Снежный кролик

Черные коридоры в белом Лас-Ночес делают замок похожим на огромную шахматную доску. Они изгибаются четко в установленном месте, их углы до скукоты идеально прямые, а образуемые меж пересекающихся перпендикуляров клетки-покои-залы до неприличия полны всякими пешками. Гин уверен, что ненадолго. У Гина репутация Шинсо — решать судьбы молниеносно, больно, кроваво и с максимум театральности. Впрочем, накормленный хищник редко опасен. Мешочек сушенной хурмы, девичье украденное сердце, на крайний случай — мелодичный звук испустившего дух какого-то бедолаги. Голодный мальчишка из Руконгая по-прежнему не изменяет привычкам и утоляет аппетиты, как питон: регулярно, с запасом, всегда готовый к зимней спячке или резкой линьке. В новой шкуре, кто знает, что дозволят творить капитану-предателю? Гину кажется это даже забавным — он вообще любитель рисовать долгоиграющие планы в голове и на бумаге. Схема его «отбеливания» выглядит как наскальная живопись: примитивно, с кривой логикой, зато четко по делу. Вот он гадюкой пригрелся на груди у врага. Вот он выведал змеем-искусителем самую важную его тайну. Вот он самой сильной анакондой обрушивает на того костеломающие кольца своей мести и коброй жалит в мягкое горло. У злодеев просто сердца нету. Гин проверял свое лично. Не потому ли у него вместо теплокровных рук узловатые пальцы-сосульки, а в груди — ушедшее на дно любовно взращенного в груди айсберга лето? Ничего, не унывает он, зато хладным дышится легче. Отсутствие жизни в венах делает ходячих мертвецов тихими, незаметными, пугающими, проходящими через любые стены тенями. За ненадобностью жара чужих слов и объятий, хладнокровным не зябко в белых стенах Лас-Ночес, как посреди заснеженного поля — в легкой юката. Мальчик в ней безразлично меряет босыми стопами сугробы, а взрослый муж скользит по острому льду, точно по лезвию, всё так же не замечая осколков впившихся глубоко в мякоть и оставлявшие след кровоточащие раны… Но игра стоит свеч. Гин еще не выиграл, но выйдя на финальную стадию, заранее сыто скалится, унюхав страх вожделенной жертвы. У каждого ведь есть больное место, каждый лев — в душе маленький кролик, главное — найти туда лазейку и просочиться неприметной смертоносной змейкой. Так что, мешкать не стоит. Огибая неспешно, но уверенно прямые углы коридоров омерзительного дворца фальшивого повелителя, Гин видит свои передвижения ясно, будто на той «игрушке», в которую гоняет вместо слежки в комнате видеонаблюдения. Джойстик влево, джойстик вправо, и белое хаори хвостом шуршит за ферзем, перешагнувшим на черную клетку — во владыкиной партии становится на одного «негритенка» меньше. «А сейчас — переход по диагонали», — направляет будто себя свыше хитрый противник, справедливо считая, что пора вернуть в руки давно утраченную королеву. С трофеем за пазухой играть веселее, а с козырем в рукаве — легче. Чик по горлу преданному слуге, и ваша карта почти бита, господин повелитель. Белые пятна под шатающимися фонарями в беспросветье погрязшей во мраке крепости. Алые пятна на белом хаори — как следы правильного жертвоприношения. Гин шуршит полами длинных одежд, Гин расслабленно держит руки вдоль тела, не маскируясь под ничего не знающего мимокродила. Гин вообще больше не скрывает цели визита — плавно ныряет в крыло, где король свято хранит свой трон и свое мягкое место на высоком кресле в тронном зале, в котором всё белым-бело. Вот только это Гин играет белыми… — Кажется, я просил устроить нашей дорогой Эспаде маленькую проверку. — Соскэ со скучающим видом подпирает щеку, восседая на чужом пьедестале. — Кажется, нам нужен второй состав Эспады, — скалится его чересчур старательный приспешник, весь перепачканный