«То ли чудится, то ли слышится – как сгущается тишина»
Начнем с действительно страшного… Тогда люди говорили, что дети не помнят обид и не видят лжи. А дети видели всё, знали всё, помнили всё. Они слышали каждую недомолвку … А мамы бежали за ними, и звали, и плакали и обещали всегда любить … и всегда слушать - даже если очень много дел всегда-всегда слушать. Но дети ушли из города. А отцы стояли вдоль дороги, и говорили о том, что … … будут говорить с детьми только о правде, даже если самим говорить страшно. Но дети ушли из города. Больше таких ужасов, как в стихотворении «Гаммельнская байка», в этой статье не будет. Потому что оно – не про нас. Не про маму с дочкой. Накануне восемнадцатилетия мама спросила дочку: «Что тебе подарить? Такое, чтобы было действительно нужно?» – Подари мне статью про мои стихи. Дарю. «А когда у поворота где-то превратилось в что-то и добавило забот всем пролетавшим колдунам…» Когда всё началось? Лет в пять? – когда я начала работать над «Между», где волшебный мир создавался из аллитераций, анафор, каламбуров, а если очень сильно повезет, то и звукописи – и я взахлеб рассказывала, что если герои носятся «то по топям, то по тропам, то по тверди», то «скажи мне, Любушка, какое слово здесь слышится?» – и пятилетнее дитё хлопало в ладоши от радости понимания. А что-то началось гораздо раньше, к трем годам уж точно, когда я объясняла, как относиться к очень сложным жизненным проблемам, не обвиняя никого. А, может быть, началось еще раньше, когда ей было несколько недель от роду, а я сочиняла, стирая пеленки «Слово словит тебя: «Цап! Царапай бумагу, пиши. Ты мне не хозяин, ты – раб, так что виршей волю верши»», и прочий «Лиловый лес колышется лениво» вместо колыбельной. Конечно, отнюдь не началось, а продолжилось в двенадцать-тринадцать лет, когда я начала преподавать русскую литературу, проговаривая ей весь университетский курс, объясняя и четырехмерное пространство у Гоголя, и «ахматовский эпитет», и как надо учиться работе с прилагательными у Некрасова (нет, не Николая, а Виктора). Я сама тогда прошла такую школу литературной техники, что ой, до сих пор как после терки. И уж точно всё, совершенно всё началось в тот огромный снегопад в ночь на 11 декабря 2000 года… этот снег идет до сих пор. Здесь раньше не ходили поезда, И не стояли небоскрёбы-башни. Никто не вспомнит, что здесь было раньше, Но падал снег — всегда, всегда, всегда... Но скоро будут новые дела, И ты забудешь этот тихий вечер, Не вспомнишь эту грёзу, эту вечность. Но снег летит... Летит – и прилетает многочисленные джедайские истории. Вот например: «Здесь снег блестит, слепит глаза, а значит — не смотри назад, и не пытайся рассказать, что вдруг затосковал по дому. Забудь друзей, отца и мать, учись то падать, то вставать, помни лишь важные слова — нельзя сражаться по-другому». Мальчишке восемь, перед ним блеск снега и простор равнин зовёт, и тянет, и манит уйти вперёд и в неизвестность. Вперёд и вверх ведёт звезда, и он запомнит навсегда тот водопад и песню льда про силу духа, жизнь и вечность. Песня льда, говорите? Вечность, говорите? Вы, конечно, прекрасно поняли, что потом: Сад, принцесса, олень везёт её среди льдов... Только я расскажу теперь о другой победе. И рассказывает: Помни: снег остаётся снегом – всегда, всегда, Даже если вокруг жара, если он – вода, Даже дождь тёплым летом помнит о льдах и вьюгах. Позови этот снег, и ты позовёшь меня, Я верну тебе силы, всё помогу поднять, И однажды, быть может, мы и найдём друг друга». Найти-то они друг друга найдут, но у этой сказки – разом два финала: Видишь окна напротив? Может быть, там она Засиделась опять с работою допоздна, Он работает рядом – им и тепло, и нежно. Только кто-то сказал: девчонка осталась там, Где дворец ледяной и вечная чистота, Подо льдом – океан, величественный, безбрежный, Чтобы вместе беречь, и вместе творить пути, Чтоб весной из-под снега травы могли расти, Чтоб вода наполняла корни, цветы, побеги... А самое интересное, как водится, в конце: Где же правда? – А некому рассказать о том. Только знай, что напрасно не уходил никто, Только помни, что снег всегда остаётся снегом. В этом стихотворении, как в капле воды (или, точнее, как в снежинке) – весь