***
После того, как их покидало от Стамбула до берегов Влтавы и от Кейптауна до Бирмингема, где спать пришлось в древних, как Стоунхендж, доках, - так вот, после всего этого миссия в Милане - просто подарок. Благослови Иисус этих недорезанных фашистов-макаронников, которым лавры семьи Винчигуэрра не дают покоя, а новый Феррари хочется иметь больше, чем укромное бомбоубежище в глуши. Соло вызывается провести Теллер по магазинам, потому что на дворе август, она больше нигде не купит таких туфель за такие деньги, а женщина (если Габи ещё помнит, что она женщина) должна всегда оставаться привлекательной. Шипение маленькой немки о том, что применения туфлям в её жизни просто нет, он пропускает мимо. — В конце концов, - говорит Наполеон, - каблук - очень страшное оружие. Я покажу тебе, в какое именно место на виске лучше всего бить. Или попросим русского - точно знает наверняка. - Он галантно ведёт её под руку, фиксируя чужую ладонь так, что Габи не вырваться. - К слову о русском, - продолжает он. - Когда вы уже нарушите мой слишком мирный сон? Солнце плавит брусчатку и, отражаясь от зеркальных витрин, слепит глаза. Может, Теллер, повернув голову, так щурится именно из-за этого? — Ты озабоченный, Соло, - наконец, сделав по его лицу какие-то выводы, резюмирует она. — Я забочусь, но исключительно о вашем здоровье! - пламенно парирует он. - Ладно этот ленинец-сталинец, но ты, девушка из прогрессивной развитой страны, ты же знаешь, откуда берутся дети? И что секс нужен не только для того, чтобы делать детей? Иногда некоторые даже получают от него удовольствие, знаешь, - тоном просвещающего гуру изрекает он. - Вы смотрите друг на друга влажными глазами уже пятый месяц, Теллер, у меня от вас челюсти сводит. Возьми всё в свои руки, если через Железный занавес не проникают азы сексуального воспитания! Можешь даже в буквальном смысле. Габи спотыкается о мостящий тротуар камень. Наполеон очень доволен собою и игнорирует некую нездоровую вибрацию внутри грудной клетки. К мозгу вместе с кровью приливает та степень отчаяния, когда он может затащить напарницу и подругу в ближайшую подворотню и, сотрясая за хрупкие плечи, прорычать: «Трахнитесь-уже-да-господи-вам-что-помочь-нужно?!» Он бы помог. Боже, дай мне сил. И выдержки. И бутылку Джонни Уокера, Блю Лейбл, пожалуйста. — Да, - вдруг, сквозь окутавший мозг туман, слышит он чужой придушенный голос. - Да, может быть. Соло переводит взгляд с очередной витрины - сумочки, перчатки, платки, вот тот очень пошел бы Габи - на девушку. Оказывается, они стоят посреди тротуара, и уже не он мёртвой хваткой удерживает её ладонь на сгибе своего локтя, а она цепляется за его руку обеими - какая-то отчаянная, до белеющих пальцев, хватка маленького зверька во время боя с более крупным хищником. Он автоматически вопросительно выгибает одну бровь и переспрашивает: — Прости, я отвлёкся, так о чём ты?.. Габи закрывает глаза, медленно вдыхает полной грудью и очень четко, едва ли не по слогам произносит: — Да, возможно, нам нужно помочь. Он не прикасается ко мне - больше, чем... больше, чем дозволено, - слова ищутся тяжело, а, находясь, оказываются слишком бесцветными, - приличиями. Я даже не могу его спровоцировать, у меня просто не получается, он сразу прекращает, извиняется, уходит, будто я фарфоровая, будто я, - она морщится, - сломаюсь. Я пыталась, Соло. Не вышло, - и она презрительно кривит губы в самонасмешке. С чем-чем, а с самооценкой у девочки проблем никогда не было, и Соло про себя присвистывает - видно, русский действительно слишком уж крепкий орешек со слишком уж болезненными представлениями о чести дамы, которую, как известно, в любом случае бессмысленно помещать под женскую