Двадцать минут

Игрушки должны быть дорогими. По-настоящему дорогими, то есть, приобретаемыми не за лиры. Спорткары Александра, собирающего коллекцию, тяжелое золото, обнимающее драгоценные камни на её запястьях и шее, - всё это, право, ничего не стоит. Действительно дорого даются люди (не те, разумеется, которых также можно купить за деньги, другими словами - не большинство). Это - стоящие игрушки. — Красивые, - Виктория делает шаг, - заводные, - ещё один, - куклы. Как ты, милая. Камень, к которому Габи прижимается вывернутыми плечами и темноволосым затылком, сухой и тёплый. Она пытается держать спину максимально прямой, такой прямой, что уже ломит всё тело, и снизу вверх смотрит на женщину, остановившуюся напротив. Она пытается вложить в этот взгляд максимум презрения - примерно той дозировки, которую глазами отмеряет Илья, сквозь зубы отчеканивая что-то о гниющем капитализме. Научилась, что тут скажешь, хорошему. Виктория чуть улыбается, склонив голову с тяжелым венцом волос к плечу. Какая смешная куколка, думает, что смотрит всё же сверху вниз. Трогательное заблуждение. — Вы - сумасшедшая, - не выдержав, выплёвывает Габи, потому что загнанным волчатам не остаётся ничего, кроме как огрызаться на поджарых, тонкокостных гончих, скрывающих под сияющим глянцем шерстки жгуты перевитых мышц. Она даже скалит зубы - древней, неосознаваемой гримасой, которой говорят врагу: я тебя не боюсь. Отважный, бесполезный обман. Винчигуэрра тихо, коротко, поощрительно смеётся. Представление ужасно забавное, девочка - ужасно невинная. Просто наказуемо не вымазанная в грязи, будто ни дня ещё не жившая. Как кукла, едва вынесенная из магазина, та, которую ещё не успели извлечь из коробки. — Верно, нужно бояться, детка, - мягко отзывается Виктория (спрятаться от неё – нельзя), плавно делая шаг вперёд. - Тебе ведь страшно. Тебе очень страшно, не правда ли? Всё правильно. Бойся. Габи почти рычит - и вдруг, зло прищурив чайные глаза, плюёт ей в лицо – не словами. Целится, по меньшей мере. Быть выше врага у неё не выходит категорически. Слюнный подтёк пятнает светлую ткань на чужом бедре уродливым серым сгустком. Виктория коротко, ошарашенно вздрагивает, в идеальную нить выщипанные брови секундно выгибаются, а потом она стремительно приканчивает расстояние между ними, как приканчивает неугодных - молниеносно, легко, неуловимо, наклоняется и сжимает железной хваткой её подбородок. — Невоспитанная, дурно вышколенная немецкая девочка, - чеканит она, - лишенная всяческих манер. От таких, как ты, Рейх избавится в первую очередь. Габи неожиданно становится жарко под слишком ярким и холодным чужим взглядом. Это как - льдом к коже в самую невыносимую жару, так, чтобы жгло. Она чувствует, как по спине, между сведённых лопаток, бежит стыдный пот - страх, волнение, напряжение, ожидание; умирать, будучи придушенной в полутёмной камере психопаткой, не хочется совершенно. — От таких, как вы, во вторую, - опять и по-новому, без слюны сплёвывает она одними звуками. — Если я разрешу, - ласково парирует Винчигуэрра, а потом вдруг ослабляет хватку - у неё не по-женски сильные пальцы, она ведёт ими ниже, по непредусмотрительно, беззащитно открытому горлу. Наклоняет голову, почти касаясь солёной кожи губами, и произносит негромко: - Пахнешь страхом, милая. Лучший парфюм. Люблю этот аромат на других. У неё остро подпиленные длинные ногти, она слегка, пугая, но не причиняя боли, царапает кожу на чужом горле. Её движение долгое, тягучее, идущее сверху вниз, начинается под подбородком и завершается у кромки платья на груди. Виктория опускает глаза и смотрит на кончики собственных пальцев, застывших у бело-рыжего барьера. Губы напротив приоткрыты. Габи не знает, зачем смотрит в ответ на её губы. — Ещё десять минут, - кому-то из них, заложнице или себе, напоминает Винчигуэрра. - У нас есть ещё целых десять минут, маленькая, глупая, упрямая, стойкая девочка. Интересно, для кого это время будет длиться дольше - для тебя или твоего сентиментального отца?.. Как жаль, что он не видит, - голос снисходит до шепота, - как жаль, что он этого не видит. Пальцы, наконец, начинают двигаться дальше, Виктория раскрывает узкую, холёную ладонь, мягко обводя ею грудь под тканью платья, и Габи, отчего-то задержавшая воздух, рвано, судорожно выдыхает. Что она делает, эта безумная избалованная садистка, что - она - делает? Ответа нельзя прочитать даже по глазам - Габи видит только развёрнутые веера густо накрашенных, иссиня-черных ресниц и чужую влажно блестящую от помады нижнюю губу. Её грудь под белой, унизанной кольцами рукой вздымается нервически-часто. Это тело пытается дать мозгу больше кислорода: думай! решай! спасайся! Совершенно напрасно. Ладонь накрывает её живот, смещается ещё ниже, плавно развернувшись на сорок пять градусов, накрывает треугольник тела между крепко сведённых вместе ног. Так наконечники копий некогда входили в тела жертв. — Ты больна, - Габи смаргивает с ресниц то ли пот, то ли слёзы, но первое, конечно, гораздо вероятнее второго. - На