Все считают нас идеальными, Прошу, не позволяй им заглянуть за шторы.
Питер совсем-совсем не умеет врать. Тётя Нат и дядя Клинт каждый раз, целуя его в веснушчатые щёки, заговорщически шепчут на ухо: разбалтывают какой-нибудь секрет, а потом наблюдают за несчастным Питером. «Только никому-никому не рассказывай, а если спросят — соври», — просит один из них, подмигивая. Разумеется, не проходит и часа, как второй спрашивает о тайне первого, и Питер вываливает всё как на духу. Он очень-очень старается, правда, ведь рассказывать секреты нехорошо, но врать у него не выходит. — Ну как там, Пит? — спрашивает дядя Клинт, заглянув в детскую, отвлекая мальчика от важного сражения между игрушечными солдатами. — Наташа тебе ничего интересного не говорила? Питер поднимает взгляд огромных оленьих глаз — там тоска и сожаление всего мира, как иногда выражается папа, — и качает головой. — Честно? Ты уверен? Питер старается думать о чём угодно: у него в руках север сражается с югом (северяне проигрывают, как и в прошлый раз), на завтрак был вкусный бекон, которым он не мог не поделиться с их псом Клыком (папа потом отругал), а у дяди Клинта за спиной виден крутой колчан и острые стрелы. Он прикусывает щёку, чтобы не разболтать тайну тёти Нат, но ложь горчит на кончике языка. — Она положила лук в твою мясную запеканку, — тихо-тихо произносит Питер, пожевав нижнюю губу и потупив взгляд в пол. Это очень страшный секрет, потому что дядя Клинт сильно не любит лук, сильнее, чем Питер не любит брокколи, — а Питер очень не любит брокколи, поверьте ему, пожалуйста, на слово, как говорит отец. Он слышит весёлый смех, а потом привычное: — Три минуты, Нат. Гони двадцатку. Меняется только время и сумма выигрыша. Питер настолько часто разбалтывает чужие тайны, что в разведчики его никогда не возьмут. Никогда-никогда. А это грустно, потому что он хочет быть шпионом, как тётя Нат и дядя Клинт. Просто он… совсем не любит и не умеет врать. — Не грусти, малец, — говорит дядя и гладит его по курчавым волосам. — Быть честным очень благородно. Этим ты пошёл в отца, слава богу. Папашка твой — то ещё трепло. — Что такое трепло? — тут же спрашивает Питер, подняв заинтересованный взгляд. Он любит новые слова. Но, как показывает опыт, не всё, что произносит дядя Клинт, можно повторять вслух. — Когда человек врёт чаще, чем дышит. Есть такая русская поговорка. Питер на несколько секунд зависает, обдумывая это выражение, не замечая, что остался в комнате один. Он качает головой — нет, это всё глупости. Если бы папа врал чаще, чем дышал, он бы просто умер. Питер как-то раз для тренировки (мало ли что может случиться со шпионом) задерживал дыхание. На целых тридцать секунд! А в груди так сильно жгло, будто ставят горчичники изнутри. Дышать очень нужно, это он усвоил, а вы попробуйте говорить чаще, чем дышите? Точно умрёте, он готов поставить на это свой зуб (верхний передний чуть-чуть шатается). Питер с грустью откладывает солдатиков в сторону. Он совсем не умеет врать, и если бы Бартоны — так их называет папа — спросили, как его дела, он бы честно сказал: плохо. Плохо, потому что родители стали ругаться. Питер не знает, ругались ли они раньше, но ему кажется, что да. Потому что иногда во время спора — из-за какой-то мелочи, честное слово, что за глупые взрослые? — папа мог сказать что-то вроде: «Не при Питере», а отец на это кивал, оставлял свой классный щит на полу, разрешая малышу немного с ним повозиться, и уходил вслед за папой. Они закрывали дверь на замок, а когда Питер пытался подслушивать, Пятница сдавала его с потрохами. Тогда папа уводил отца в свою лабораторию, откуда ни один звук не просачивался. Питеру было обидно, потому что у родителей какие-то секретные разговоры, а он уже достаточно большой мальчик, чтобы в таком участвовать, разве нет? Сейчас он считает, что был глупым ребёнком. Как же Питер сразу не смекнул (так говорит тётя Нат), что папа и отец просто орут друг на друга за закрытыми дверями? Это происходит настолько часто, что их крики слышны уже отовсюду (в лабораторию папа больше никого не пускает). Питеру грустно и немного страшно, потому