юбку. — Ты ведь понимаешь, - очень вкрадчиво начинает он, и в горле снова рассыпается треклятый песок, - что под помощью я и ты можем подразумевать очень разные вещи? Я не стану выбирать тебе пеньюар, милая, хотя, если ты очень хочешь, то, конечно, можно. Я просто... — Сделаешь это с нами, - решительно заключает, как рубит Гордиев узел, она. Глаза всё ещё закрыты, а черты лица внезапно заострившиеся и очень резкие. Смелая прямая девочка. На смуглой и загорелой коже почти не видно красновато-кирпичных пятен стыдного румянца - будто мазнули мягкой южной глиной. - Я не глупая. Я вижу, как ты на нас смотришь. Не только на меня, - она дёргает плечом, - на Илью тоже. Ты нас хочешь? - вдруг, распахнув огромные и совершенно черные глаза, одними губами спрашивает она. Её лицо настолько детски-растерянное и надеющееся, что до страшного расходится со смыслом слов. - Ты хочешь нас двоих? Ты сможешь это устроить? Внутри миланского августа, в перемежающихся пятнах почти белого солнечного света и блёклой тени, Наполеона внезапно обдаёт лёгким холодом. Он просто кивает - молча, глядя ей в глаза, и Теллер тут же расслабляется - вся, разом - будто из полости тела выпустили тяжелый и смертоносный газ. Ещё секунда - и он спросил бы, не нужно ли подписать кровью какой-нибудь официальный договор. — Спасибо, - говорит она. - Я умру, если он не прикоснётся ко мне в ближайшее время, - продолжает она. - Наверное, только у тебя может получиться, - кивает она. А потом заканчивает: - Потому что он тоже на тебя смотрит. Соло вспоминает что-то о желаниях, которые могут исполняться в наказание, а не в награду - перевёрнутые кем-то смеющимися там, наверху, где, как он думал, в принципе, пусто.***
Они, о матерь божья, даже выбирают день (два спустя, когда томный идиот с амбициями уже почиет на дне Средиземного моря, так и не став новым Геббельсом). Решают, что привычная пижама на Теллер - сексуальнее любого пеньюара (Наполеону кажется, что он в дурном сне в стиле Кэррола, причем в кои-то веки в роли Алисы). Выбирают лучшее вино, за которое всё равно будет платить Британская морская разведка («Твой русский вообще пьёт что-то крепче воды?», - морщится он, и Габи поправляет с усмешкой: «Наш русский», после чего Соло просто молча берёт две узкогорлые бутылки). Они оба выпивают для храбрости ещё до часа Икс - и это вовсе не вино. Габи говорит о том, чего ему совершенно не хочется знать: как давно у неё никого не было, кто и где в последний раз, и для такой эмансипэ у неё оказывается трогательно мало опыта. Наполеон понимает, что она элементарно нервничает, поэтому позволяет ей речитативить, будто она пускает словами пулемётные очереди. Теллер слишком крепко сжимает бокал с виски. Он сам неожиданно и по большей части молчит, думая о том, что ему хочется поцеловать её - эти карминовые, быстро двигающиеся губы. А ещё увидеть, как к ним прижмётся своими сухими и жесткими Курякин. И самому впиться в те - сухие и жесткие (очень, он буквально уверен, горячие, как у гриппозного). Илья сейчас сдаёт сложное в транспортировке оборудование и получает инструкции по эвакуации - от командного, так сказать, лица. Завтра, в шесть тридцать утра, их забирает вертолёт. Есть ещё целых восемь часов в тихой, на границе пригорода, сладко пахнущей акациями гостинице. Ожидание, черт побери, убивает, Соло чувствует себя прыщавым девственником на ночном выпускном свидании с первой школьной красавицей. Он коротко смеётся прямо в стакан, булькая виски. Теллер замолкает и смотрит на него понимающе и, дьявол её дери, сочувственно. — Я тоже волнуюсь, - говорит она. А потом они слышат шаги. Коридор выложен изразцами - на какой-то совершенно португальский краденый манер - и