***
Холодная прозрачная вода обтекает её пальцы, разбивается о них, расщепляется на отдельные потоки, но после снова опадает вниз, в каменную чашу фонтана. Такая же, как и он (совершенно иная), гостья Сокрытого града одна в этой беседке посреди золотой имладриской осени, её ало-золотого сияния и пения сладкоголосых птиц. Она сидит на скамье вполоборота к вступившему под крышу Трандуилу, трогая воду, как трогают живое существо, прислушиваясь к её песне, будто к таинственной речи на одной ей ведомом языке. — Что ты хотел спросить у меня, сын Орофера, молодой государь Лихолесья? Меньше всего он ожидал, что она заговорит с ним первой - спокойная, неколебимая, едва повернувшая темноволосую голову (ночь и чернозём, кора древних дерев и гладкий шелк погребальных покровов). — