Грудью на остриё

       Фонари, тянущиеся аккуратной цепочкой за сеткой, бросали беспокойный свет на старый ветвистый дуб, и тени бегали по его верхушке. Листья понемногу желтели – неумолимая осень высасывала из них весь их живой цвет, окрашивая каёмку янтарно-золотым, а ближе к середине – шафрановым. На ветках заместо густой привычной зелени уже красовалось немало проплешин, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Его крона терялась где-то в сумерках и, словно простёртая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу.        На скамейке сидела аккуратная фигурка с поджатыми к груди коленями, она искрилась, точь зажжённый в ночи факел, что-то бормотала себе под нос и с каждым новом словом с неё сыпались сверкающие искры. Она была одна, компанию ей составляла лишь выцарапанная на коре надпись: «Я дерево. Когда меня срубят, разведите костёр из моих ветвей», и вокруг неё смыкалась какая-то тёплая аура, словно этот костёр уже был разведён и полыхал дьявольским огнём.        Она поёжилась от набежавшего не пойми откуда ветерка. Ей хотелось лишь передышки, чтобы утихла боль, – хотелось покоя, чтобы зализать свои раны, прибежища, где она могла бы продумать свою кампанию. Она думала о Лорде и словно прохладная рука ложилась ей на сердце, успокаивая его учащённое сердцебиение. Она видела серый дом, просвечивающий сквозь желтоватую осеннюю дубовую листву, ощущала тишину сельских сумерек, нисходивших на неё благодатью, самой кожей чувствовала, как увлажняет роса тоненькие травинки, усеивая их серебряными капельками, мерцающими среди зелени, как звёзды, видела эту пронзительно красную землю под ногами и мрачную тёмную красоту деревьев, тянущихся за забором вдоль Расчёсок. – Рыжая? - совсем рядом хрустнула веточка и девушка подскочила, как ошпаренная. – Тише, не нервничай, это всего-лишь я. К ней подошёл Лорд, переставляя костыли. Тишины он почти не нарушил, слышно было только тихое постукивание резиновых наконечников об упругую землю. Свет фонарей отражался в его широко открытых глазах и играл в них сотней бликов. Вообще Рыжая не любила серые глаза, слишком уж бледные, но, глядя в серые глаза Лорда, она готова была отдать голову на отсечение, что они отливают всеми оттенками голубого, и фиалковым, и густой синевой, и цветом неба в ясный солнечный день, и бархатной зеленью мха, и даже чуть заметно подчёркнуты тонкой каёмочкой смуглой желтизны вокруг зрачка. И они мягко сверкали, точно драгоценные камни в оправе загнутых ресниц, таких блестящих, как будто их омыли золотом. Тонкое юношеское лицо с чуть заострённым подбородком было обращено к ней, короткие закутки волос плавными изгибами стекали вниз, но кончиками дотягивались не больше, чем до мочки уха, кожа была настолько белая, что как будто светилась.        Она улыбнулась. Её рот был полуоткрыт, зубы мерцали, большие глаза смотрели в упор на него. Но ему казалось, будто она вовсе его не замечает, будто эта улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где серое, серебристой течение; Будто она слилась с призрачным шевелением листвы, с росой, подрагивающей на травинках, будто она ловит тёмный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто она сейчас возьмёт, и пойдёт сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится таинственный призыв земли и жизни, постепенно растворяясь в по дороге. – Да? - наконец спросила она, садясь обратно на скамейку. – Я тебя слушаю. – Я пришёл поговорить, - Лорд присел рядом с ней и уложил костыли крест-накрест у себя под ногами. – Пожалуйста, выслушай меня. - Рыжая снисходительно кивнула. – Я хотел спросить, ты ведь уйдёшь со мной на Изнанку? Лицо Рыжей скривилось, как будто её вынудили съесть целый лимон без сахара. Она сморщила свой веснушчатый нос и причмокнула губами. – А почему ты хочешь, чтобы я туда ушла? – Потому что я люблю тебя и не представляю, как буду жить без тебя. – А если я скажу, что не хочу? – А ты можешь не хотеть? – Могу. А вот ты не можешь меня заставлять. Или ты что, больше не любишь меня? - Рыжая нахмурилась и её волосы заполыхали ещё ярче, как полыхает огонь, в который подливают горючего, с них того и гляди должны были посыпаться груды искр и жжёные обуглившиеся волоски. – Лорд, мы только и делаем с тобой, что ссоримся день ото дня. Мы друг-друга любим, но вечно наступаем на одни и те же грабли. И вот, наконец-то наступил тот период, когда мы живём спокойно, бок о бок, жизнь течёт, как по маслу, так зачем же всё портить? – «Яркая сказочная птица, - не без восхищения подумал Лорд, глядя на неё, как завороженный. – Неужели ей так и не придется взмыть в небо? Её крылья подрежут, а неземная песнь замрёт в горле, так и не успев очаровать своим великолепием? Неужели она действительно останется и будет постепенно меркнуть, как искра, выброшенная из костра? Неужели она решила погубить себя? Она же знает, ей нет места в Наружности, она там совсем чужая, а Дом её ни за что не отпустит». – Почему ты хочешь, чтобы я ушла? - повторила девушка свой вопрос, только уже с нотками нетерпения в голосе. – Я этого уже не хочу. Рыжая вздохнула. Лицо ангела с картины Боттичелли, усыпанное лёгкими веснушками, превратилось в усталую физиономию немолодой женщины, которую сильно потрепала жизнь. Лоб покрылся еле заметными морщинками, губы будто высохли, кожа, как показалось, посерела, и стала походить на грязную наволочку. – ...