кровью, — прости, не удержался. Повелитель Уэко Мундо делает скупой кивок, словно не соглашаясь с очевидным, но дозволяя подняться по крутым ступенькам, вознестись к своему богу. То, что нужно. Змеи не против карабкаться в гору, плавно скользить по жесткой поверхности, чешуйками приятно шарудеть в тишине и делать вид, что они совершенно глухие. Гин на самом деле упивается этой музыкой — восхождением на Олимп богоубийцы, в этом его призвание. Из-под зажмуренных в предвкушении удовольствия век он внимательно следит за притаившейся и чувствующей погибель добычей, но так еще интереснее — ожидание в лишнюю полсотню лет видится беспредельно долгим и ужасно скучным занятием. Чего таиться дольше, если шах уже сделан? Гин неумолимо приближается, Гин спокойно заходит сзади, Гину никто ничего не запрещает и не бьется в панике, хотя об этом он бы поспорил.  — А позволите сделать вам массажик, Айзен-сама? — прыскает он смешком, когда становится к цели на шаг ближе. — Гин, не паясничай, — владыка и ухом не ведет, но участившееся сердцебиение в его гнилой душонке зверь чутко слышит. — М, тайчо-о-о, а как насчет поединка? — он становится неизменно рядом и нарочито оттирает с меча кровь накидкой. — Думаешь, сейчас время? — Айзен снисходительно смотрит на помощника и лишь лениво меняет руку, подпирающую щеку. — Ну, а какие еще у нас с утра развлечения? — с деланным огорчением вздыхает затаившийся для прыжка удав и не упускает из виду Кьёку Суйгецу. — Можем, м, спуститься на Грунт? Над неудачами Урахары понасмехаться там? Или завершить пустофикацию капитана Хирако? На худой конец, есть же еще тот рыжий мальчишка, которого мы вывели для чистоты эксперимента? В самом деле, тайчо, не надоело ли вам штаны протирать? Говорят в Каракуре сегодня первый снег, грех его не окропить красненьким… — А ты всё такой же мальчишка, Гин… — прикрывая глаза с мечтательной усмешкой протягивает Айзен, отчего заставляет еще больше подобраться. — Если так хочется поразвлечься, просто попроси, и твой владыка сможет создать любую фантазию, не покидая даже стен этого зала. Снежные заметы или хурмы целые заросли, бывший лейтенант или подруга детства, синигами или арранкары, я — живой или мертвый — выбирай, что захочешь, на всё моя воля, в знак благодарности за отличную многолетнюю службу. Гин хохочет: прямо аттракцион невиданной щедрости, а глазами следит-следит, как на колени Соскэ ложится его все дары дающая катана. Гин кланяется: так позерски благодарит за проявленное участие, а ушами слушает-слушает, как шуршит вытягиваемое лезвие из ножен. Гин плюхается на подлокотник трона и начинает загибать пальцы одной руки, озвучивая одно за другим свои рьяные желания, а другой рукой тянется-тянется незаметно до кончика Кьёки, дабы в самый ответный момент лишиться гипноза, а бога лишить от своей мести противоядия… Что Соскэ без своей власти против него? Блоха под варадзи? Летящая на свет бабочка? Кролик с трусливым сердечком? Гин находит это сравнение чудесным, честным взглядом смотрит врагу в глаза, обескураживая мнимой невинностью и полным беззвучьем готовящегося убийства. Гин чуть не облизывается, находясь так близко к заветной цели, к пульсирующей венке на шее, к последнему роковому выстрелу Шинсо и своего голодного зверя, что запах победы обжигает его легкие. Ресницы дергаются, взлетая, и глаза видят в чужих напротив — сплошь алое: рубиновые глаза кролика как багровые капли крови на белом хаори, у которого подбивка… зеленая. Мечты срываются с Олимпа самоубийцами-снежинками, а вместе с ними подрывается с постели лейтенант Ичимару. Всё еще целый — на груди обтянутые бледной кожей кости без смертельной раны, да и моря крови нету, а отрубленная рука есть, напротив. Не