Усы

В комнате было тихо. На самом деле, с улицы долетало шуршание шин по асфальту и приглушенные человеческие голоса; все это шло мимо, фоном, убаюкивало звуками и расслабляло уставшее за день тело. Аомине считал, что после тяжелых пар у него есть право немного поваляться в кровати, листая журналы и зевая во все горло. Руки подрагивали — день был тяжелый, какой-то бесконечный и муторный; Дайки был уверен, что уснет прямо на парте или около стены, но, вроде как, обошлось. Сакура-сенсей гоняла весь курс как щенят, заставляя вставать, садиться и снова вставать до тех пор, пока не начинали гудеть ноги, и суставы противно щелкали, а на теорию в следующие разы лучше появляться заранее, выглаженным, вычищенным и одетым с иголочки — так завалить право, как это сделал Аомине, надо было еще уметь. Он сладко потянулся в постели и закинул руки за голову, положив раскрытый журнал с глянцевыми страницами себе на живот. На улице в дополнение ко всяким звукам теперь еще и птицы зачирикали, навязчиво так, переговаривались между собой и сигали с ветки на ветку, провожая уходящий день. Аомине, вот, не то что сигать — просто поговорить не с кем. Тецуя номер Два лежал где-то на диване в гостиной, пуская слюни на подушку и перебирая лапками во сне. У Куроко началась практика. Не те короткие, легкие и безмятежные вылазки в школу на пару часиков, где хорошо, если дадут шаг в сторону сделать или сказать пару слов — нет, теперь начались настоящие школьные будни, и Дайки, каждый вечер смотря на совершенно убитого Тецу, больше похожего на неприкаянное приведение, чем на живого человека из плоти и крови, искренне недоумевал, как дети вообще способны выкачивать столько сил и энергии. Безусловно, он помнил свое собственное поведение и то буйное окружение баскетболистов, и они были далеко не самыми приличными и послушными мальчиками, но Куроко возвращался выжатым, как лимон, а милые дети с большими широкими глазами и искренними улыбками, из-за которых выглядывали неровные молочные зубы, из светлых созданий превратились в воображении в настоящих извергов и вампиров. Тецу не жаловался. Аомине малодушно признавался себе, что будь он на его месте, обязательно бы уже сто раз рассказал каждому желающему и не очень, как сильно его все это выматывало и как он хотел просто вернуться к свободе и совершенству лени. Куроко был совсем не таким. Он безумно уставал. Парень и так не выглядел особо бодрым и здоровым, больше походил на человека, которому явно не хватает питания и дополнительной чашки риса, но теперь кожа приобрела совсем бледный, пепельный оттенок, а выросшие мешки под покрасневшими глазами совсем не делали лицо свежим и бодрым. Тецуя каждое утро ел впопыхах, закидывая в себя какой-то фрукт или бутерброд, тщетно пытался держать глаза открытыми, а мозг напряженным и готовым к мыслительному штурму. Пару раз Аомине подслушал — совершенно случайно, правда, — как Тецу разговаривал со своей матерью по телефону на балконе. Он закрыл дверь, оставив маленькую щелку, чтобы та вдруг не захлопнулась, и долго говорил, уперевшись лбом в высокие перила; он жаловался на других учителей, которые никак не могли ему помочь и даже особо не хотели этого делать, на непослушных детей, которые далеко не всегда хотели и могли его слушать, на огромную кучу необходимых бумаг и бланков, которые были сущей формальностью, но требовали к себе такого большого внимания, что от этого некуда было деться, на большое расстояние, на огромное количество домашней работы, которую нужно было сделать на следующий день: проверить тесты, придумать план урока, подготовиться и написать отчет для университета. Дайки не знал, что с этим сделать: он очень сильно хотел помочь, как-то поддержать и сделать жизнь Куроко хотя бы чуточку лучше и легче, но не имел ни малейшего понятия, как именно он мог бы поступить. И собственная свобода и пустая трата времени на журналы и валяния в кровати никоим образом в