что в такие моменты родители походят на злобных животных: брови сходятся на переносице, верхняя губа топорщится, как в оскале — того и гляди клацнут друг о друга зубы, — кулаки сильно-сильно сжимаются, а иногда взмывают вверх, но Питер не верит, что один из них может ударить другого. Он очень-очень не хочет в это верить. Однажды он спрашивает у папы, почему тот так часто ругается с отцом. Папа отвечает: — Мы разучились слышать друг друга, малыш, остается только кричать. Питеру становится очень грустно — если они плохо слышат, значит, стареют? — и он предлагает купить слуховой аппарат. Папа почему-то странно смеется: сначала будто давится воздухом, а потом громко хохочет. Хохочет до слёз. Честное слово, до слёз: они скапливаются в уголках глаз и стекают по щекам, пока папа пытается стереть их тыльной стороной ладони. — Боюсь, это нам не поможет, карапуз. Питер обнимает папу и обещает придумать что-нибудь другое. Не зря же он сын гения.***
Родители перестают ссориться. Они просто не разговаривают, называя друг друга не иначе как «этот» («передай этому, чтобы он больше не…», «этот считает, будто я должен…»). Питер не знает, какой из вариантов лучше: беседы на повышенных тонах или отсутствие бесед вовсе. Ему не хватает тихих уютных вечеров, когда отец заканчивал тренировку, папа переставал оживлять роботов, и они все вместе садились у телевизора, чтобы глянуть забавный фильм или мультик. Рядом всегда стояли баночки с колой, которую Питеру нельзя, и миска чипсов со вкусом лука (их тоже нельзя), но порой родители отворачивались, и он умудрялся под шумок стащить пару хрустящих штуковин или сделать глоток, едва не порезав губу о металлический край. Сейчас ничего этого нет. Папа и отец проводят с ним время, да, но по отдельности. У Питера есть и прогулки в парке, и выезд за город, и походы в цирк, но только с кем-то одним. Иногда папе становится совсем плохо, поэтому он зовет Питера в лабораторию. Раньше дух захватывал всякий раз, стоило ему оказаться в святая святых, как говорит дядя Брюс, а теперь… Это немного странно, но папа больше ничего не мастерит. Питеру от этого тревожно — именно тревожно, а не страшно, ведь он уже большой мальчик, который мыслит и чувствует как взрослые. Взрослые никогда не скажут: «Мне очень страшно». Они скажут: «Мне тревожно, мне как-то не по себе». Так вот, Тони и оживление железяк всегда были для Питера единым целым, а теперь будто от папы оторвали кусок. Это также странно, как если бы Питер вдруг разучился ходить и лазать по деревьям. Но всё именно так. Из раза в раз в лаборатории ничего не меняется. Дубина и Лапа-растяпа наводят беспорядок, Эй-ты пытается за ними прибрать, а Пятница говорит что-то о вреде тех промилле, которые содержатся в крови папы. Питер не знает, что такое промилле и зачем они нужны папиному организму, но он чаще и чаще замечает разные бутылки на столе. Раньше они стояли в барном шкафу, а теперь перекочевали в лабораторию. Может, думает Питер, они нужны для работы с железяками, но папа ничего нового так и не создает. В святая святых становится неуютно, потому что постоянно жужжит вытяжка, а бутылки всё копятся и копятся на верстаке. Когда Питер осторожно спрашивает отца, что такое промилле, тот сначала удивлённо поднимает брови, а потом как-то рассерженно фыркает и качает головой. Питер пугается, что сделал или сказал что-то дурное, но отец лишь хлопает его по плечу: — Не бери в голову, сынок. Питер и рад бы, наверное, но непонятная тревога продолжает есть его изнутри, как какой-то паразит, что может завестись в животе, если не мыть руки перед едой и постоянно обнимать Клыка. Тревога сменяется самым настоящим страхом — и Питеру уже не стыдно это признать — когда отец и папа снова начинают разговаривать. А точнее — скандалить. — Ты опять таскался с Барнсом, — цедит папа, опираясь локтями о столешницу. Его голова опущена: он не видит, что Питер подглядывает из-за угла. — Я не собираюсь лишаться компании лучшего друга из-за твоей взбесившейся ревности, — отвечает отец, громко хлопнув дверцей холодильника. Питер на всякий случай скрывается за стеной: замирает