Молчать...

Я уже давно привык молчать. Я молчу, когда твои пальцы ловко скользят по моей одежде, быстро расправляются с нею, отбрасывая прочь, ласково, почти невесомо, проходятся по чувствительной коже. Молчу, когда ты одной рукой оперативно избавляешься от своих шмоток, а другой зарываешься в мои волосы, заставляешь откинуть голову, подставляя тебе беззащитную шею, в которую ты тут же впиваешься своими поцелуями-укусами. Молчу, когда мою щеку обжигает твое горячее дыхание, а кончик языка начинает вычерчивать на ней, одному тебе, понятные узоры. Молчу, когда твои ладони, с силой вжимаясь в кожу, прожигают линию от горла до паха. Молчу, когда длинные пальцы касаются головки члена, нажимают, надавливают, и, наконец, крепко обхватывают ствол… так по-хозяйски властно, как будто имеют на это полное право. Молчу, когда ты резко заставляешь меня развернуться и упереться руками в твердую стену, а сам обхватываешь горячими ладонями мои бедра, слегка разводишь мои ягодицы и толкаешься внутрь. Резко, сильно, глубоко, тяжело дыша в затылок… …Однажды, еще в академии, ты первый признался мне в своих чувствах, а я… я обвинил тебя во всех смертных грехах, наговорил кучу гадостей, даже ударил, оставив, как напоминание, основательный синяк на скуле, а потом больше трех месяцев с тобой не разговаривал. Но однажды, напившись, сам пришел к тебе мириться, потому что уже тогда понимал, что как бы я ни старался, как бы не отрицал, но это безумие, это наваждение уже не отпустит меня. Ты не отпустишь меня! Я помню, как в тот вечер остервенело терзал твои губы, даже не целуя, а кусая их. А ты… ты принимал все. Ты был настолько нежен и терпелив, что у меня замирало сердце. Я помню, как ты бережно и ласково касался меня, чуть улыбаясь уголками губ на каждый мой сдавленный стон, который против воли вырывался из моей груди в ответ на твои действия. А утром я снова все испортил, сказав тебе, что эта ночь ничего не меняет, что мне по-прежнему не нужны эти бабские сантименты, и единственное, что может быть между нами — это секс. Как приятное дополнение к нашей дружбе. Без обязательств и всей этой чуши на вроде верности, ревности и так далее. Кого я тогда хотел обмануть? Наверно все-таки себя, потому что не смог не заметить, как в твоих, еще секунду назад, сияющих глазах мелькнула боль, когда ты, чуть помолчав, кивнул головой, давая мне свое согласие. Но я упрямо твердил себе, что мне все равно, что ты мне не нужен. Вот с этого момента ты стал привыкать не чувствовать, а я молчать. Когда в следующий раз я красноречиво намекнул тебе, что друзья должны всегда и во всем помогать друг другу, ты лишь молча кивнул, опустился на колени и долго старательно отсасывал, помогая мне снять напряжение. Затем, ты укорил меня, сказав, что после такого шикарного отсоса, заслужил хотя бы поцелуй. Я молча согласился, неуклюже притянул тебя к себе и неуверенно целовал до тех пор, пока ты не опрокинул меня на пол. А я, снова почувствовав твое возбуждение, и явственно ощущая, как собственный член напрягся так, что грозит порвать штаны, молча рванул ширинку и развел шире ноги. Но сейчас… сейчас, когда ты совсем перестал хоть как-то меня выделять из всей толпы многочисленных друзей-приятелей, мне становится действительно нереально плохо. Мне плохо от того, что ты с такой видимой легкостью принял мои условия, плохо от того, что упорно продолжаешь играть по моим правилам и ни разу — ни единого разу! — не предпринял попытки это изменить. А еще меня гложет ревность! Ревность, которую я когда-то полностью отрицал, которую игнорировал, не понимая, что тот миг, когда увижу тебя с кем-то другим, станет последним в моей размеренной и продуманной жизни. Я не могу вспомнить время, когда чувствовал себя таким разбитым, разрываемым между тоской и яростью. Но теперь, та же самая боль, от которой я защищал себя так долго, была той самой единственной вещью, которая подбрасывала все мои эмоции в бурных волнах океана чувств. Агония пронзила мое сердце. Ярость наполнила его необходимостью причинить боль… С яростью пришел гнев. Это наполняло меня всего, до конца, и приносило невероятную сладость скорой мести. У гнева была цель, дававшая ощущение того, что это будет справедливо. Односолодовый виски, плещущийся в стакане, с каждым глотком, обжигая пересохшее горло, еще больше подливал масла в медленно разрастающиеся пламя. Ярость кипела внутри и терпеливо ждала своего шанса нанести ответный удар. И у этой ярости было лицо и