Здравствуй

Здравствуй. Снова сижу. Здесь. Ставлю точки и много пробелов. Пробелов в знаниях, пробелов в жизни, в картинке, в раскраске. Раньше было много серпантина, сейчас очень мало фольги. Говорят, что уже ничто нельзя спасти. Раньше ещё было лучше, — это тоже говорят. Кто говорит? Не так важно, не верь им. И не верь мне, это тоже важно. Я часто меняюсь и меняю свое мнение, оно такое же непостоянное, как твоя конструкция. Оно такое же шаткое, как здания из песка. Песок — это как стекло. Но очень маленькое. Здесь все маленькое. Тормозной путь, дети, комнаты, кухни. Все такое маленькое, что кажешься неизмеримо большим. Ещё раз хочу поздороваться — здравствуй. Зачем? Потому что тебе нужно быть здоровым. Потому что нельзя болеть. Нельзя давать слабину. Это не личное. Это не то письмо, которое читают в одиночку (одиночестве) на кухне ночью. Обычно его читают тогда, когда отправитель уже не узнает о том, что оно все же дошло. Удивительно одно. Я не жалею. Не жалею ни о чем: ни о прошлом, ни о настоящем. Мне сложно представить читающего это письмо и эмоции. Ты не любил сентиментальность, тебе нужна была эта аскелератская серьёзность. Я вообще не очень люблю серьёзность, мне нравится дурачество, какая-то такая безбашенная беззаботность. Ты этого уже не любишь, уже пережил. Особого внимания заслуживает твой профиль. Особый такой, нос горбинкой, уже короткие волосы, определенно мужская стрижка. Раньше я заплетала тебе хвостик, но видимо тебе это надоело. Или не видимо. У меня плохое зрение. Она отложила ручку. Ничего не хотелось писать дальше. Вдруг посмотрела на часы — было почти одиннадцать. Разговор обрывался, нужно было снимать наряды и убирать со стола. Самая, наверное, ужасная проблема была в том, что ей нравилось это. Не чувствовать человека рядом. Ей нравилось думать, не спать, не находить себе места и потом как бы случайно забывать о себе и своих потребностях. Это был пройденный этап и ничего уже нельзя было вернуть назад. Сейчас она писала просто так. Часто в письме она здоровалась, спотыкалась обо что-то, боялась написать очень много и слишком явно. Отправлять не собиралась. Бумага не стоила того, чтобы ее марать. Утром почтальон принес конверты. Ей был маленький. Подписанный мелко. Неразборчиво, но узнаваемо. здравствуй. Я никогда раньше не писал писем. Ну, как-то не нужно было. А тут мне посоветовали, я и решил. Адрес твой узнал от общего знакомого. Не узнаешь какого — будет легче. Так что не узнавай. Пошла на убыль уверенность в себе, и мое здоровье. Со мной перестали здороваться. Не то чтобы это важно, просто кажется мне забавным. Не мог приехать, наверное, я бы тебя обескуражил. Ты не любила удивлений и внезапности — как мне казалось. Забросил музыку. Не знаю зачем тебе это знать. Завтра уезжаю. Поезд в 11, буду в городе через сутки. Письмо обещали отправить сразу, так что оно придёт раньше, чем я уеду. Это не намек. Просто чтобы ты потом случайно не искала. Будь здорова. Она выронила из рук листок, быстро надела юбку, туфли, блузку. Все это было беспорядочными действиями. Она выбежала из дома, поймала такси и приказала ехать по названному адресу. Таксист улыбнулся, было девять утра. Возле его дома стоял чемодан и переноска с котом. Сам он закрывал дверь на ключ и стоял спиной. Ничего не видел. Она заплатила и выбежала из такси. Хлопнула дверью. Глазами она поглощала его, хотела запомнить, понять, чем-то объяснить, что-то сделать. Он замер. Такими уверенными шагами ходила только одна женщина в его жизни. — Здравствуй, — тихо сказала она. Он закашлялся. Посмотрел на часы. — Вот это точность. Она вздохнула. — Я читала. — Я не сомневался. Он обернулся. Его нездоровое лицо показалось ей незнакомым. Кот громко мяукал в переноске, мальчик на велосипеде задел чемодан и тот упал на тротуар, мужчина чуть было не побежал его поднимать, но она схватила его за рукав пиджака и вдруг подумала о том, что у него удивительно приятная ткань.