.
7 декабря 2018 г. в 17:43
Жизнь Кейтлин — разрозненные кадры-вспышки, нанизанные на единую нить разочарований и ошибок. Кейтлин Сноу — сильная девочка, каждый удар, каждая неудача отпечатались шрамами только на сердце, кроме одной фатальной ошибки, которую Кейт не сможет себе простить.
Это всё проделки судьбы, но Кейт винит себя, потому что соулмейтов не выбирают, но она и правда л ю б и л а. Непростительная оплошность. Она летала над землёй, каждое утро до будильника просыпаясь и мчась на работу, где ждал о н. Кейт не обманывалась, даже не думала об этом, только заветную надпись на запястье прятала и сияла от одного его взгляда.
Она знает, что это видели все, и от этого ещё отвратительнее. Циско всё замечал, но молчал, деликатно так и просто, но вот Хартли иногда гаденько посмеивался, и только это омрачало счастье Кейтлин Сноу, а вскоре и вовсе перестало тревожить, ведь она была влюблена в самого лучшего наставника на свете.
Гаррисон Уэллс. Гаррисон. Уэллс.
А когда… Когда она узнала… У Кейт не хватает воздуха даже думать об этом — горло сжимает спазм то ли слёзы, то ли очередной приступ панической атаки. Когда становится ясно, к о г о она любила, Кейт срывается.
На запястьях — стигматы, метки её мучений и самозаклания на алтарь любви. Циско поспевает вовремя, плачет даже и ругается, сильно ругается, зажимая полотенцем располосованную татуировку — послание от судьбы — «Гаррисон Уэллс». Если не приглядываться, можно принять за неудачно набитую тату, но Кейт уже привыкает скрывать то, чем её провидение Всевышнего одаривает с лихвой.
Когда выясняется, что Гаррисон Уэллс — это вовсе не Гаррисон Уэллс, а Эобард Тоун, в Кейт надежда уже не живёт. Что-то слабо трепещет на дне и тут же успокаивается — какой теперь смысл? Даже если… Нет, всё это глупости. У Кейт сейчас тотальная нехватка времени даже на бесплодные воспоминания, а надеяться на нечто новое, предписанное по прайсу счастьем, ей не хватит никаких сил.
И всё же… Всё же она с тайной жалкой надеждой, такой отчаянной и осторожной, что и вовсе незаметной, встречает взгляд нового Гаррисона Уэллса с Земли-2. Кейт ненавидит себя за этот непробиваемый оптимизм — всё же Циско умеет заражать тем, что люди называют жизнью.
Кейт становится дурно — ей в душу заглядывает старый потасканный пёс, видавший горе и страдание, уставший от жизни, неспособный увидеть свет даже когда зажженный фонарь поднесут к лицу. Кейт естеством чует — она с ним только заново погибнет, поэтому запрещает себе даже думать об Уэллсе, версия 2-0, замененная, но ничуть не обновлённая, даже состаренная для лоска.
Кейт тотально боится всего, что связано с чувствами, но новый Уэллс чаще хмурится и источает такой абсолютный холод и нежелание ни к кому привязываться, что Сноу обманчиво чувствует себя в безопасности. Она поздно понимает, что все слова заботы и участия, сказанные с хмурой болезненной гримасой человека, разочаровавшегося в людях, западают прямо в душу и дают смертоносные ростки, пробивающиеся сквозь боль ошибок и самоуничижения.
Кейт никогда не теряет бдительности, всегда одёргивает рукав лабораторного халата, чтобы скрыть уродливые шрамы, чтобы никто больше не проник в её тайны. Уэллс всегда соблюдает дистанцию, эмоционально и физически, поэтому ей не приходит в голову ждать подлости с его стороны.
Кейт обжигает неожиданное и болезненное прикосновение — Уэллс понимает по её гримасе, что причиняет боль, но уже не может пойти на попятные. Он сильный, а Кейт и не сопротивляется — затравленным зверем смотрит и ждёт окончания пытки. Уэллс мягко, даже заботливо обнажает кожу на запястье и с горькой иронией спрашивает:
— Неужели моё имя настолько ужасно, что понадобилось его стирать?
Кейт порывисто вдыхает — она захлёбывается смыслом, явным и мнимым. Мысли носятся стремительно — одни вопросы без ответов. Видимо, замешательство отражается на её лице паническим страхом, потому что Уэллс вдруг бледнеет, хмурится и отпускает руку девушки, где ощутимо пульсирует его хватка. Кейт с приличной скоростью перебегает к другому столу, делая вид, что очень заинтересована состоянием пробирок — сердце гулко колотится, к горлу подступают слёзы, которых не должно быть, — Кейт в своё время, кажется, выплакала их до последней капли.