тихо-тихо, даже прикрывает рот ладошкой, чтобы его никто не услышал (ему иногда кажется, что отец может видеть сквозь любые преграды, а если Питер вдруг скажет нехорошее слово, тот услышит даже на другом конце города и обязательно строго произнесёт: «Не выражаться!»). — Да, это я помню. Не помню только, с каких пор лучших друзей трахают, Стивен. От этого «Стивен» Питеру становится горько и холодно (где-то вверху рёбер), потому что голос папы с таким отвращением называет имя отца, что, будь это именем самого Питера, он бы тут же попросил какое-нибудь другое. — Тони, ты омерзителен и пьян. Не унижай себя ещё сильнее, чем уже унизил. — Это я-то?.. — едва слышно спрашивает папа, а потом что-то с лязгом падает на пол. Наверное, вилка или нож. Питер выглядывает из своего укрытия: папа, пошатываясь, уже стоит на ногах, его лицо искривлено какой-то страшной улыбкой, а палец тычет в грудь отца. — Это я-то унижаю себя, Стивен? Может, меня куда больше унижает твоё поганое блядство, об этом ты не думал, а? Питер тут же прикрывает уши руками, потому что ему нельзя слушать плохие слова. Но голос папы становится таким громким и жутким, что можно разобрать каждую фразу. — Наберись уже смелости и скажи мне правду, чёртов ты ублюдок! Как давно ты трахаешь эту суку, Стив? Может, ты и не прекращал? Всё то время, что мы жили вместе… Когда я улетал по делам, ты мчался к нему и втрахивал в чёртов прожженный диван, м? Становится оглушительно тихо. Секунды идут, но никто не нарушает молчания. Питер опускает руки и снова выглядывает из-за стены. Родители стоят друг напротив друга, оба тяжело дышат, папа ещё и покачивается из стороны в сторону. Руки отца сжаты в кулаки, а челюсти выглядят острыми, как будто приклеены сверху. — Знаешь, о чём я жалею, Тони? — твёрдым голосом спрашивает отец. — Что несколько лет назад выбрал тебя, а не его. Это было ошибкой. Самой непростительной ошибкой в моей жизни. Всё происходит молниеносно: рука папы взмывает вверх и отвешивает пощёчину. Питер знает, как это называется, потому что однажды к Лиззи (очень красивая девочка из их группы, она нравится Питеру, и об этом все знают, потому что он не умеет хранить секреты — даже свои) полез глупый Томпсон и поцеловал её прямо в губы — прямо в губы! — а она ударила его ладонью. Воспитательница назвала это пощёчиной, а Томпсона, к сожалению, не наказала. Отец замирает на секунду, его лицо становится по-настоящему устрашающим — Питер уверен, что никогда раньше такого не видел и надеется не увидеть вновь, — а затем тяжёлый кулак прилетает папе в нос. Питер испуганно дёргается, его сердце бьётся часто-часто, а пальцы мелко дрожат. Он никогда так не боялся. Даже в кабинете дантиста. — Чёрт, Тони, прости меня, — звучит голос отца, но Питер не хочет и не может на него смотреть. — Не смей ко мне прикасаться! — Снова что-то звенит. — Пятница, позаботься, чтобы его шмотки оказались в самой дальней от меня комнате. И заблокируй доступ в спальню. — Уже выполняю. — Умница, детка. — Тони, пожалуйста, я… — Не надо. Просто. Не надо. Оставь меня в покое.***
Как Питер признавался раньше, он совсем не умеет врать. Но ему приходится это делать. Он, опустив взгляд в тарелку, водит туда-сюда кусочек курятины, наколотый на вилку. Ему вспоминаются слова дяди Клинта, что честность — благородно, и этим он, Питер, пошёл в отца. А сейчас отец просит его соврать. Становится так гадко, будто тебе обещали конфету, а вместо этого принудили есть мерзкие брокколи. — Я думал, ты никогда не врёшь, — тихо говорит Питер, не поднимая взгляда. — Честность очень важна, малыш. Без доверия нельзя построить крепкой дружбы и любви, и я очень горд тем, что ты всегда говоришь правду. — Скрипит стул: наверное, отец усаживается поудобнее, меняет позу. Теперь Питер краем глаза видит его локти, упирающиеся в стол, обтянутые тканью рубашки. — Но бывают такие случаи, хоть и редко, но бывают, когда мы лжём. Скрываем что-то от наших родных, чтобы защитить их. Не сделать им больно. Тем самым мы их оберегаем. — Я понимаю, — говорит Питер, хотя на самом деле не понимает ничего (может, он уже учится врать?). Если отец говорит, что