у него хвост облез! Поймаю — уши выдеру. — Не надо… уши-то, — мрачно буркнул Кузя, но поднялся. Странно было, с чего это дед таким заботливым да деловитым стал, но печь — это и правда было хорошо. Особенно если с духовкой. Камней для строительства быстро натаскали — благо неподалеку распадок был, в который еще весной сель сошел. После дед глины промерзшей натащил, воды нагрел на костерке, развел, замесил. Ну и пошло дело. Потом вдруг оказалось, что дед про Кузю и его холодную, типичную для настоящего йети хибару и раньше думал и даже не поленился еще по осени шкуру скинуть и к человекам в ближайший город сходить. От них и приволок чугунную плиту и чугунную же духовку. Ну и всякие там колосники, дверки-поддувалы, заслонки, вьюшки и прочее. И ведь не вспомнил о том, что правильные, те йети просто-таки обязаны быть волосатыми, лютыми и вонючими. И жить в холодной хибаре. Двойные стандарты, однако! Но Кузя это свое мнение благоразумно оставил при себе. Потому что одно дело — мнение, а другое — печь. Особенно такая: с плитой на две конфорки и с духовкой, в которую как раз отлично поместится большая гусятница. Красота! Готовь — не хочу. Еще б было кого всем приготовленным угощать… Нет, понятно, что в Новогоднюю ночь Кузя будет не один. Дед со своей человечкой Маришей явится. Кузя уж им и по подарку приготовил: вырезал из хорошо высушенного дуба парные медальоны — ну раз уж дед ее не съел, а, наоборот, скачет вокруг так бодро, будто и не дед вовсе. Новая печь, отстоявшись и высохнув, показала себя исключительно годной. Не дымила, не треснула нигде, а когда Кузя принялся готовить большой новогодний ужин, и вовсе нагрела хибару так, что стало нестерпимо жарко. Даже дверь на улицу пришлось открыть, чтобы лишний жар выпустить. Кузя пошел сделать это, да так на пороге и замер — такая красота была вокруг. Звезды и Луна в небе выглядели яркими новогодними украшениями. Полнолуние миновало, на серебристо-желтом пятаке ночного светила уже хорошо заметная щербина появилась, но это не мешало ему светить победительно ярко. Так что лес вокруг Кузиной хибары выглядел просто-таки сказочным: так и сверкал, так и переливался, так и искрил ледяными кристалликами наметенных у стволов сугробов и снежными шапками на ветвях огромных елей. Захотелось взглянуть, как выглядит собственный Кузин дом в обрамлении всей этой красоты, и он отошел немного в сторону. Обернулся и даже умилился — так все было хорошо. И домик, утонувший в пушистых сугробах; и свет, падавший из распахнутой двери; и маленькая елочка в паре шагов от входа, которую Кузя самолично украсил всякими блескучками, в разное время опять-таки спертыми у туристов; и белоснежный дымок, который тянулся вверх из широкой трубы новой печи. Хорошо! Мороз стал покусывать пятки, и Кузя поскакал обратно. Как все-таки хорошо, когда дома тепло! Правда, за готовкой он опять очень быстро распарился и начал вздыхать и косить глазом на дверь, подумывая, чтобы отворить ее снова. А потом так и треснул себя кулачищем когтистым по лбу: можно ж просто скинуть шкуру! И готовить будет ловчее, и вообще. В лысом человечьем теле сразу стало легче. Но зато пришлось одежку какую ни на есть на себя натянуть. А то не дело так-то голяком деда с его Маришей встречать. Дед-то ладно, а перед человечкой неловко. И так, поди, удивится, увидев вместо здоровенного йети мелочь какую-то веснушчатую от пяток до маковки! Даже губы и те все в крапинку! Но она такому вот преображенному Кузе почему-то не удивилась, а даже очень обрадовалась — так и защебетала, так и закрутилась вокруг, рассматривая да ощупывая. И все одно: — Ой, какой хорошенький! Ой, какой миленький! Ой, просто солнышко, а не мальчик! — Йети уже не те! — ответил ей смущенный донельзя Кузя и зыркнул на деда. Но тот был занят — алчно принюхивался к тому, что внук уже выставил на стол, а после и к тому, что пока томилось в печи, готовое предстать перед гостями в кульминационно важный момент празднества. А было там нежнейшее каре ягненка опять-таки с травами всякими ароматными да в медовой глазури, уложенное в корону косточками вверх и запеченное с картошечкой. За стол сели сразу после того, как дед тоже шкуру сбросил и в праздничное переоделся. Мариша на него смотрела и млела. Так, будто сама съесть хотела, а не наоборот. Кузя от такого только приладился загрустить, и тут в дверь кто-то энергично поскребся. — Выбрался все-таки, — непонятно сказал дед и так энергично