мир ее стихов. Я могу взять любое – и там всегда будет эта хаотичность, текучесть и иллюзорность материального мира. Здесь – снег в жару и в летнем дожде. Еще? Пожалуйте еще. Ты часто думал о безумце-сыне, Судьба дала безумную сестру. Речь идет о Лаэрте, так что нет разницы между «Одиссеей» и «Гамлетом». До славы, до покоя, до позора Дорога здесь проста и коротка. И нет ему разницы между, казалось бы, противоположными понятиями. А вот из джедайского стихотворения: …а лагерь вокруг им кажется миражом. У него короткий ежик волос, но если долго смотреть, то видно, как у висков пробивается седина, и броня его кажется тёмно-серой в вечерней заре, а когда-то была она белой… И потом выяснится, что этому джедаю одиннадцать лет, так что и возрасты смешались. С датировками в ее мире вообще постоянная круговерть: И кажется, что много лет назад... А сколько — двести сотен? сорок? триста? Или: Лет семнадцать назад (или, может, семнадцать веков), Я была... Или это не я? Или память чужая? Или: Мне когда-то говорили, а когда — уже не помню, то ли между двух кошмаров, то ли между двух эпох… Или: А ещё говорили, робко и шепотком, что не здесь, не сейчас, а где-то и далеко… Обращение с временем хронологическим приводит к вольностям и со временем грамматическим (так ему и надо, мама вот балуется причастиями будущего времени!): "Я не вернусь" - нет, не так - "я уже не вернулась". Вопросы о времени закономерно остаются без ответа: Женщина смотрит в небо и просит знака: скоро - конец? и стоит ли ждать конца? Время в ее мире относится к миру материального, а там или все вещи равны (что уже промелькнуло и ждет нас дальше), или царит мрачная конкретика: Были бы счастливы, если бы... Этому времени — новый быт. Лютни годятся лишь на дрова, А на полях трава. Зашкаливает конкретика в страшном стихотворении «Черная пятница»: А меня окутывают рекламы, как огненный ореол, пока я забываю слова "напиток", "еда", "печенье", на ходу глотаю пепси, сприпсы и орео, становлюсь всё ничейней. «Черная пятница» - апофеоз конкретики, она переходит от фактографии уже на лингвистику: это каждый город, в котором легко найти PapaJohns и Subway, а остальное пространство — иллюзия, переменная. Это же, хотя и гораздо мягче, касается и Средиземья: Когда-то, в позапрошлый век людей, На этом месте был огромный город, Он полнился и радостью, и скорбью. Где он теперь? Нигде, нигде, нигде. А позже, в прошлый человечий век, Здесь проплывали мощные каракки, Надеялись достичь земного края, И шли по бесконечной синеве. Теперь настало время без времён. О городе ни строчки не осталось… Материальный мир, чем он прочнее и привычнее, тем категоричнее обречен рухнуть (как в той жуткой «Гаммельнской байке», с которой начали), и его время закономерно рухнуло вместе с ним. «Время без времен», да уж… такого даже Гамлет не видел. Но (о-ой, удержите меня от неуместного здесь слова «антитеза»!) спасением материальному миру оказывается текучесть: если разница между вещами исчезает, то это выход: Книге безразличны ее физические воплощения: Но когда мы перелистываем её страницы, Разворачиваем свиток, жмём на экран… Для опытного джедая всё слабее разница между мыслью и амуницией Перемешиваются значения и звучания слов: И слово «арфа» в этот век звучало, Как слово «город» в позапрошлый век. Что уж хотеть от такой мелочи, как формы стиха – …говорим сонетами, или танка, или балладами, если и род занятий не имеет значения? Кем мы были до смерти? Монахами? Хиппи? Уланами? И опять идет снег, уравнивающий всё: Взгляни - стоят, одеты в белом строго, Дома, деревья, парки, провода. Разнообразнейшей материальностью переполнено стихотворение о Долохове: То солдатом, То любимцем знатных дам, Небогатый, Но блистательный - всегда. Снова карты, Или пистолет в руке. Миг азарта, Струйка крови на щеке. Миг азарта В оглушительной тоске. Кем ты завтра Станешь - всем или никем? Я б рада цитировать и дальше, но оно большое, а главное уже сказано: вопрос «Всем или никем» не имеет значения. И смешиваются не только страны (дальше в стихотворении будет «вернешься алеутом из САСШа»), но и, казалось бы, противоположные эмоции – азарт и тоска. Вот потому Долохов и блистательный всегда, что он не глядя сметает всё. К слову