без доверия не построить любви, то как он собирается мириться с папой? Эти слова, они… Они не подходят друг другу, как неправильно собранный пазл. — Я рад, что ты понимаешь, сынок. Мы ведь оба не хотим, чтобы твой папа ходил грустным, верно? Поэтому ему не стоит знать о визите Баки. — Но почему? — Потому что Тони запретил ему посещать наш дом. — Но почему? — как попугай повторяет Питер. — Потому что Тони ревнив. — Что это значит? Тяжёлый выдох. Питер поднимает взгляд: отец хмурится и смотрит куда-то в сторону. — Когда человек кого-то сильно любит, он хочет, чтобы этот кто-то принадлежал только ему. Иногда такое чувство в меру, а иногда оно слишком сильное и всем мешает жить. Питер снова глядит в тарелку. Он прикусывает губу и неуверенно спрашивает: — Но ты ведь только мой и папин? Пауза. — Конечно, малыш. Питеру не нравится, как это произнесено. Обычно таким голосом говорят, что укол делать не больно. Врут про укус комара. Питер вдруг замирает, удивлённый мыслью: если отец врёт папе, может, он врёт и ему, Питеру? — Если ты не хочешь, чтобы я говорил о Джеймсе, — шепчет Питер, нарочно называя Баки Джеймсом (папа всегда так делает), — то я не буду. — Спасибо, сынок. — Это только ради папы. Питер и сам не понимает, почему злится на отца. Почему позволяет себе такой тон, будто это он тут родитель, который отчитывает балованного ребёнка. Может, отец хочет сказать что-то ещё, но Питер встаёт из-за стола и, поблагодарив за обед, выходит в другую комнату. Его не ругают, что не доел. Питер бы и не смог. Он сейчас, как говорит дядя Клинт, сыт по горло. Теперь эта фраза ему понятна. Он и сам не рад, что вернулся из школы раньше и увидел Джеймса. Да, папа запретил тому появляться в их доме, но Питер не задумывался над этим слишком много. Ему было всё равно. Питер, может, ещё слишком мал (он никому не признается в этом, и вы тоже не говорите) и многого не понимает. Например, он не понимает, почему от отца иногда пахнет как от Джеймса. У них разные одеколоны, потому что тот, которым пользуется отец, подарил папа. Питер, может, и подумал бы, что это всё назло, но только он уходит утром с папиным запахом, а возвращается на следующий день с чужим. Ещё Питер не понимает, почему отец время от времени носит водолазки, которые никогда не любил. Сейчас даже не холодно. Иногда Питер замечает на его шее красные пятна, которые тот — наверное? — заработал на тренировке. Ещё он не понимает, как папа из любого занятия умудряется сделать что-то себе во вред? Раньше тот пил, как говорит тётя Нат, до посинения. От него очень неприятно пахло, а несколько раз Питер видел лужицу блевотины. Он не мешал роботам, пока те прибирались, но подходить почему-то боялся. Это плохо, он знает, ведь, когда Питера тошнило из-за сладостей, папа был рядом, утирал пот со лба, давал какие-то чёрные шипучие таблетки и говорил, что это ничего, скоро станет легче. Сейчас папа тоже пьёт, но меньше. Он стал много работать — очень, очень много — и поначалу Питер обрадовался. Его замучил запах виски, его пугал шатающийся папа, ему несколько раз хотелось убежать из дома. Так что да, поначалу Питер обрадовался. Понадеялся, что работа отвлечёт от алкоголя. Но вышло так, что работа отвлекла от всего, даже от самого Питера. Папа теперь почти не выходит из лаборатории, постоянно что-то паяет и пилит. Они видятся-то не каждый день, хотя живут в одном доме. Питер не понимает, почему ложь должна сработать, почему отец не торопится мириться. Да, Питер, наверное, не понимает ещё много чего. Но, когда он как-то вечером просится в лабораторию — его пропускает Пятница — и видит, что папа беззвучно плачет, он понимает, что всё очень и очень плохо. Дело даже не в самих слезах. Но есть что-то жуткое в отсутствии звуков. Ни всхлипов, ни воя, ни кашля. Плечи папы трясутся, как от крепкого мороза, и глаза у него красные-красные. Питер не уверен, что тот его видит. Смотрит как-то пусто, словно призрак, и продолжает зажимать рот ладонью, с силой вдавливая пальцы в кожу. — Папа? — испуганно шепчет Питер. Ему почему-то так больно в груди, словно сердце сейчас выпрыгнет и остановится