почесал бороду, что та взлохматилась и растопырилась, будто иголки у разозленного ежа. — А я тебе говорила! — упрекнула его Мариша. Кузя, по-прежнему мало что понимая в их разговоре, пошел открывать. И кто это там может быть? Никого ж не ждал. Но, распахнув створку, он сразу понял, что ошибался и на самом деле ждал. Еще как ждал! — Киса! Ты вернулся! Ирбис, доходивший Кузе в его человечьей ипостаси головой до живота, энергично принюхался, рыкнул зло и коротко и, отпихнув хозяина дома с пути, прыгнул внутрь. Изумленный Кузя кинулся следом и увидел немыслимое: его, Кузин, котик и его же, Кузин, дед катались по полу и рычали друг на друга. Дед, даже не накинув шкуру йети, был могуч, а потому схватка шла на равных. Вот только Кузе она ну совсем не понравилась. Как и Марише. Но если Кузя лишь глупо и растерянно топтался в дверях, не зная, что предпринять, то человечка действовала решительно: подхватила ковш, стоявший у кадки с талой водой, зачерпнула вместе с еще не успевшими раствориться льдинками и вылила на ирбиса. Тот зафыркал, извернулся, отпрыгнул в сторону и затряс мокрой головой. — Тебе того же лекарства прописать? — грозно спросила Мариша деда. Но тот, видно, уже был опытным и сразу запросил пощады. — Ничего не понимаю, — печально сказал Кузя, отобрал у Мариши ковш, пошел к кадке и напился. А когда повернулся лицом к комнате, обнаружил посреди нее не пятнистого снежного барса с роскошным хвостом, а здоровенного, бородатого и длинноволосого, но при этом совершенно голого и мокрого мужика с сердитым взглядом очень знакомых ярко-голубых глаз. Кузя сморгнул, а после прижал ладонь к раскрытому рту: невесть как оказавшийся в его доме незнакомец был поразительно похож на красавца из тех, совсем стыдных снов. — Прикрой мудя! — рявкнул дед, разрушая Кузино остолбенелое обалдение, а после дернул на себя Маришу. — А то развесил, понимаешь. — Это я уши развесил, когда ты пришел меня для разговора позвать! Но уже всё, ученый. Больше не выйдет у тебя! — Ничего не понимаю, — шепотом повторил Кузя и присел на табурет у стола, на котором стыло роскошное, с любовью и старанием сделанное каре ягненка. Мужик стащил с кровати покрывало и обмотал им бедра, впрочем, после не потеряв ни капелюшечки из своей привлекательности. Одна рука у него работала плоховато, и он ее явно берег, а на боку красовался довольно свежий и все еще воспаленный шрам. Но даже это не подсказало как-то разом отупевшему Кузе ну ничегошеньки. Дед, когда внук повернулся к нему в поисках объяснений, глянул в ответ смущенно и в то же время сердито. А после и вовсе отвернулся. Мариша прикусила кулачок и только и делала, что переводила глаза с деда на незнакомого мужика, а с него на Кузю. И только сам нежданный гость явно не собирался молчать. И начал он с того, что, шагнув к Кузе, решительно представился: — Артем, — а после, протянув руку по человечьему обычаю — так, чтобы Кузя мог ее пожать, добавил: — Ну, или Киса. Кузя таращился и только рот разевал. Мужик — Артем или Киса! — вдруг улыбнулся, продемонстрировав белые острые зубы и присел на корточки, все-таки завладев Кузиной рукой: — Ты сейчас такой забавный! Не понимаешь? Я тот самый ирбис, которого ты у охотников отбил, а после лечил здесь, у себя в домике. Я, видишь ли, оборотень, как не трудно убедиться. Ну, теперь понял? — Как твоя лапка? — проблеял Кузя, не придумав ничего умнее. — Нормально, до свадьбы заживет. — Какой-такой свадьбы! — забухтел дед, явно разводя пары для полноценного скандала — Кузя эти его интонации знал распрекрасно. — Статочное ли дело, чтобы чистокровный йети связался… Но тут смешливый взгляд Артема-Кисы этак со значением перебежал с физиономии самого деда на сидевшую рядом Маришу, которая уже поджала губы и сощурила глаза, и — о чудо! — дед взял да и заткнулся, мигом проглотив то, что собирался сказать. Повисла пауза, в тиши которой стало отчетливо слышно, как в подполе скребутся окаянные мыши, похоже, окончательно потерявшие страх. — Может… Может, сядем поедим? Новый год уж вот-вот… — робко предложил Кузя и сделал неопределенный жест свободной рукой в сторону накрытого стола. — С учетом того, что у меня два дня маковой росинки во рту не было, да и до того не сильно много чего-то перепадало, предложение выглядит исключительно своевременным, — сглатывая слюну, тут же согласился Артем. — И то верно! Такая вкуснота пропадает! — закивала Мариша, а после продолжила голосом типичной свахи: — Кузя-то наш — уж такой мастер по части чего вкусненького изготовить. Любо-дорого! И вообще хозяйственный. А уж добрый какой и умный… Дед глянул на свою человечку скептически, хлопнул себя по лбу широкой ладонью, а после провел ей вниз по лицу, словно стирая с него ненужное сейчас выражение вместе с такими же лишними мыслями. Ну, а потом взял кусок ягнятины в одну руку — безо всякой вилки, прямо за косточку! — и стаканчик с яблочным винцом во вторую. — Деда! — успел только пискнуть Кузя, как стаканчик, налитый до краев, ухнул в дедово нутро. Ну и всё. После дед уже совсем не бухтел, а смеялся и норовил пуститься в пляс, категорически не желая отвечать на вопросы. Артем смотрел-смотрел на него, а потом вдруг тоже рассмеялся: — Снял с себя ответственность, стал быть! Ушел в несознанку! Молодца! — Он Кузю очень любит, — виновато пояснила Мариша, — вот и заносит его иногда. Я уж как его ругала, как ругала после! Вы как? Не сильно пострадали? — Жить буду! — отмахнулся Артем. Кузя подумал-подумал и пододвинул ему блюдо с мясом и мисочку с моченой брусникой. В голове было пусто. Хотя нет. Какие-то мысли там все же танцевали, как пьяный и веселый дед, вновь накинувший шкуру, а после закономерно сбежавший из натопленного помещения на волю. Если он, Кузя, все для себя правильно понял, то значит, это дед котика Артема от внука сначала сманил, а после выкрал и куда-то уволок? Но… зачем? Или он, в отличие от самого Кузи, сразу понял, что спасенная от человеков киса — оборотень? Но даже если так, то все равно… зачем? — Да все женить он тебя хочет на йети подходящей. И чтобы правнуков ему вы настругали. Я уж ему говорю: отстань от мальца-то! Что у тебя других внуков и внучек нет, чтобы снабдить табуном мохнатой мелочи? А он рогами уперся и все тут. — Загрызу, — мрачно пообещал Артем. — Кого? — перепугался за пьяненького деда Кузя. — Йетю эту вашу чистопородную. Пусть только сунется. Кузя снова перепугался — уже за неизвестную ему йетю. А вот Мариша напротив выглядела весьма довольной. А когда Новый год все-таки пришел, а Артем вместо того, чтобы выпить вкусного яблочного винца, вдруг взял да и поцеловал растерявшегося от этого Кузю, она и вовсе поднялась, накинула на себя шубу, натянула смешную шапку с тремя помпончиками и тихонько ушла, уже за порогом прихватив с собой по-прежнему пьяненького в зюзю деда. — Ты… это… почему? — спросил Кузя, трогая пальцами губы. Было очень странно и очень приятно. Настолько, что даже в животе будто что-то зашевелилось… Или не в животе, а… ну… там, пониже. — Ты знаешь, что у тебя веснушки даже на губах есть? — спросил Артем, явно не собираясь отвечать на глупый Кузин вопрос. Кузя кивнул и потупился смущенно. Вдруг показалось, что веснушки эти котику… понравились. И это было так приятно и в то же время так смущало! — Когда твой дедуля, чтоб ему блох полную шкуру, меня, наивняшку, прихватил, спеленал, как младенчика, и за перевал уволок, только мыслями о тебе и жив остался. Думал, что вернусь и буду целовать и нежить, — продолжил все так же бархатисто Артем и вдруг уткнулся носом Кузе в шею — туда, где суматошно бился пульс. Губы его были мягкими и горячими, а скользнувший в ложбинку между ключицами язык будто обжег — Кузя так и ахнул, запрокидывая голову. — От тебя праздником пахнет. — Это потому, что я готовил… — забормотал Кузя, но продолжить ему не дали. Артем отстранился с улыбкой и отрицательно качнул головой: — Это потому, что я тебя люблю. Вот так бывает, оказывается. Никогда не верил в любовь с первого взгляда. Всегда считал это романтической чушью. А потом просто увидел тебя таким вот, как сейчас — маленьким, солнечным, милым до невозможности… и с губами, на которых веснушки цветут. Знаешь, как я хотел тебя? Лежал ночью и представлял, как ты удивишься, что подобранная тобой киса — с сюрпризом. И как я после за тобой ухаживать буду и соблазнять всячески. А ты будешь стесняться и краснеть вот как сейчас. И мы вместе встретим Новый год, а ровно в двенадцать я тебя все-таки поцелую… — А почему именно в Новый год и в двенадцать? — спросил Кузя и глянул искоса. — Почему? Да потому что у людей есть такая примета: как встретишь Новый год, так его и проведешь. И уже, может, начнем его проводить так, как очень хочется?.. Ну, если ты не против… Но Кузя против совершенно точно не был. Потому что, даже если йети нынче и действительно не те, еще не родился среди них такой, кто счастье свое упустит!