о толстовских героях, в двустишии об Элен тема сочетания противоположного тоже есть, но там нет этого дерзкого смешения; ее образ хоть и разнослоен, но статичен – и неудивительно, что трагичен. Вот двустишие целиком: Плечи блестят, как будто под слоем лака, labelledame надета поверх лица. Женщина смотрит в небо и просит знака: скоро - конец? и стоит ли ждать конца? В поэзии никого не удивить смешением реального и не совсем: …о скрипе снегов (или чьих-то мёртвых костей?) Гораздо интереснее, когда это относится и к образу наставника: Кто-то говорил со мною, только кто — уже не вспомнить, то ли мой старик-учитель, то ли призрак, то ли тень. Словом, чем сильнее это самое смешение, чем более текуч мир, тем больше у него шансов. Хотите оптимистические стихи о погибшем Нуменоре? Я вот хочу. …И какой-то рыжий юноша сел на скамейку напротив, Улыбнулся, как улыбаются подруге детства, И сказал, беспечно, тепло и удивительно просто, «Я до Роменны, она затонула недавно – да что тут сделать? Мне говорили, что «смерть» – это просто слово, и другие о ней забывали скоро, И жили спокойно дальше – но вряд ли так сможем мы. А интересно, сколько ехать от Алдеры до Нуменора: Метров пять? Сорок три парсека? Пятнадцать миль?» И он смеялся, и рассказывал о своей погибшей земле, А принцесса в ответ рассказывала о своей… Принцесса – это Лея, а что такое Алдера – понятно из контекста (я, в отличие от моей дочери, «Звездные войны» знаю крайне поверхностно). И эта текучесть мира приведет к главному: к совершенно особому восприятию себя. И она... Или я? Или я, но не я? Я не знаю. В другом стихотворении: Но я помню, что нет ни чужих, ни своих, ни меня, Только что-то огромное, настежь открытое миру. И вот тут мы подобрались к самому главному. Стихи – это хорошо, а хорошие стихи – так и вообще прекрасно. Но всё-таки для мамы важнее всего не это. Для мамы важнее всего ответ на два вопроса. Первый: каким человеком мое дитя выходит в мир? Ну и второй, менее существенный: смогла ли я воспитать его таким, как мечтала? И мне отвечают. Стихами (да и не только ими). И я читаю джедайский ли цикл, другие ли вещи – и замираю, пытаясь понять, что из этого я объясняла словами, что поступками, а что пришло вообще помимо меня и – откуда?! хотя понятно, что если камень поднять на высоту, а потом слегка толкнуть в нужном направлении, то вниз он покатится совершенно сам. Точно помню: объясняла. Основы буддийского самоконтроля – с младенчества. Про то, что Лукас вывел джедаев, скрестив ужа и ежа, в смысле – самурайскую этику с понятиями добра и зла, говорила наверняка, едва барышня выразила интерес к сей теме. Про то, что на стихах Тютчева с Мандельштамом можно (и нужно!) объяснять всю буддийскую философию лучше, чем на санскритских текстах, - не могла не говорить, меня эта тема накрывала в несколько волн, сначала с Федор-Иванычем, потом с Осип-Эмильичем. И всё-таки в ее стихах я вижу много, много больше, чем я ей говорила словами. И это счастье. Ну что ж, мы переходим к моей любимой теме: к разбору буддийской философии на стихах русских поэтов. Тютчев с Мандельштамом у нас будут в лекционной аудитории, а сейчас – поэт менее известный, но ничуть не менее пригодный к сему благому делу. Краткое содержание предыдущих серий: текучесть мира. В буддийской философии материальный мир – это Майя, иллюзия, и восприятие его как абсолютного ведет к страданиям. Процитирую-ка я по этому поводу стихотворение «Мафия» (имеется в виду карточная игра): Этот город умел многое: Ткать надежды, ловить на слово, Становиться простым, строгим и Вдруг казаться почти ласковым, Класть дороги, играть явью... Но Сражен город, разумеется, будет тем, что лишено однозначной формы: Слышно: то ли шёпот, то ли свист Чей-то мягкий голос: город спит. Но это цветочки. Всем известен символ инь-ян, которые не просто перетекают друг в друга, но и содержат частицы один другого. Читаем: в бесстрашии навсегда останется след отчаянья и ненависти, от которой выгорают все остальные чувства, Переходя к собственно буддийской теме, говорим о важнейшей концепции Пустоты… можно, я без научных определений, на конкретном примере? И что нет разницы между смертью и любимым плащом, смертью и недомытой чашкой, Смертью и