прямо в ладонях. — Почему ты плачешь? Ему никто не отвечает. Папа молча встаёт и, озираясь вокруг, находит взглядом полупустую бутылку. Он хватает её, делает несколько глотков прямо из горлышка, после чего опускается на диван в дальнем углу. Питер пытается пройти к нему, минуя рабочий стол, за которым папа только что сидел. Взгляд падает на светящийся экран телефона, что лежит среди беспорядка из гаечных ключей, стилусов и нескольких голограмм-фоторамок с изображением самого Питера. Он всего лишь в первом классе. Он пока не понимает многих вещей. Но на экране открыто сообщение от неизвестного номера с текстом «тебе будет интересно на это взглянуть». А под надписью — фото. Где отец целует Джеймса, крепко прижимая к себе. Тут не надо быть гением, не надо быть даже взрослым, чтобы смекнуть: всё очень и очень плохо. Всё дерьмово, как в будущем будет говорить сам Питер.***
Он не разговаривает со Стивом несколько дней. Странно в такие моменты понимать, что всё же скучаешь по отцу. Именно по отцу — не по Стиву. Тот, что называется, посыпает голову пеплом, просит прощения у папы, кажется, даже плачет. Но толку-то… Когда Питер был ещё младше, он ужасно боялся, что родители разведутся. Стоило папе задать вопрос: «Эй, карапуз, если это вдруг всё же случится… С кем бы ты хотел остаться: со мной или с отцом?», как Питера начинало трясти хуже больного, а из глаз тут же катились крупные слёзы. Он не понимал, как они могут говорить о таких ужасных вещах. Как вообще могут существовать по отдельности? Такого не бывает. Такого не должно быть. Сейчас… Сейчас Питер, глядя на папу, что ходит бледнее тени, будет рад их разводу. Он не понимает, почему Стив до сих пор живет с ними. Однажды Питер слышит, как тот просит папу: «Пожалуйста, давай попробуем ещё раз. Ради Питера». Будь он постарше, он бы заорал во всё горло: «Лучше разведитесь!» Будь он ещё старше, то понял бы: людей связывает не только ребёнок, но и боязнь кардинальных перемен. Поэтому они топчутся на руинах разрушенных отношений и никак не оставляют в покое пресловутую дохлую лошадь, пришпоривая её изо всех сил и называя это «совместной работой ради нашего будущего». Но Питер всего лишь во втором классе. И заскоки взрослых порой слишком сложно понять. Он видит, как Стив старается, да. Как снова приносит папе цветы, иногда вытаскивает всех за город на пикник, часто вспоминает свадьбу и появление Питера. Усыновление. «Добрые» люди давно уже объяснили Питеру, что у двоих мужчин не может быть своего ребёнка. И эта новость почти никак его не тронула. Потому что дома снова и снова обнаруживался пьяный папа, уснувший в луже чего-то отвратительного, а к ночи возвращался Стив с запахом чужого одеколона. Слова об усыновлении глухо кольнули сердце — как после долгого быстрого бега — и осели чем-то тяжёлым на дне желудка. Болью больше, болью меньше… Какая разница. Может, через несколько лет Питера эта новость накроет с головой. Но не сейчас. Несмотря на старания Стива, папе не становится легче. Каждый раз, когда тот пытается к нему прикоснуться, на лице папы возникает такая мука, будто он снова и снова смотрит на фото из смс. Но, стоит постороннему заглянуть на огонёк, папа преображается: улыбается во всю ширину лица, острит, выводит всех из себя. Будто их семья не рушится с новым днем всё больше и больше. В карих глазах — как у самого Питера — пляшут бесята, походка становится упругой. Он бережно берёт Стива за руку, позволяет чмокнуть себя в щёку. Папа — потрясающий лгун, в этом Питер убеждается снова и снова. И учится на его примере. Потому что не стоит никому — ни Бартонам, ни Брюсу, ни мальчишкам из школы — знать об их проблемах. Это… слишком личное. И немного стыдное. В школе, кстати, Питера постоянно просят рассказать о семье. Ещё бы: не у каждого ребёнка родители — супергерои. Он, нацепив на лицо такую же липовую, но лучезарную улыбку, как у папы, говорит о самых крупных миссиях, крутых роботах и изнурительных тренировках отца. И это время, пожалуй, единственное, когда Питер вспоминает о необычности своей семьи. Другой мальчишка пищал бы от восторга и умолял брать с собой на