даже мягкая поступь Курякина, которому здесь не от кого прятаться, негромко отдаётся глухими ударами. Они переглядываются, как истинные подельники, и Наполеон вдруг думает, что у него ведь никогда не было помощников. Угораздило же впрячься - с ней. Именно в эту повозку. Илья входит в номер, как ни в чем не бывало, коротко, секундно удивляется присутствию Соло, но это скорее удивление из разряда «Почему ты не с какой-нибудь жгучей красоткой?», а не «Почему ты здесь?» Жгучих красоток, - думает американец, - и тут хватает. Как и красавцев. Илья скидывает неизменную, талисманную куртку, сообщает, что сдал всё нужным людям, что вертолёт ждёт их завтра в трёх километрах отсюда чуть ли не посреди виноградника и что Уэйверли передавал всем привет, балагур этакий. Он двигается по номеру и разговаривает так буднично, обыденно, спокойно, что Наполеон даже несколько возмущен - они здесь сидят, будто на битом стекле, напряжение в воздухе можно щупать руками, а ему хоть бы что. Он действительно какой-то непробиваемый, вообще не эмпатичный, этот ваш сын пролетарского народа. Но, возможно, Соло всё ещё недооценивает русского - или очень уж отвлекается на заложенную в его теле грацию большой опасной кошки - поэтому пропускает момент, когда тот всё же осознаёт, что что-то не так. Габи, сидящая на диване, по-турецки скрестив ноги, смотрит исключительно в пол, лицо её имеет уже знакомый Соло оттенок непрожженной глины. Наполеон просто держит у рта бокал, не отпивая и не заговаривая. Молча. Он бы на месте большевика тоже насторожился - лучше поздно, чем никогда. — Что-то случилось? - нахмурившись, интересуется Курякин. - Что-то произошло, пока меня не было? С вами всё в порядке? - Его взгляд быстро ощупывает Теллер, её темноволосый затылок и обтянутую пижамной курткой узкую спину. - Ты... здорова? Наполеону хочется прикрыть ладонью лицо и утомлённо растереть веки, которые вдруг жжет, как от слезоточивого газа, но он скрепляется. — Всё хорошо, - очень ровно бросает Габи, её механический голос режет слух. - Просто решили отпраздновать очередное задание. Его завершение. Что всё кончилось хорошо. Знаешь. Плохие парни кормят рыб и больше не могут возродить Рейх, мы здесь и здоровы, так давай отметим, м? Наполеон раскусил бы её болезненную жизнерадостность уже со второй фразы, но Илья - не он, Илья не взломщик. Тот только, всё же для проформы нахмурившись напоследок ещё раз, кивнул - будто поверил, а, может, и правда поверил. Они ведь почти что репетировали. Ну, почти. Оказывается, Курякин умеет открывать вино без штопора («Мы с ребятами в учебке... а, неважно»), очень осторожно разливает по бокалам («Подрабатывал официантом, большевик?» - не удержавшись, елейно интересуется Соло; тот лишь улыбается дрогнувшими углами губ), протягивает им («Спасибо», - беззвучно шепчет Теллер). Он предлагает тост – переиначенный, подхваченный у них-лжецов: «За то, что мы живы!», отпивает первым, причмокивает, удовлетворённо кивает: — Очень хорошее вино. Конечно, - поясняет с мягкой иронией, - гораздо лучше наших, может быть, кроме грузинских. Спасибо, хорошая идея, - вбивает последний гвоздь в крышку их гроба. Он такой расслабленный, отпустивший себя, полный осознания выполненного долга и ощущения безопасности среди друзей, что Наполеону вдруг хочется извлечь из-под сидения пистолет (эта парочка всегда прячет в креслах и диванах оружие, он давно знает) и пристрелить кого-нибудь. Габи пусть живёт, а вот Илью можно. У него такое чувство, будто они собрались, гнусно обманув чужое доверие, грязно и липко соблазнять святую невинность. Какой-то маркиз де Сад. Вероятно, Габи чувствует что-то подобное, потому что, вдруг резко спустив ноги с дивана (как