старым знакомым, собственной смертью и собственным прошлым. Вот это самое Шунья-Пустота и есть. Это в джедайском цикле, и понятно, что не стоит однозначно отождествлять героиню с автором, но мы говорим о философии. И о том, что не припомню, чтобы объясняла дочери концепцию Пустоты. Раз ни одна из вещей в мире не имеет абсолютного бытия, то непривязанность к объектам (в том числе и к самому себе) дает подлинную свободу. Вот еще джедайское, очень короткое (и очень джедайское, о да!) Когда пустыми кажутся все споры, Когда не ценишь ни добра, ни зла, Останется шагнуть в тот свет, который... Ну, поняла. Не трать не сил, ни времени на сборы, Смотри наверх, в стальные небеса И сделай первый шаг в тот свет, который... Ну, понял сам. Вот что точно внушала с младенчества, так это понятие «дисциплина ума». Результат: Не думай, не тоскуй, не вспоминай. То же, но более развернуто. И тоже явно мое влияние («Успокойся. Умойся. И улыбнись» - для тех, кто узнаёт). Опять джедаи: Лея. За стеклом осколки планеты стынут. Не дохнуть. Не крикнуть. Не шелохнуться. Улыбнись, принцесса: домой отныне Не тебе вернуться. … Помнить о потере войдёт в привычку. Будет месть жестокой, надёжной, ровной... Улыбнись. Тебе подниматься выше. Тебе стать героем. Будет жизнь - сраженья, задачи, базы. Родина за родиной, бой за боем. Может, будет мир - далеко не сразу. Улыбнись, не бойся. А вот здесь я бы со-о-овсем не стала бы отождествлять героев с автором, ибо самурайско- джедайскоесамоотречение передано идеально: Это проще детского «дважды два», это проще первой команды «смирно», Это было с нами ещё тогда, когда мы не знали про смерть и жизнь. Это просто правило, и оно нам ценней всех знаний об этом мире: «Знай: солдат не может иметь своих и всегда сражается за чужих». … Если стал предателем генерал, его смерть окажется очень быстрой. Говоришь, он раньше водил нас в бой? Пусть. Солдат не может иметь своих. Ну ладно, оставим военную тему. Идем дальше по философии. Итак, непривязанность – основа всего, и если на начальных этапах она касается материального мира, то потом переходит и на более тонкое: Всё, что было - неважно, забыто и по дороге брошено. А время - всего лишь иллюзия, иллюзия для нас, живых. Вот они, причины особого отношения к времени (да и числам вообще). Я замечу, что слово «неважно» расходится от меня кругами по воде, С интересом обнаруживаю его даже у тех, кто от буддизма далек, но со мной общался много. Отсутствие абсолютного закономерно стирает границы отнюдь не только добра и зла: потому что есть эта безумная, неправильная чистота, та, что почти что уродство, но всё же ещё красота, и если она ведёт, то остаётся только всё бросить, покинуть, отдать и шагнуть в никуда. Как видим, очень четко прописано, что путь к недвойственности мира – самоотречение. (М-да, почему у меня статья о стихах дочери превращается в практическое пособие по медитации? – а потому что, как в том анекдоте, куда ни посмотрю, всё о том думаю…) Недвойственность касается и истины: абсолютной истины не существует: Где же правда? – А некому рассказать о том. Или так: Все мы окажемся сказками, листьями, снами В мире, где спутаны небыль, легенда и сон. И даже так: Не спрашивай. Не жди. Ответа нет. Да и вопрос-то задан не об этом. По-моему, она знает, как звучит хлопок одной ладонью… Давайте я вам объясню смысл буддийского термина «отказ от самости». Очень просто: И я не боюсь, что забуду кто я, куда иду и пришёл откуда. А теперь я перейду на санскрит и буду объяснять смысл термина «бодхичитта»: Он приходит - никто не знает его по имени, никто не помнит в лицо. Только рядом с ним небо снова становится синее, исчезает тоска и уходит бессилие… Отказ от самости отнюдь не означает отказа от своей личности, она просто не воспринимается как ценность: Только этой весной между холода, мглы и бед Ты приходишь к себе. Когда личность свободна от самости, то она открыта другим, таким же свободным: В глубине моей памяти я — это каждый, кто жив, Это каждый, кто мёртв, и любой, кто ещё не родился. Вы прослушали краткий курс буддийской философии. Ка-а-ак? Ну вот скажите мне, как и откуда она всё это знает? Итак, в ее стихах материальный мир обречен, если пытается стать объективным, —он