имя… Роман. Месть была моей наградой за то, что я снова и снова отдавал себя тебе день за днем, ночь за ночью. И твоим наказанием за то, что ты упорно продолжал играть по моим правилам. Вероятно, именно то, что ты принял когда-то эти мои дурацкие правила, и объясняет, почему какой-то кусок дерьма с невинным лицом в этот самый момент висел на тебе, крадя поцелуи, которые по праву принадлежали мне, которые он не имел права получать, в то время как ты относился к этому как к чему-то забавному, и даже немного поощрял его. Я видел более чем достаточно, когда выходил из раздевалки — жадные маленькие проворные руки этого салаги лежали практически на твоей промежности, и ты явно не горел желанием отталкивать их. Да, это правда, что я сам потребовал от тебя определенную свободу действий, когда речь зашла о характере наших отношений, но это, конечно, не означает, что ты должен вести себя так, как будто они вообще ничего не значат. Пришло время, когда я, наконец, точно понял, что на самом деле означает то, что мы все-таки были любовниками. О да, возможно, я не достаточно ясно давал понять, что в твоей жизни могу присутствовать только я. Теперь я буду более чем конкретен. В номере было темно, когда Роман, наконец, добрался до него. Темно и тихо. Даже как-то зловеще. Он едва смог различить невнятный силуэт Ильи, растянувшегося на диване и лениво потягивающего виски. Казалось, что Илья не только яростно сверкал своими смущающими зелеными глазами, которые светились в полумраке, как инфракрасное зрение, но и весь номер пропах им. А от Ромки пахло Ломовицким. Он не хотел, чтобы так случилось, но, тем не менее, Ломик сумел-таки влезть в его штаны и показать свои довольно значительные навыки орального секса. Роман не хотел думать об этом, вспоминать, и, тем более, пытаться как-то объяснять это Илье. — Хорошо провел время сегодня вечером? — саркастический вопрос Кутепова опалил опасным огнем, который, превратился в шаровую молнию и угрожающе завис в воздухе, вибрируя. Во рту у Романа пересохло. Хотя ни один из них до сих пор не определил периметр для их новых отношений, все равно было молчаливое понимание исключительности друг для друга. Не говоря уже о том, что Зобнин знал, каким ревнивым может быть Илья, хотя тот и отрицал это постоянно. Прежде чем Рома успел хоть что-то произнести, Кутепов встал и приблизился к нему настолько близко, что он почувствовал запах алкоголя в дыхании Ильи. Пощечина была скорее шоком, чем настоящей болью. Кутепов ударил тихо и быстро. Удар был сродни броску ядовитой змеи. — Скажи мне, Зоба… — голос Ильи был холодным и гладким, как лед, твердым, как алмаз. — Расскажи мне, что ты и этот маленький ублюдок делали сегодня вечером… Внезапно, сделав резкое движение, Илья, подхватив Ромины ноги под лодыжки, быстро рванул его на себя, и Зобнин шумно, с болезненным стуком, приземлился на пол, упав на спину. Глаза, не мигая, смотрели на возвышающегося сверху Кутепова, который медленно, явно смакуя момент, зловеще нависая над Ромой, ослабил свой ремень. — Пока ты там развлекался, я сидел здесь. В темноте. Часами думая о том, что я собираюсь сделать с тобой… но я поступлю проще. — Глаза Ильи почти черные, а в словах сплошь скользит яд, — Во-первых, я заставлю тебя отсасывать мне так, что ты не сможешь даже дышать, а потом… потом я буду трахать тебя, пока ты не начнешь просить о пощаде… Илья опустился на Романа, придавливая своим весом его грудную клетку. Его возбужденный член касался Ромкиной щеки, терся об нее с очень недвусмысленными намерениями. Зобнин повернул голову в сторону, только чтобы Кутепов не мог касаться его своим стояком, но Илья с силой повернул ее назад, и когда их глаза встретились, Ромку просто ошпарило яростью, которая выплескивалась через край из, горящих яростью и болью, глаз. — Ты можешь сделать это сам, и тогда тебе же будет проще… или мы можем сделать это по другому… не имеет значения, потому что ты либо отсосешь мне, либо я просто заткну тебя своим членом, — прошептал он жестко, пачкая плотно сжатые губы Романа каплями смегмы, — Давай, открывай рот, живо. Сильные пальцы запутались в волосах Романа, рванули назад, заставляя его запрокинуть голову, губы раскрыться в беззвучном крике, и Илья мгновенно впихнул ему в рот свой член. Рома давился, пытаясь дышать, старался расслабить мышцы горла. Для этого ему нужно было лишь чуть-чуть отстраниться, но Кутепов не позволял этого. — Оу… слишком много для тебя? — издевался Илья, заставляя голову Романа