этом не помогали. Тецу возвращался поздно. Уже темнело, живот начинал бурчать и бунтовать, Аомине успевал немного перекусить, разогрев еду из холодильника на плите на две порции, и даже прочитать пару параграфов из учебников перед тем, как замке скрипел ключ, и пес бросался в прихожую, задорно виляя хвостом и счастливо тявкая. В последние дни Куроко возвращался еще позже — Дайки уже успевал помыться и с трудом держал глаза открытыми, лежа в кровати. Иногда он даже засыпал и резко просыпался от шороха в коридоре или бьющего сквозь закрытые двери света — Тецуя никогда не заходил внутрь, чтобы случайно не разбудить и не помешать, и судорожно доделывал все на кухне, за неудобным столом, изредка отключаясь прямо на нем. Пару раз Дайки приходилось относить его в кровать, тихо и беззвучно, переодевать и укрывать одеялом; но Куроко все равно спал как убитый. На самом деле, Аомине чувствовал себя максимально некомфортно. Он всегда считал себя более сильным, уверенным и стойким, идеальным мужчиной во всех пониманиях, но сейчас время утекало сквозь пальцы, а поддержка, которую он мог и хотел проявить, не находила выхода. Уставший и изможденный вид Куроко бил по нервам сильнее, чем проигрыш на Кубке в старшей школе. Дайки скинул журнал на пол и перевернулся на бок, обхватывая руками подушку и пряча в ней лицо. За окном совсем стемнело, навесы и крыши домов врезались под светом фонарей в улицы, а подъезды и дорожки спрятались, растворившись во мгле и слабой дымке. Собака, стуча когтями по полу, прибежала в комнату и запрыгнула на кровать, тоскливо поскуливая и жалостливо смотря своими чистыми голубыми глазами на Аомине. — Ой, Тецу, и не говори, — пробормотал Дайки, почесывая пса под подбородком и стараясь не проваливаться в самокопания так глубоко, как он, похоже, уже морально собрался. — Твой глупый-глупый хозяин идет сейчас по темным улицам и мечтает о том, как бы ему поскорее оказаться дома. Ты скучаешь по нему, да?.. Я вот тоже. Наверное, будь Куроко здесь, на его лице обязательно бы выступила та тонкая, мимолетная улыбка, от который его глаза становились уже и еще более счастливыми и яркими. Такого парня хотелось обнять, запрятать в одеяла и подушки и никуда не выпускать, слушая сдавленный тихий смех, оседающий на растянутых в улыбке губах. Они не лежали вместе, просто так, под одеялами, запутанные в конечностях и пижамных футболках, по ощущениям, целую вечность — пару недель, на самом деле, но у Аомине всегда была любовь все преувеличивать просто в космических масштабах. — Очень мило, что ты называешь меня глупым, Аомине-кун. Я тоже очень рад тебя видеть. Дайки совсем глупо дернулся, заставляя пса обиженно тявкнуть от неловкого тычка пальцами в подбородок, и порывисто сел, уставившись на Куроко как на невиданного мага и волшебника, который смог материализоваться в комнате благодаря силе мысли. — Ты как сюда попал? — Через дверь, Аомине-кун. Если честно, твои слова все больше и больше заставляют меня волноваться о твоём ментальном здоровье. Тецуя номер Два времени зря не терял: перевернулся на спину и задрал живот кверху, подставляясь под ласку Куроко и щуря глаза от удовольствия. Аомине поджал губы, решив, что такие предатели ему в личных рядах не нужны. Тецу выглядел не очень. Лохматые волосы, торчащие в разные стороны, пушистые и какие-то всклокоченные, как будто его дергали за них со всей силой — нет, естественно, просто на улице холодает, а шапка не очень способствует красивой и аккуратной прическе, — уже помятая на локтях и спине рубашка, сложенная в неряшливые складки, сгорбленные покатые плечи и морщинки, бороздящие лоб, щеки и кожу вокруг глаз. И десятки чернильных точек, разводов и полосок. Пальцы в чернилах, одежда в чернилах, тыльная сторона руки тоже в них — росчерки смазаны в одно бледно-синее пятно, поблескивающее глянцем. Горели на бледной коже самодельной татуировкой, если честно, теми переводными, из дешевых