может существовать, только если станет текучим (невольно вспоминается цитата из Лосева: «в нем нет никаких ориентиров или хотя бы твердых контуров, всё построено на неизвестно каком превращении неизвестно каких вещей» – только классик нашей науки писал эти слова с явным неодобрением, а мы обе считаем подобное хорошим и родным). Но и в текучем мире есть своя неизменность. Только она находится не внутри мира, а над ним. Что же это? Формы и образы, которые может принимать эта сила, в разных стихах будут разными. Над той пустыней собирался свет. Над той пустыней собирался звук, И складывались ноты и аккорды, Звучали то пронзительно, то гордо Без инструмента, голоса и рук. Или же: Это лето когда-то случилось и с ней, и со мной, И, наверное, с каждым, кто жил, и живёт, и лишь будет. Это лето случилось когда-то настолько давно, Что в то время границы ещё не придумали люди. Это странное лето случается с кем-то сейчас, И случится с какой-нибудь девочкой лет через триста. Это лето — и вечность, и миг, и начало начал, Это лето стучит в нашу память откуда-то снизу. Лето – это, конечно, время года, но насколько оно вне времени («сейчас» и «лет через триста») и над временем. И снова – полный отказ от самости, полное растворение личности в потоке. Итак, абсолют может быть светом. Но для матерого буддиста противоположности тождествены, поэтому неудивительно, что он может оказаться и тьмой: И кажется, что время исчезает, А остаются только ночь и мгла. Абсолют был звуком – логично, нас ждет и обратное: В этом здании тишина поселилась, вросла в широкие полки, … Каждая книга отчаянно, до шороха в корешке одинока. Ей не дано видеть мир, искать знакомых или товарищей. И она стоит, окружённая тишиной, Ей хочется разговаривать. Как в пустыне хочется пить, так же сильно ей хочется разговаривать. А могут быть и совсем неожиданные понятия, и почти конкретные – с той поправкой, что объективное бытие получает не вещь, а ее признак: Ни надежды, ни тревоги, ни волненья не осталось, только белизна мундира до сияния в глазах, ни тревоги, ни надежды, только строгая усталость, и о том, что было раньше, здесь не время рассказать. «Белизна мундира» и «усталость» - вот такие претенденты на роль высшей категории. И снова всё, что связано с материальным миром и конкретной судьбой, не имеет цены. В том же стихотворении вдруг назван по имени еще один абсолют. Он на самом-то деле часто встречается в ее стихах – и в джедайских, и в средиземских, но акцент на нем поставлен лишь один раз: За плечом спокойно встанет льдом покрытая планета, за другим — подземный город. Начался нелёгкий бой, будут смерти и просчёты, и в конце опять победа... Ни надежды, ни тревоги, только родина с собой. Вернемся еще раз к цитате «А интересно, сколько ехать от Алдеры до Нуменора» — Роменна затонула, и всё же она где-то есть, и с Алдерой примерно то же. Мы еще придем к теме родины, с ней всё сложнее. Недаром герой едет в погибшую, а не живую Роменну. И – большая цитата о еще одном (или не одном?) абсолюте: Понимаешь, ты видишь небо, только когда оно над тобою (а не через крыши), и над тобою оно тёмно-синее или же голубое и не связанное с судьбою. А надо мною оно всегда - и сейчас, и с утра, и даже во сне, и оно и не дневное, и не ночное, нет, оно просто белое ровно белое белое-белое, что бы люди под ним ни делали, и при этом оно - цвета космоса, и отчего оно так, я не знаю но там не ужас и чернота, а только холод и вечная простота, и туда мне снова и снова хочется улетать. И зачем мне твоё земное и человеческое, когда надо мной эта ровная, вечная, зовущая в чистое-и-высокое даль, и от неё не избавиться, не забыть её, не предать, а только рядом с ней страшно, и стыло, и жутко становится иногда, но без неё - никуда. Непостижимые для меня стихи… то есть слова все понятны, а мысли еще более понятны – все научные книги по буддизму тщатся это объяснить, а некоторым трактатам по медитации даже удается это передать, я не понимаю другого: как человек, не знающий, чем Маудгальяна отличается от Гридхракуты (а на подобное я с ней точно времени не тратила) – как может понимать всё это ПОВЕРХ знания? То есть опять же, в умных книгах написано (сама писала тоже), что интуитивное познание превосходит