двигаться взад и вперед, принимая член глубоко в глотку. — Да ладно, мы же оба знаем, что ты справишься с этим… Мышцы горла Романа протестовали против грубого обращения. Его разум пытался найти какой-то способ отвлечь ярость своего любовника, прежде чем нехватка воздуха заставит его потерять сознание. — Так, кто у кого отсасывал сегодня? — Глаза Ильи горели зеленым дьявольским огнем. — Я вполне могу представить себе эту шлюху малолетнюю на коленях перед его кумиром… или же произошел небольшой переворот в ролях? — Илюш, пожалуйста… — Зобнин охнул, дрожа от страха, или чего-то еще, чего он не хотел признавать. — Заткнись, Зоба, — Илья снова сунул свой, блестящий от слюны, член обратно в рот Ромы. — Я не хочу ни твоих оправданий, ни твоей милой сладкой лжи. Ты дашь мне сейчас именно то, что ты дал этой маленькой сучке сегодня вечером, и тебе лучше сделать это хорошо. Илья продолжал толкаться в рот Романа. Вид Зобнина, беспомощного, беззащитного, бьющегося в его руках, возбуждал сильнее, чем сам акт. Он входил в его рот до основания, то и дело заставляя его упираться носом в пах, с упоением глядя, как глаза Романа наполняются болью и стыдом. Видение Роминого стыда волновало Кутепова еще больше, потому что он знал, видел, что Роме не могло нравится то, что с ним делают, но он не хотел ничего менять. Кутепов продолжал издеваться над Ромкиным ртом снова и снова, безжалостной мстя за бессердечное предательство сегодня и, возможно, за бесчисленных любовников в прошлом. Чувствуя скорое освобождение, он резко вытащил изо рта Ромы свой член, и наклонился, одаривая жестоким поцелуем его искусанные губы. — Это еще не все, мой дорогой… — прошептал Илья. — Тебе нужно четко запомнить, кому ты принадлежишь… что я не потерплю того, что ты, трахаешь кого-то еще. Оттолкнув Зобнина назад, он быстро стянул с него джинсы вместе с бельем, схватил его за ноги, рывком подтянул к себе и закинул их на плечи. Потом наклонился, и, едва сдерживая дыхание, резко вошел. — Боже, Илья… не… — Роман не смог сдержаться и заорал, но было уже слишком поздно, потому что Илья практически сломал его полностью, взяв на сухую. Вонзившись в напряженное тело под ним, Кутепов акцентировал каждый толчок злыми, обидными словами. — Ты… никогда, сука… никогда… не трахнешь кого-то еще… кроме меня… — Пот капал с его лба, приземляясь на живот Ромы. — Ты принадлежишь мне… только мне… Роман старался больше не кричать, но сейчас он просто не мог сдержаться. — Илюш… пожалуйста, ты делаешь мне больно!.. Реакция Ильи на почти рыдающие просьбы была еще сильнее.  — Больно?.. Ты хочешь знать, что такое больно?.. Больно — это когда человек, который утверждал, что любит тебя, ведет себя так, как будто ты даже не существуешь… больно — это когда ты видишь, как человеку, которого любишь ты, наплевать на то, кто доставляет ему удовольствие… кто ему отсасывает, или подставляет свою дырку… а может, и сам… сам берет его… Незримые слезы начали смешиваться со всепоглощающей яростью. — Я доверял тебе… доверял тебе достаточно, чтобы раскрыться так, как я и не думал… довериться… не думал, что смогу снова… я позволил тебе… и это ничего не значило… Рома разрывался на части, как физически, так и морально, из-за того, что Илья так безжалостно трахал его. Грубость Ильи, неумолимо вбивавшегося в него, была настоящей пыткой, что было еще более болезненным, так как это ощущение, которое охватывало его, доходило до самого сердца. Это было не так, как должно было быть, и все же, эта сторона Ильи — жестокая и злая сторона — это заводило Рому, как ничто другое. Илья в прямом смысле насиловал его, но Роме казалось, что тот имеет на это полное право. И хотя его чувства восставали, хотя он пытался прорваться отчаянным голосом разума, чтобы дать отпор своему противнику, несмотря на то, что этот противник был и его любовником — тело Романа рассказывало совершенно другую историю. Рома ненавидел себя за то, что, несмотря ни на что, наслаждался каждой минутой этого. Он ненавидел свое тело за то, что оно выгибалось, встречая каждый настойчивый толчок, ненавидел каждый вздох, каждый стон, который вырывался между плотно сжатых губ, ощущая знакомый металлический привкус просачивающейся крови. Ненавидел… и хотел — чувствовал, что наказание соответствует преступлению… Он ненавидел взгляд триумфа, который блестел в колючих зеленых глазах Ильи, и все же этот взгляд завораживал его своей мощной силой. Еще один яростный толчок. Илья даже не думал уменьшать