— Он был негодяем? — спрашивает Уэллс — Кейт чувствует его спиной и не собирается оборачиваться.
— Это был не он, а Эобард Тоун, — возражает она механически, в панике переставляя пробирки с места на место.
— Но ты любила его.
Стекло лопается в руках, рассекая нежную кожу. Кейт отшатывается, её мутит — но всему виной вовсе не кровь. Она понимает, что теряет равновесие, но не может сопротивляться падению, как вдруг её подхватывают крепкие руки Уэллса и сажают на стул. Кейт теряет чувство времени — мир вертится в сумасшедшем ритме, она не замечает, как Уэллс приносит аптечку и начинает обрабатывать рану — у него руки такие тёплые, такие грубовато-аккуратные, словно мужчина панически боится ещё больше повредить хрупкую мисс Сноу. И именно от сочетания его прикосновений и хриплого «извини» Кейт начинает плакать.
Она не поднимает голову — ей стыдно, чертовски стыдно, но перестать плакать ей не под силу. Кейт только в этот момент понимает, как сильно устала. От мыслей, от чувств, от переживаний. От тайн. Она хочет рассказать, от начала до конца, кажется, даже начинает что-то лепетать сквозь всхлипы, но тут поднимает глаза — и встречает всё тот же хмурый, более печальный, ещё менее проницаемый взгляд вымотанного душой мужчины.
Кейт думает, что Ронни бы знал, что делать. Её милый, славный, тёплый Ронни, безнадёжно пытавшийся вытеснить из её сердца Харрисона Уэллса, так и не смирившийся с поражением до самой смерти. Он бы обязательно нашёл слова, обнял бы своими большими, сильными, горячими руками и не отпускал бы, пока все слова сплошным потоком не вылились бы и не освободили бы её. Или Циско. Он всегда знает, как поднять ей настроение, как отвести все тучи одной рукой. Самый лучший друг, которого она, кажется, ничем не заслужила. Или даже Барри. Этот сгусток понимания и нежности, который смотрит щенячьими глазами и развеивает печали одной искрящейся жизнью улыбкой.
Но нет, рядом с ней Уэллс — версия 2-0, доведённая до абсолюта в параметрах серьёзности, бесчувственности и недовольства, — поэтому Кейт уверенно встаёт, высвобождая перевязанную руку и утирая слёзы другой. Путанно просит прощения за внезапную вспышку эмоций и слабо благодарит за оказанную помощь. Уэллс смотрит серьёзно, даже кивает, но нечто странное в его глазах заставляет всё внутри Кейт похолодеть — что-то там бродит, словно силится выбраться на свет.
Кейт почти исправляется, но один этот странный, мерцающий взгляд — и она срывается в пучину. Хватает его руку и задирает рукав — он, всегда такой закрытый и недоступный, невольно подчиняется, даже не пытаясь увернуться или возразить. На жёсткой, грубой коже запястья чернильно-едко выведено «Кейтлин Сноу».
— Мисс Сноу… — начинает он, теряя остатки самообладания, но Кейт уже не в силах вернуться в норму, которая диктовала ей правильное и приличное поведение.
— Не смей… не смей говорить так со мной! Вы знаете… Ты знаешь, сколько всего я пережила?! С к о л ь к и х я пережила? Ты не имеешь права… Господи, да что с тобой не так?!
Кейт давится воздухом и его взглядом — ошарашенным, возмущённым, кипящим давно забытыми эмоциями. Ей становится страшно — Уэллс будто бы вырастает в размерах, становится великаном, или Кейт просто сдувается, выпуская давно вертевшиеся на языке слова. Она делает вдох — сейчас он испепелит её правильными и праведными словами, сейчас он скажет, как…
Миг — и мысли разлетаются в прах. Кейт всегда думает, что очки дико мешают целоваться, но сейчас даже не вспоминает о них — слишком спонтанно, слишком свободно, слишком долгожданно. Уэллс — она чувствует — вкладывает в этот поцелуй всё отчаяние и одиночество, которым они могут перещеголять друг друга. Кейт не уступает — и это уже что-то дикое, не поддающееся характеристике. Кейт не чувствует боли в руке — ей хочется обнимать, ощущать, согреваться и постепенно оттаивать; в это мгновение Уэллс притягивает её ещё ближе за шею, и мисс Сноу совершенно забывает себя.
Жизнь Кейтлин — разрозненные кадры-вспышки, и этот момент будет длиться вечно.