логическое, но одно дело – говорить об этом в книгах и лекциях, и другое – видеть, как твой собственный ребенок поднялся на уровень, к которому ты только стремишься. Поднялся по тебе как по лестнице. И это ли не счастье? Но вернемся к стихам. Итак, в роли абсолюта снова белизна, а еще совершенно неожиданным образом – простота, а еще – холод. Ну, с этого абсолюта мы начинали: и когда ты спрашиваешь меня что даёт мне силы горит во мне говорю не стоит искать огня это не огонь это просто снег просто вьюга ветер иду вперёд О том же – более лирично: Зима приходит (а может, входит?) забытой сказкой, чужой мечтой о феях, подвигах и свободе… Зима приходит холодным ветром, неярким отблеском на окне, старинной песней, забытой верой... А ты, конечно, уже не первый, кто просто взял и пошёл за ней. И этот абсолют легко делает косную реальность – текучей: В шоссе узнаешь легко дракона (реклама - крылья, глаза из фар), среди метели несутся кони, а мы, земные, их не догоним, и город дышит - клубится пар. А город стянет свои аллеи (ведь ты же знаешь, что он живой), мохнатой лапой тебя согреет, и просто станет чуть-чуть мудрее, и мягко скажет: ну, бог с тобой. На этом можно было бы и закончить, композиция статьи свернулась в кольцо, всё стройно и красиво… …но уроборос, вместо того, чтобы чинно лежать вокруг мироздания, посасывая кончик своего хвоста, вдруг поднял голову и показал язык. Длинный и дразнящий. Дарить на праздники не конфеты, не шампуни, а тексты – норма жизни для многих и многих, и мы с дочерью тут просто в плотных рядах творческих людей. Деньрождень, Новый год, Восьмая Марта – подарки на эти даты были б повинностью, а когда стихи – оно становится действительно праздником. И вот я почти случайно вздумала выяснить, а что именно дарила мне моя дочь. Потому что когда получаешь – ура, это ее новое стихотворение, радуешься, переживаешь его… кто же анализирует подарки?! Но если поэт, который пишет много, дарит тебе именно эти стихи, то значит, они у него – про тебя. Если не прямо, то косвенно. И вот тут внезапно оказался ой. Потому что эти тексты (там еще есть и проза, она того же типа, и о ней не будет речи в этой саге: в главном не добавит, а мы о стихах) – всегда сюжетны. Это не образ, за которым стоит история, а сама история, рассказанная рифмами. Я возьму только три истории, число можно умножать, но сейчас пойдут длинные цитаты, а суть одна. Трех нам хватит. Одна история начинается с города, который осажден врагами. И для его спасения нужно чудо. Вот такое: Говорят, если некуда дальше идти, если путают-вертят любые пути, если сил не останется даже ползти, то поможет тебе Золотистая роза. Нет, она не исправит любую беду, просто даст удержаться на тоненьком льду, если рядом она – силы не пропадут, что казалось тяжёлым, окажется просто. Герой уходит на поиски, эти поиски и трудности описываются в прекрасных стихах, но я сейчас о сюжете и немного – об образе этой розы: Говорят, если станет тебе тяжело, если вместо улыбки – тоска и надлом, если рядом кружит беспощадное зло, то поможет тебе Золотистая роза. Не решит за тебя ни проблем, ни задач, только свет у неё словно голос: «не плачь, не сдавайся, живи и надежды не прячь», и тоска тебе выход теперь не закроет. Довольно необычный артефакт, согласитесь. Несказочный он какой-то… Герой ее, разумеется, находит, приносит в город, спасает его… и начинается самое интересное. И, я бы сказала, самое важное. …Роб уходит – а вслед тихо плачет семья, только ждут впереди его новые беды. Какие же беды ждут спасителя города и почему его семья плачет? Роб и роза приходят туда, где беда – то чума, то война, то летает звезда, то дракону принцессу готовы отдать, то встают мертвецы, покидают могилы. Где теперь он? – не знаю. Он вечно в пути, там, где яростный шторм, там, где тягостный штиль, где не крикнут «подлец!» и не скажут: «прости»... Он придет – и появятся новые силы. Это не толкиновское «мы спасли этот мир не для себя», это герой, добровольно и осознанно отказавшийся от родины – и не ради странничества, столь воспетого в фэндоме, а ради помощи неизвестным людям. Причем помощи необычной. Дальше будет видно лучше. Другая история. Пострашнее. Никакого начального сказочного благополучия