напор и сбавлять темп. — Думаешь об этой маленькой шлюхе, Зоба, а? Ебучий ублюдок… Я покажу тебе, что нужно делать, когда этот мелкая дрянь вздумает еще раз протянуть к тебе свои шаловливые ручонки… Кутепов трахал его сильнее, быстрее, матерясь и наслаждаясь происходящим. Когда он в очередной раз схватил бедра Романа и толкнулся глубже и сильнее, задевая простату, Зобнин не выдержал и громко застонал, и Илья, услышав этот стон, оскалился. — О да, Ромка… это то, что тебе нужно… думаю, ты можешь и дальше относиться ко мне так, как тебе нравится… но пусть другие не крутятся возле тебя и не надеются, что я проигнорирую это… в следующий раз будешь думать, прежде чем… ты принадлежишь только мне, как и я тебе, и никто никогда не будет трахать тебя так, как я… никто, особенно этот маленький ублюдок… тебе нужен мужчина, чтобы доставить удовольствие, а не какой-нибудь неискушенный и восторженный маленький симпатичный мальчик… ты будешь еще очень долго нелепо передвигаться… но это будет милое маленькое напоминание о том, что стоит между нами… и я буду уверен, что ты никогда больше не уйдешь от меня… ты мой, Роман Зобнин… я сейчас претендую на тебя… заявляю на тебя свои права… С этим признанием Илья просто потерял себя в ощущениях того, что снова и снова сам трахает Рому, отсекая и игнорируя все мольбы о жалости и о любви. Он не хотел их слышать, ему было безразлично. Все, чего он хотел, в чем нуждался — это в том, чтобы причинить столько же боли, сколько он сам чувствовал раньше в своем сердце. Роман принадлежал только ему, и больше никто не смеет его касаться. Кровь немного облегчала каждый толчок, хотя мышцы Ромы судорожно сжимались вокруг члена Ильи. Снова и снова он наносил удары по взрывному центру Романа, заставляя его задыхаться, стонать и умолять не останавливаться, хотя боль должна была быть мучительной. Кутепов терялся в процессе, но боль заставляла его чувствовать себя живым, заставляла всю эту черную ярость ревности постепенно исчезать. Он не смог бы сейчас остановиться, даже если бы пришел в себя. Конец был слишком близок. Схватив бедра Романа, он еще шире развел их в стороны, трахая, как машина, с одним сознанием и одной задачей — Глубже! Яростнее! Сильнее! Пот лился ручьями, глаза были плотно закрыты, и он уже почти не видел под собой Ромку, который корчился от боли и удовольствия одновременно. Губы Ильи изгибались в кривой ухмылке, поскольку каждое яростное движение становилось обратным отсчетом до собственного безумия. Он выкрикнул Ромино имя, когда расплавленные струи спермы рывками выплескивались из его тела в тело любовника, заливая того белоснежными потоками, смешанными с кровью, и все еще продолжал толкаться, пока не показалось, что его душа навеки вонзилась в Рому. С оргазмом его гнев исчезал, как и ярость, сладкими спазмами и рывками, выплескивался наружу, и он рухнул поверх Романа. Оба дышали неглубоко, прерывисто, но умиротворенно. Илья чуть повернул голову и увидел, вдруг, горящие, почти черные, Ромины глаза. Первый и последний раз он видел этот взгляд еще тогда, в академии, когда в первый раз не смог сдержаться… А слова, которые прошептал Роман, вообще слышал впервые:  — Я твой… только твой… всегда… Это было единственное, что имело значение. Вспышки камер были похожи на сотни маленьких солнц. Они ослепляли, мешали, резали глаза. Я улыбаюсь. Ты стоишь рядом, натянув на лицо привычную маску. Ослепляешь, мешаешь думать, режешь без ножа, находясь слишком близко. Я улыбаюсь. Репортёры что-то кричат, лезут друг через друга, пытаясь подобраться ближе. Убивают своей наглостью, смешат своим копошением. Я улыбаюсь. Ты отвечаешь на вопросы, одновременно заигрывая с очередной журналисткой. Убиваешь своим поведением, смешишь своим желанием доказать, что худосочная блондинка может привлекать тебя больше, чем стоящий рядом мужчина. Я улыбаюсь. — Что с тобой, брат? — Ты бросаешь на меня немного неуверенный взгляд. — Это ведь только игра, ты же знаешь… Я улыбаюсь. И понимаю, что ты — это единственное, что меня волнует! Только ты важнее всего… интервью, игры, популярность… все это суета. Иногда… да что там иногда?.. Постоянно! Мне до безумия хочется бросить все и увезти тебя далеко-далеко. Туда, где нас не найдет никто! Туда, где ты на самом деле будешь принадлежать лишь мне одному. Всегда. Полностью. Постоянно. И, прости меня… прости за все! Просто я тебя люблю! Может эгоистично… может только для себя, но… Ромка!!! Ты мой свет! Мое вдохновение! Моя Жизнь!