жвачек. Дайки сделал жалостливое лицо — очень сильно постарался, — поднял глаза наверх и попытался улыбнуться в качестве извинений и побыть доброй хозяюшкой и вообще молодцом: накормить, напоить, спать уложить. До чужих глаз он так и не дошел. Ему помешали усы. Тонкие такие, с завитушками на концах. Сначала Аомине ничего не понял: он не помнил, чтобы у Куроко была хоть какая-то растительность на лице сегодня с утра, а школа как-то не очень похожа на химическую лабораторию, чтобы изобретать там элексир для роста волос где ни попадя. Кожа у Тецу всегда была гладенькая, нежная; иногда Дайки ему даже завидовал и искренне обижался на «колючего ежика», которым тот его награждал. Потом Аомине, впрочем, тоже ничего не понял. Усы были чернильные. Нарисованные ручкой, блестящие в свете ламп, немного неровные и удивительно похожи на французские — не то чтобы он был знатоком, но какие-то стереотипы все-таки в голове засели. Он протянул руку к чужому лицу и мягко провел над верхней губой прямо по тонким линиям — на подушечках остались чернила, а усы на коже чуть-чуть расплылись, и теперь Тецу как-будто неаккуратно ел чернику, измазавшись в ее соке. — Это ты пират или мушкетер? — задумчиво нахмурился Аомине, забирая из рук тяжеленную сумку с бумагами и тетрадями и очень сильно стараясь не рассмеяться — Куроко был слишком очаровательным. — Повар, вообще-то, — пробормотал Тецуя и завалился на кровать прямо в верхней одежде, стянув только пиджак и ослабив галстук на шее. Он недовольно проворчал, стоило Дайки подтянуть его ближе к себе и шикнуть на пса, который решил, что пришло время семейных объятий. — Мы для детей сегодня всем составом сделали день профессий, чтобы они могли попробовать что-то новое и решить, что же им ближе. Мне кажется, им были больше интересны мои нарисованные усы, чем выпечка и мука. — Они же еще совсем маленькие, Тецу. Мелкие несносные девчонки и мальчишки, которые отбирают друг у друга игрушки и измазывают в краске волосы. — Ты каких-то других детей видел, Аомине-кун. В детском саду познакомился, наверное. Куроко подтянул к себе пса и уткнулся ему носом в шерсть, устало выдыхая и жмуря глаза от усталости — его зрение становилось все хуже и хуже, и это, если честно, очень удручало. Дайки зевнул и встал с кровати, стараясь особо не шуметь и быстро разобрать сумку — Тецу слишком сильно устал, чтобы делать это самостоятельно. Тетради он аккуратной стопкой сложил в шкаф, пенал и валяющиеся по отдельности ручки, карандаши и ластики просто скинул на стол, а кипы бумаг листок к листку водрузил под лампой, заставив со всех сторон мебелью, чтобы Тецуя номер Два случайно не решил, что ему очень сильно хочется пожевать листы бумаги. Свободный одинокий сложенный вдвое листик выпал сам, раскрываясь прямо по середине. Это бы рисунок. Детский, неумелый, с пестрыми красками и линиями. Там было два человека: овал, кружочек и четыре палки; один побольше, другой поменьше. Не будь у высокого голубого вихра на голове, Аомине бы ни за что не понял, что это Куроко. — Тецу, — позвал Дайки шепотом, а то вдруг тот уже успел вырубиться, — А что это такое? — Мейко-чан нарисовала сегодня, когда пробовала себя как художника, — невнятно просипел Куроко, переворачиваясь на другой бок и укладывая пса рядом с собой. Они оба сладко зевнули и потянулись — как одно существо, серьезно. — Когда она мне его подарила, я не смог не взять рисунок домой. Аомине едва заметно улыбнулся и ушел за кнопками, тихо роясь в шкафу со всякими иголками, нитками и пуговицами и знатно ругаясь. Ему хотелось повесить этот рисунок куда-нибудь, над кроватью, например, или столом. — Прости, Джордан, но тебе придется уступить немного места маленькой Мей-чан, — прошептал Дайки, открепляя плакат с баскетболистом от стены и цепляя туда слегка мятый рисунок, аккуратно расправляя уголки и выравнивая его. — Я повешу его сюда, ладно, Тецу? Куроко уже спал, измазав чернилами еще и наволочку.