нет. Есть стихия, она не добрая и не злая, и этим, наверное, она и страшит: только море одно за твоею спиной набегает на берег волна за волной и огромные рыбы плывут за окном где теперь только море одно Отсутствие знаков препинания здесь совершенно замечательно усиливает образ. Дальше начинается история о морских девах, берущих в возлюбленные самых отважных моряков. А потом родится мальчик. Будет тихим и серьёзным, слишком быстро повзрослеет, рано из дому уйдёт. Днём и ночью, год за годом будет видеть — правду? грёзу? — неизведанные земли, разговор с чужим вождём. Он построит свой корабль и легко найдёт команду: рядом с ним — всегда удача, и дорога с ним легка. Он плывёт в открытом море — а как будто мама рядом, и борта волной коснулась материнская рука. Родина для капитана – его корабль, и эту родину он, как и в предыдущей истории, оставит: Я не вспомню: где, откуда, как и от кого узнала, что порою дети моря забывают мир людей. Путешествуют всё дальше, словно им и мира мало, а однажды исчезают в тихой голубой воде. В путь уходят без команды, нет ни компаса, не карты, только небольшая лодка, — пусть течение ведёт. И вот тут я ойкну, потому что эта одинокая лодка в море – это цитата образа, важнейшего для меня четверть века как, и это-то точно я рассказывала, а вот сознательно ли мне возвращают мой образ или невольно – не знаю, неважно, но дайте дух перевести. Конец истории: ...Если лёд сжимает корпус, если шторм настигнет в марте, то бывает: стихнет ветер и ослабит хватку лёд. А вдали, в открытом море, человек с прозрачной кожей, замирает над волнами — призрак? истина? мираж? Кто-то скажет: «это чудо», кто-то скажет: «невозможно». Я не знаю, я забыла, я не вспомню, кто был прав. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать строчку об относительности истины (и о равнодушии к ее поиску). Но вернемся к сюжету. Итак, сыновья морских дев уходят отнюдь не ради помощи, как герой первого стихотворения. Они уходят в стихию потому, что они – часть ее. Но если надо – могут помочь. И финал. Торжество стихии (и гибель истины заодно): только море одно за твоею спиной где ты был где ты не был теперь всё равно исчезают суда корабли и мосты где навеки останешься ты Третье стихотворение тоже начинается со стихии, но тут она подается в самых мрачных (в прямом и переносном смысле) красках. Не ходи на чёрное озеро, не ходи, ни среди друзей, ни старшим, ни впереди, ни с напарником, ни с возлюбленной, ни один и случайно не забреди. Видишь чёрное озеро - ровная у него вода, и всегда темна, и спокойна она всегда, не замерзнет она и в самые лютые холода. Не ходи туда, не ходи к нему никогда. Далее подробно перечисляются чудесные качества, которые дает вода этого озера, – это и магия, и мудрость, и право судить, и много что еще, и весь этот масштабный перечень могуществ завершается категорическим: Только ты не ходи туда, никогда не ходи. Почему же? Тот, кто выпьет оттуда, и не важно: ради добра, ради худа, или из последней безумной надежды на чудо, тот сразу же позабудет, кто он и кем он был, кто у него враги, кто самые близкие люди и какой он желал им судьбы. И с ним теперь будет, только сила его и чёрная гладь-вода. Не ходи туда, не ходи туда, не ходи туда. Итак, человек забывает себя (гм, у нас это уже было в сей статье!), врагов-друзей-родных… Мне хочется процитировать Сутта-Нипату, ее главу, где подробно рассказывается, как следует оставлять всех, к кому привязан, и звучит рефрен «Гряди одиноко, подобно носорогу»… но мне не до буддийских текстов, потому что в голове звучит совсем другая цитата: Ты оставил на суше друзей, ты оставил врагов, Дым пожаров столицы и звук уходящих шагов, Пыль дорог, боль утрат и прощальные слезы дождя, И кольцо Фелагунда в ладони провидца-вождя. Кому надо, те ойкнули, а кто не ойкнул – тем и не надо. Угу, угу, и страшная вода в обоих случаях. Одним словом, интересное у нас озеро: глотнешь из него - и станешь законченным буддистом с просто идеальной непривязанностью к благам обыденного мира: если шёл за властью - забудешь, над кем искал власти, если шёл за счастьем - забудешь, что назвал счастьем. Только так и останешься - без имени, без пути, любящим равно жару и холод, ветра и штиль, потерявшим