она их вообще распутала из своего турецкого узла?), встаёт, залпом допивает вино, ставит бокал на столик, утирает рот тыльной стороной ладони и суицидально выдыхает: — Хватит. Я так больше не могу. Курякин смотрит на неё с тревожной заботой - сразу же, по щелчку. Будто тут же готов в один широкий шаг преодолеть расстояние между ними, подхватить её на руки, прижать к себе, коснуться губами виска, забирая всё дурное, отнести в постель - и просто - укутать - в одеяло, гори оно в аду. Ещё будет сидеть на полу возле и полночи держать её за руку. А потом пойдёт и убьёт пару десятков человек - из тех, что позволили себе заговорить с ней не тем тоном. Рыцарь, который страшнее всякого дракона, и вымазанная машинным маслом принцесса, отлично умеющая целиться из снайперской винтовки. Боже, да ад уже - здесь. Соло чувствует, что не может продохнуть. Волна злости, вины и желания, исходящая от Теллер, бьёт его прямо в грудь - как гарпун, простреливая насквозь и делая из внутренностей однородную требуху. Курякин наконец-то настораживается - и вот в кресле перед ними, заговорщиками, больше не Илюша (у Габи удивительно чистое произношение), - человек, способный убить пятерых одной сломанной зубочисткой. Действительно опасный, часто подконтрольно, но ещё чаще - нет. Он переводит взгляд с лица на лицо, с Габи на Наполеона, потом медленно отставляет свой бокал - почти полный - и спрашивает напряженно: — Да что. С вами. Не так? Мы мысленно тебя трахаем, - нервно смеётся про себя Соло. Что-то в этой шутке маловато шуточного. Или ему кажется, или Теллер всхлипывает. Это нервы - те, что не сдавали её нацистам, серийным убийцам и оружейным магнатам, но с потрохами сдают сейчас - белокурому длинноногому русскому, не понимающему, что иногда страсть - разрушительнее атомных бомб, она подрывает изнутри, ширится в голове ядовитым грибом и уничтожает всё на своём пути. Понимаешь, большевик? Всё, что было разумным человеком. — Илья, - голос Габи такой тонкий и звенящий, что Соло, который - до сих пор - молчит, сжимает пальцами подлокотник. - Илья, - повторяет она, встаёт перед его креслом, у самых ног, почти между разведённых колен, поднимает руку и касается пальцами крупной пуговицы на своей пижамной куртке, - Илья, - шепот, не дай Бог она сейчас заплачет, - скажи: ты меня любишь? Имя звучит троекратно, как заклинание, и Курякин действительно кажется завороженным - смотрит на неё снизу вверх большими, чистыми голубыми глазами, слушает, внимает. Её вопрос звучит просто и легко - будто это они между собою уже давно решили, и Соло в зародыше давит чешуйчатую ядовитую гадину, что поднимает голову внутри его грудной клетки. — Да, - губы русского двигаются, будто в замедленной съёмке. Ответ такой искренний, что хочется перестать дышать. Габи кивает так, словно он прошел некий первый уровень. Дальше задания усложняются. — Ты, - она сглатывает, - меня хочешь? Как мужчина. Как женщину. Илья подаётся вперёд, будто ловит пулю - быстро, рывком, но не отводя от её лица глаз. Что-то болезненно-нежное, почти страдальческое вдруг отпечатывается в складках у его рта, в изломе бровей. Он словно бы хочет, но совершенно не в состоянии винить её за этот вопрос. — Ты знаешь, - тихо говорит он и, кажется, сейчас сломает пальцы, вырвав ими дерево подлокотников, отмечает Соло, - ты знаешь. Но я не... я не могу. Так нельзя. Не так, - заключает упрямо, мотнув головой; он же зубы себе сейчас раскрошит, если продолжит так сжимать челюсти. - Ты слишком, - он осторожно отцепляет руку от кресла и тянется к ней, невесомо касается кончиками пальцев её запястья, - ты слишком... нет. Теллер облегченно выдыхает - как приговоренная, которой вдруг, уже на плахе, отменили