всю свою высветленную голову. Виктория тихо смеётся и надавливает, слегка сжимая пальцы. Всё женское, что есть в Габи, она будто собирает в горсти. Власть и контроль, контроль и власть. Это настолько сладко, что она даже слегка улыбается. Габи хочется, рванув вперёд, лбом ударить её в переносицу, но она не бьёт, с координацией беда и кружится голова. Ей так плохо, что уже тошнит, и невозможно двинуться, и жгут, опоясавший бёдра, сжимается всё сильнее и сильнее. — Семь минут, - отмеряет Винчигуэрра. - Можно многое успеть за семь минут. Ты всё ещё боишься? О да. Не прекращай. Её ладонь вдруг быстро ныряет под подол, пальцы преодолевают последнюю неустойчивую преграду из взмокшего от пота кружева, и Габи сжимает зубы до скрипа. Женщина перед ней - совершенно точно психически нездорова, она не позволит ей ничего, она не позволит напугать себя, дезорганизовать, дезориентировать, выплеснуть гнев, она не покажет ей страха - и того, что под страхом, слоя самого нижнего и глубокого, не покажет никогда, ни за что, Теллер сжимает бёдра так, что по ним прокатывается крупная дрожь. — Не отнимай моё время, - губы Виктории подрагивают как-то зеркально, - это ничем тебе не поможет. О, девочка, да, я вижу, что ты совершенно меня не боишься, - иронию можно откусывать крупными кусками, - но кое-что другое - замечаю. Острые ногти царапают больно. Эта женщина не стесняется, берёт, что хочет, и «берёт» сейчас - оскорбительно верное слово. Пальцам, - она искренне пытается об этом не думать, - горячо в ней так, как бывает, если окунуть руку в кипящую лаву, чтобы плоть сразу расплавило, чтобы кожа сошла с мышц и костей лоскутами, пальцам - вязко-влажно (это шок, это всё - шок), чтоб ты сдохла, тварь, чтоб ты сдохла. В этом есть что-то первобытное, что-то от возврата к древности, когда никакие нормы ещё ни над кем не властвовали, когда даже пытки были детски-непосредственны. Тонкая, выточенная, из белого камня высеченная, с потемневшими глазами, - Виктория неожиданно смотрит ей в лицо с такой близи, что всё плывёт, смотрит чуть сверху, её алые по кромке губы размыкаются, будто она любуется делом рук своих. Теллер непроизвольно пытается откинуться назад, но больше некуда, позади только грубая каменная кладка, похожая на адскую жаровню, и ударяется затылком о стену, изгибается вся, будто позвоночник слеплен из пластилина. Это не удовольствие, это всё по-прежнему шок, и чужие тонкие, длинные пальцы двигаются в ней не для наслаждения, по крайней мере, не для её наслаждения, просто нежная подушечка большого касается, задевая, и ритм такой издевательски-бездушный, мучительно-правильный, универсальный, раз-раз-раз, ка-мер-тон, и Габи всеми силами пытается не закрывать глаз, так и смотрит, выгнув смуглую тонкую шею, перед собой, смаргивая солёный мутный пот. Она, кажется, не вдыхает совершенно, только всё выдыхает и выдыхает - малыми порциями. — Три минуты, - вкрадчиво шепчет Виктория. - Ну же, милая. И, кажется, добавляет: «Господи, как узко», но, вероятно, Габи лишь мнится. Больно. Тянет. Больно ли? Она всего на секунду даёт слабину, пытается спастись, представить Илью, но мозг не в силах ей помочь. — Я убью тебя, - наклонившись к самому её уху, задевая губами, оставляя яркий восковой след, шепчет Винчигуэрра, - потом, когда ты станешь не нужна, я убью тебя, сломаю такую красивую, изворотливую куклу. Габи раскрывает рот, как большая несчастная рыба, выброшенная приливом на берег, бёдра сводит такой болезненной судорогой, что у неё темнеет перед глазами, тьма эта вспыхивает опасно-алым, будто кто-то плещет на обратную сторону её век свежей венозной кровью. Она всё ещё не может до конца вдохнуть, когда чужие пальцы выскальзывают из неё почти неощутимо, но оставляя после себя обидную, раздражающую пустоту. Габи давит всхлип. — Они придут за мной, - одними саднящими, искусанными губами шепчет она. - Они придут за мной и уничтожат тебя. Вас всех. — Твои мальчики? - Виктория вежливо удивляется, тонким батистовым платком с монограммой в углу вытирая пальцы. - Можешь думать, что они уже мертвы, дорогая. И твой драгоценный коммунист, и этот лощёный талантливый американец. Они уже мертвы, а скоро и ты к ним присоединишься - передай от меня привет Соло, кстати. А это считай прощальным подарком. Исполнением неозвученного последнего желания. Виктория снова наклоняется, чтобы скользнуть теми же двумя пальцами по её губам. Рука пахнет ею, Габи. — Ужасно выбрасывать кукол, - сожалеет она. - Я бы оставила тебя ещё, но нельзя. Прощай, детка. Когда она переступает через порог и тяжелая металлическая дверь провожает её оглушительным скрежетом, Габи клонится на бок - и её рвёт выпитым накануне шампанским, горчащей желтой кислотой. От «Они уже мертвы», от злости, от обиды, от того, как омерзительно мокро между собственных дрожащих ног. Ей кажется, что сладкий запах чужих тяжелых духов забивает нос, как вата. Так всю оставшуюся жизнь будет пахнуть ненависть, не похожая на ненависть до конца – своим постыдным жаром и этими духами.

август 2015-го.