задания. Другой, но не Питер. Он облегчённо выдыхает всякий раз, когда родителей вызывает Фьюри. Он о них, конечно, беспокоится. Особенно о папе. И скучает. Но когда этих двоих нет рядом, нет и ссор, косых взглядов и голосов, пропитанных болью. А ещё Питер очень устает видеть огорчённого папу. Это чувство съедает изнутри: видеть-то видишь, а помочь никак не можешь. Он не разбирается во взрослых делах, в предательствах и обидах, но ему достаточно замечать мешки под карими глазами и виновато понурые плечи отца. Питер придумывает своего собственного супергероя. Тот носит красно-синий костюм и летает по улицам на паутине, которой может стрелять из рук. Его зовут Человек-Паук, и он спасает каждого жителя этого города, если кому-то нужна помощь. Он, вымышленный и бутафорный, защищает Питера, потому что реальные герои не могут защитить его от самих себя.***
Когда человек долго болеет, а потом умирает, то взрослые обычно говорят «отмучился». Именно это слово возникает в мыслях Питера, который в очередной раз тайно слушает перебранку родителей. — Это всё без толку, Стив. Я давно простил тебя. Без этого умения жить вместе было бы невозможно, — папа фыркает, но как-то беззлобно, почти устало. — Только как ни бейся, всё равно ничего не выходит. Отец сидит, уронив лицо в ладони, и тяжело дышит. — Я по-прежнему люблю тебя. — Я знаю, Стив. А ещё я знаю, что мы разрушаем жизнь Питера. Помнишь, каким он был в детстве? Пулеметная очередь, хотя и говорить ещё толком не умел, — голос папы теплеет, и Питеру самому становится чуть-чуть лучше. — Озорничал похлеще, чем я в его годы, везде совал свой любопытный нос. А теперь? Когда ты в последний раз слышал, чтобы он смеялся? Отец молчит, молчит и папа. Питер сползает вниз по стенке, обхватывает руками колени. Он уже понимает, что случится дальше. Он ждёт этого и боится одновременно. — Нам давно пора развестись, Роджерс. Будем считать, что я слишком скучаю по своей фамилии. Снова застывает тишина. Питер считает Миссисипи. Он доходит до седьмой, когда хлопает входная дверь. До девятой — когда раздается всхлип с кухни. Питер должен пойти и обнять папу, но он не может. Лишь чувствует, как по его щекам тоже катятся слёзы. — Отмучились, — едва слышно шепчет Питер, утыкаясь лбом в колени и обхватывая себя руками как можно крепче. Их семья, которая очень-очень долго и тяжело болела, наконец-то умерла.***
Он скучает по отцу. Папа не запрещает общаться, наоборот, подталкивает Питера к встречам, но тот не может заставить себя. Ему очень хочется убежать куда-нибудь, чтобы всё это дерьмо, которое называется бракоразводным процессом, осталось позади. Питер знает, что отец живет у Джеймса (или с Джеймсом). Он слышал, как папа рассказывал это Стефану. Тот, кстати, довольно часто навещает их с Питером. От этого ни горячо, ни холодно: Стефан не вызывает никаких эмоций, потому что Питер настолько устал, что на эмоции, наверное, уже не способен. Питер пялится в телевизор и чувствует себя расплавленной на солнце медузой. На экране маленькая девочка играет с кукольным домиком. Она рассаживает его обитателей вокруг стола (куклы слишком большие не помещаются на крошечных стульях), пододвигает поближе пластмассовые чашечки и разукрашенный гипсовый торт. Она говорит, что они очень счастливы и любят друг друга. Это почти забавно. Питер чувствует себя одной из этих кукол. У него отличная одежда, лучшие гаджеты, его родители прекрасно выглядят, когда говорят, что расстаются хорошими друзьями. Но стоит убрать игрушки и опустить крышку — стоит репортерам/друзьям/недругам оставить их всех в покое — как иллюзия счастливой идеальной семьи, где царит всепрощение и взаимопонимание, рушится быстрее, чем карточная фигура при торнадо. Питеру плохо, но самое тяжёлое, он надеется, позади. Нельзя за несколько месяцев исправить то, что разрушалось многие годы — считай, всю сознательную, хотя пока недолгую жизнь Питера. Он никому не позволит влезть в их кукольный домик и подглядеть за шторку. Питер, конечно, не Человек-Паук, но очень пытается быть на него похожим и начинает с малого: с защиты своей семьи. Того, что от неё осталось.