свой дом, забывшим уют и тишь, всем чужой, всегда одинок и невозмутим, Вот-вот, я ж говорю: «Гряди одиноко, подобно носорогу». А насчет «без пути» - это в Дхаммападе именно такого человека называют «бестропным». Без троп и путей он ходит. Так что упорный рефрен «не ходи» - это ну никак не позиция автора. И, разумеется, к этому озеру Просветления (простите, я не могу называть его иначе!) приходит герой. Я не хочу никого спасать, не хочу отменить, что когда-то было, а только чтобы люди могли хоть немного подольше прожить, хоть немного шире дышать, чтоб у каждого была бы свободней душа. И я не боюсь, что забуду кто я, куда иду и пришёл откуда. «Свободней душа» - речь, разумеется, идет о той самой свободен от косного мира, наивно считающего себя объективным. А в целом это – настолько точное описание бодхичитты, что я ну категорически не хочу тут писать, как ее определяют по-научному. Финал понятен: Он приходит - никто не знает его по имени, никто не помнит в лицо. Только рядом с ним небо снова становится синее, исчезает тоска и уходит бессилие… Здесь уютной родины, которую герой оставляет, вообще нет. Зато понятно, что и Золотистая роза, и кровь морской девы, и вода черного озера дают герою одно и то же – растворение в стихии, освобождение от мира людей, но такой уход от людей, который станет возвращением к ним в новом качестве: не странствующего рыцаря, который совершит за/для них подвиг, а того, кто поможет им раскрыть собственные силы. Про отрешение героя от собственного «я» всё уже сто раз сказано. Я лишь замечу, что такой герой, утратив имя и ощущение самоценности, оказывается гораздо более яркой и богатой личностью, чем те, кто за свое «я» цепляется – и кого приходится спасать. Эти стихи гораздо лучше, чем научные книги, объясняют, почему отказ от самости – это не отказ от своей личности, а наоборот – раскрытие ее. Но я сейчас о другом. В одном случае сила, поддерживающая героя, но не помогающая ему, названа прямо: «как будто мама рядом, и борта волной коснулась материнская рука». В другом случае «не решит за тебя ни проблем, ни задач», «не исправит любую беду, просто даст удержаться на тоненьком льду» – это более чем узнаваемое описание поведения (а отличие проблем от задач в меня еще в университете вложили, и я передала дальше). Ну и в третьем случае – недаром всплыла цитата из Скади по моей книге: это хороший ответ на вопрос, как моя дочь может хорошо знать буддийские тексты, если я ей их точно не цитировала. Так же, как и Скади в эту тему попала… Знаете, в мое детство считалось, что когда тебе исполнится восемнадцать, ты должен сделать своей маме подарок. Я так не считаю (слово «должен» обесценивает суть подарка), но – я вот такой подарок получила. Самый-самый дорогой. Я увидела, сколько я смогла сделать для моей девочки. Потому что неважно, сколько я ей давала. Важно только одно: сколько она взяла. А взяла она, по моим ощущениям, больше, чем я ей давала. И это правильно: хороший ученик всегда берет от учителя больше, чем тот даст. Когда я садилась писать эту статью, я знала, что моя дочь – сложившийся поэт. Теперь я знаю, что она – совершенно зимняя, как, впрочем, и совершенно летняя, короче: совершенно взрослая. Да, вблизи это не замечается… Как там было у Шварца? «Почему мне не доложили, что ты уже вырос?» Вот – доложили. Самое удивительное, что она выросла более похожей на меня, чем я не то что предполагала, а даже и мечтала. И, поскольку мы тут всё-таки о стихах, то пару цитат из любимого: Чародей зашёл в ворота (иль в кабину самолёта? или вплыл под своды грота? или сразу он везде?), оказался в центре где-то, где за летом сразу - лето, и вопрос услышал дерзкий: сможешь выбраться ко мне? Перед ним открылась пропасть, а над ней висит дорога, что ведёт, дрожа немного, через тысячи миров. Чародей ступил на мостик (или это чьи-то кости? или винограда грозди? или пчёл огромный рой?). Видит он, как из туманов, среди тёмных океанов (или в Свете Первозданном) зарождаются миры. … А в стране семи рассветов, меж откуда-то и где-то, где за летом сразу – лето, есть огромная гора, что на колдуна похожа, только камень вместо кожи. Значит спит колдун всего лишь? Или бродит по мирам?Часть 1
12 декабря 2018 г. в 03:40