смертный приговор. Улыбается - шало, широко, словно он дал правильный ответ, хотя - что в нём правильного? Неполеон сглатывает упругий солёный ком и вдыхает впервые за минуту времени. — Ты бережешь меня, - негромко констатирует Габи. Она стоит уже между чужих колен. - Ты защищаешь меня. Уважаешь меня. Дорожишь мной. Но я живая, - сообщает, как откровение, занося одну ногу и упираясь коленом в спинку его кресла, у поясницы. - Я тоже люблю тебя - и хочу тебя почувствовать. Ты понимаешь? Это сложно, я знаю. Тебя так не учили. Поэтому, - она уже сжимает его бёдра своими ногами, находится так интимно-близко, что у русского должно перехватить дыхание, - нужно, чтобы нам кто-то помог, - медленно произносит она - и оборачивается к Соло. - Чтобы кто-то был с нами, разрешил нам. Говорил нам, что всё хорошо. Кто-то, кому мы доверяем. Наполеон почти готов потянуться за её взглядом, как за путеводной нитью, но Теллер отворачивается обратно к Илье, прижимает ладонь к его щеке, наклоняется низко-низко, почти касаясь лбом его лба. — Мы ведь ему доверяем? - спрашивает тихо-тихо. И Илья, отведя глаза от её лица, смотрит на Соло - голубая морская бездна, распахнутость какого-то почти нездорового доверия, страсть, мольба о помощи, согласие – и кивает. У Наполеона в руке хрустко и бескровно лопается бокал.***
Всё - правда. Всё ещё лучше, чем он себе представлял. В золотом, медовом свете ночников (никто из них не просит и не стремится выключить свет, Соло пошутил бы на эту тему обязательно, но не сегодня) явь оказывается лучше фантазий приблизительно стократ. У Теллер действительно смуглая, балтийским янтарём отдающая кожа - на ощупь как персиковая шкурка, первый сбор, первая и единственная молодость налитого плода. Она расстёгивает свою пижамную куртку сама, не дожидаясь их, обмерших мужчин, помощи - сразу после того, как трое переступают порог гостиной и спальни. И ведёт в спальню их обоих - за руки - тоже - она. Соло смотрит, как Габи оголяет плечи, рефлекторно нащупывает пальцами мелкий пуговичный пластик жилета, а после рубашки, когда понимает, что его пальцы сталкиваются с другими, и поднимает глаза. Илья дышит ртом - мерно, тихо - и, глядя ему в лицо, помогает расстегнуть рубашку. В голову вдруг даёт жаром, будто он уже слишком пьян, и Соло, выпутавшись из дорогой итальянской сорочки, рвёт, наконец, с русского неизменную водолазку, с которой тот не расстаётся даже в Милане, будто ему вечно холодно. Пока они оба избавляются от одежды - быстро и беспорядочно, потому что сложно соблюдать порядок, не разрывая взгляда - Габи раздевается полностью. Она стоит у постели - точеная статуэтка из тёплого камня - и ждёт. Илья и Наполеон, не сговариваясь, переглядываются, впервые повернув к ней головы. Маленькая ассирийская богиня, вавилонская небожительница, барельефная Иштар с растерянным, но жарким взором - ждёт их. Их обоих. Курякин как будто сглатывает собственное сердце. — Давай, - героическим, волевым усилием улыбается Наполеон. - Идём. Иди. - И зачем-то добавляет: - Сегодня можно, большевик. Курякин подходит к ней, поднимает руку, оглаживает подушечками пальцев по виску и щеке, задевая угол губ, и Габи поворачивает голову, ловит, прикрыв глаза, его пальцы губами. Хриплый, раненый возглас Ильи простреливает пространство спальни насквозь. Наполеон шагает к ним, заходит ей за спину, оглаживает нежные плечи - и тянет за собой в постельную мякоть. — Ну же, - говорит он, - так будет удобнее. Они слушаются, как дети слушались Гаммельнского Крысолова. Он всё ещё отказывается верить самому себе, это не очень реальность и не очень сон, скорее контрастно-четкий дурман от хорошего наркотика, но Соло сейчас всё равно. Габи вдруг быстро