задавшийся богоубийца невольно обшаривает себя, пальцами играет по ребрам, точно на струнах, и глотает сухим горлом воздух: меньше нужно пить в канун Нового года! Гин с трудом подымается, и лучше бы у него голова болела с похмелья, чем калейдоскопом повторяла увиденные картинки из выставки вовсе несветлого будущего. Гин почесывает затекшую лопатку и чувствует, что уже не сможет скинуть с себя старую кожу, что уже довольно поздно, если этой кожей к кому-то прикипел намертво. Если рука дрогнула, если годы вереницей тянутся, а многочисленные шансы утекают словно снег на горячей ладони, то промедление — смерти подобно. Гин морщится недовольно, его улыбки сейчас ничего не значат. Он разглядывает себя как впервые. Может, сломался? Его руки на диво горячие, и от этого хладнокровное создание ежится, сутулится, чувствует стыд и горячее в груди сердце, не проколотое катаной бога навылет. Гин испытывает там странную фантомную боль, спешно собирает с пола одежду, облачается в черное, распахивает дверь настежь и щурится от искрящегося на солнце свежевыпавшего снега. Сейрейтей за ночь замело, не меньше чем Каракуру, возвращая Гина меж тем в босоногое детство в Руконгае и в тот день, когда он оставил Рангику по себе на память только выдавленные в сугробе лапы… Ноги сами меряют снег так же. Тонут варадзи под его подмерзшим за ночь верхним пластом, делаются быстро мокрыми таби и низ хакама. Теплоту с рук также смывает снег. Он забирается целыми снежками в рукава, хлопьями холодит кожу и заставляет ее, быстро озябшую, покрыться мурашками. Гин облегченно выдыхает — он снова будто хладнокровный. Иллюзия — так себе, не то, что Соскэ может, зато и зима тут самая что ни на есть настоящая! Гин и вправду по-детски ее любит — наверное потому, что в ней проще всего самому замаскироваться под невинную жертву, скрыть следы преступлений, затеряться от всех в дикую вьюгу… — Ги-и-ин! Гин! …но не сегодня, конечно. Гин щурится на яркое новогоднее солнце, а обернувшись на голос — видит другое: расхристанное спросонья, полуодетое наспех, совершенно босое, как в их далеком счастливом голодранском детстве. — Аканна, Ран-ча-а-ан, — качает он головой, глядя на ее живо покрасневшие стопы, — ты же так простудишься. — Плевать! — она даже не вздрагивает, эта заражающая его теплом женщина. — Ты опять собрался уйти?! Да?! Гин вновь мотает головой, поднимается с корточек и протягивает подруге маленький снежный комочек, слепленный за считанные секунды ради их общего спасения. — А вот и не угадала. Просто вышел слепить для Ран-чан снежного кролика. Вот, — он срывает с какого-то кустарника пару не отлетевших еще листьев, из гроздей его же алых, как кровь, ягод делает крохотные глазки, — нравится? Обескураженная таким поворотом девушка, утратив на какое-то время даже дар речи, оживленно кивает, прижимая фигурку кролика к груди, не боясь, что тот мигом на ней растает. Наверное, Гин — как тот ушастый, тоже тает, пока, не загнанный в клетку Лас-Ночес, не отощавший, не одичавший, не отморозивший себе окончательно ни сердце, ни совесть. Рангику порывисто обнимает его и, всё же начиная танцевать на снегу от холода, шепчет дрожащими губами, что ей не надо никаких даров, а только — чтобы он не уходил, чтобы просто оставался рядом. — Я не уйду, — врет Гин — по крайней мере, не уйдет сегодня, — и путается костлявыми пальцами в ее намокших от снежинок волосах. Прижимается всем телом, желая согреться и этим теплом насладиться на долгую память: похоже, ждать рокового укуса ему придется еще долго. — Я не уйду, — повторяет, подхватывая ее под колени и переносит обратно подругу в их детскую, полуразваленную лачугу… Может, Гину она только снится. Или это прощальный подарок от Бога.