Почему ты не спросил меня об этом? Ты почти всё решил за меня, разве так можно? – А разве тебе не было бы приятно уйти со мной Туда? Я больше не Прыгун, Рыжая, я – Ходок! Я могу перевести тебя туда целиком, неужели ты не рада этому? – Люди ревнивы и самонадеянны, они думают, что если запереть того, кто им нравится, на двадцать замков, то этот кто-то начнёт их горячо, беззаветно любить и боготворить за каждую принесённую крошку хлеба и глоток воды, будет бросаться им на шею и с безудержными рыданиями изливать признания в вечной любви. Какая же тут радость? Радость тут, за окнами Дома – утренняя роса, десять минут тишины, пока день ещё не выпустил своих когтей. Но что это? Ты опять, снова и снова тщетно пытаешься что-то осмыслить? Снова всё крутится, как в замкнутом круге, где нет ни входа, ни выхода? К чёрту! Лорд уловил в её голосе раздражение и понял, что она злиться. Но это была не просто злость, мимолётная, которая у неё обычно бывала, это было самое настоящее презрение, начинающее потихоньку перерастать в эмбрион ненависти. Правду говорят, что от любви до ненависти один шаг. Одно необдуманное движение: вот она была, и вот её уже нет. Ей уже порядком надоело об этом разговаривать и она из кожи вон лезла, чтобы показать, что тема закрыта. Но разве она не права, как правы роса, и ветер, и воробьи, и бушующая кровь? Она здесь, стремительная ночная бабочка, бездумно залетевшая сюда... Её не удержать никакими силами, только если она сама не решит остаться. – «Конечно, - подумал Лорд, - бабочку всегда можно убить, пришпилить тонкие крылышки булавкой к холсту и любоваться её красотой каждый раз, когда вздумается, зная, что она уже никуда не улетит, но я никогда не совершу такой подлости. Никогда» – Я понял тебя, - сказал он со вздохом. В его груди начинал разгораться пожар. Жар растекался по всему телу, как будто заместо крови в жилах зациркулировала лава, и больно жёг. Ладони горели, в то время как кончики пальцев немели от холода. – Но прежде, чем я уйду, скажи мне одну вещь. Почему ты готова из чистой гордости пожертвовать мной? Неужели я тебе настолько отвратителен? Казалось, что они сидели на корабле, неслышно скользящем по пестрым каналам жизни. Мимо них словно проплывали улицы, ярко освещённые подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озарённой ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое небо. – Ты мне не отвратителен, но я знаю, что на Изнанке ты не будешь прежним, как бы это грустно не звучало. Ты изменишься кардинально и я не уверена, что всё ещё буду тебя так же сильно любить, - Рыжая достала из кармана курточки пачку сигарет и закурила. – Лорд, я никогда не принадлежала к числу тех, кто терпеливо собирает обломки, склеивает их, а потом говорит себе, что починенная вещь ничуть не хуже новой. Что разбито, то разбито. И уж лучше я буду вспоминать о том, как это выглядело, когда было целым, чем склею, а потом до конца жизни буду лицезреть трещины. Да и при всём желании, я бы не смогла одна собрать по кусочкам то, что не собрать всей королевской коннице и всей королевской рати. Тут не хватило бы никакого терпения и никакого клея, о нет. Недолгое молчание было ей ответом. – Конечно, - сказал наконец он и горько усмехнулся. – Какой же я дурак. Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы: она сама толком не знает, что за сила заставляет её кинуться на остриё и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает ей сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поёт, поёт до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвётся дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии – мы знаем, мы понимаем. И всё равно – грудью на тернии. И так будет всегда. В этом некого винить. Кто-то в этой жизни является шипом, а кто-то – птицей, эти роли люди распределяют сами и потом сами страдают, каждый по своему. Рыжая внимательно вглядывалась Лорду в лицо, стараясь уловить в нём хоть маленькую искорку насмешки или издёвки. Нет, он вовсе не смеялся над ней, он был абсолютно серьёзен. – Не говори так, - попросила она, всё больше подавляемая чувством вины. – Мне... мне не важно, как ты будешь выглядеть там, на Изнанке, честное слово. Я буду любить тебя любым, - она улыбнулась и прильнула головой к его плечу. – Если, конечно, ты всё ещё хочешь взять меня с собой... Он посмотрел Рыжей в лицо, кивнул и крепко обнял её. – Но ты же сказала, что не сможешь склеить разбитое... – Ничего, я воспользуюсь супер клеем, - И её плечи поплыли к нему, словно корабль, стремящийся в гавань. Боль в груди резко утихла.