подаётся вперёд и целует Илью - жадно, больно, с зубами, но руку заводит за спину, вцепляясь в волосы Наполеона. Сон и явь смешиваются. Он отключает мозг. Позже, когда воздух уже напитается солью и терпкостью пота, заполнится мускусом и горечью, прошьётся, как тонким стежком, сладкой ванилью, Илья берёт её - после ласк, долгих настолько, что те сойдут за иезуитскую пытку. Его ничему не понадобится учить, только иногда направлять руку, царапать короткими ногтями шею, склоняя льняную голову к персиковой мякоти, шептать: «И вот так...» Соло откинется на спину, холодя шелком простыней взмокшую спину, прижмёт её к своей груди - крылатыми лопатками, клавишными позвонками - и она ляжет поверх него, разнеженная, доведённая до белого каления, цепляющаяся за его ладони, накрывающие маленькую аккуратную грудь, и посмотрит перед собою призывно и доверчиво - на Илью, стоящего на коленях между её ног. Габи кивнёт еле заметно. Илья огладит её дрожащими (не та, иная дрожь) руками по напряженным бёдрам - и вдруг плавно и неумолимо, как прибрежная океанская волна, качнётся вперёд. Теллер вскрикнет высоко и сладко - как раненая птица, принимающая лучшую из смертей. Наполеон будет почти братски целовать её влажный висок, шептать ласковую чушь и тереться болезненно твёрдым членом между нежных ягодиц, пока русский двигается - размеренно, сдерживаясь из последних сил, лишь бы не навредить ей, драгоценной, хрустальной, просящей. Они подадутся вперёд и выше одновременно - эта жаркая девочка, тело которой будет хотеть едва ли не больше, чем сердце, и Соло, метнувшийся вослед, будто его грудь уже спаялась с её спиной. Курякин обнимет их обоих, его ладони сойдутся на лопатках Наполеона, ногти вопьются в кожу, и русский будет держаться долго, так долго, что впору шутить о специально натренированной у КГБэшников технике, но складка между его бровей чрезмерно глубока, пот - чрезмерно солон, Габи станет уже не шептать - хрипеть ему в плечо, когда, наконец, вдруг вскрикнет, как от боли, и забьётся между ними в лучшей агонии, какую может знать земля. Соло кончит сразу вслед за ней - с облегченной мыслью, что сдался не первым. Оргазма такой ослепительной силы он не припомнит за всю свою жизнь. Илья будет последним, и его финальные движения, резкие, глубокие, неистовые, уже благословенно безжалостные, Наполеон, кажется, почувствует прямо через женское тело. Ещё не отдышавшись, склеившись потом с Габи, а через её пот - с Соло, Илья отнимет неровно ходящую руку от плеча Теллер, поднесёт её к затылку Наполеона, сожмёт, оскальзываясь, в горсти мокрые чёрные волосы - и склонится, слепо метя лбом ему в плечо. Американец вывернет голову и запечатает на его виске след своих губ - как второй рваный шрам, уже от пулевого ранения. — Мы сумасшедшие, - надрывно выдавит русский; его выдох осядет между ключицей Соло и спиной Габи. - Нас надо лечить. Так нельзя. Мы сумасшедшие. У нас бы... — Нет! - Теллер, словно очнувшись, вбрасывает это отрицание в воздух звонко и твёрдо. - Нет, Илья! Илюша… Мы не сумасшедшие. Вы - не сумасшедшие. Вы - мои. Курякин выдохнет воздух толчками. Ударится лбом Соло о плечо (тот прижмёт золотой затылок ладонью). Они уснут клубком, не разнимая рук и ног, переплетясь влажными телами в поту, сперме, страсти, доверии, обещании. Вы - мои, - на границе сна повторит её слова Соло. Мои, - сдвинув брови, подумает Илья, спасительно решив, что мысль пришла в полудрёме. Троекратное «мои» эхом оттолкнётся от стен и вместе с кислородом осядет на внутренней поверхности лёгких, уйдёт в кровь, выстелит капилляры, проникнет в мозг - и, может быть, спасёт ото всего. А, может быть, нет. Но в эту ночь спать они будут спокойно.август 2015-го.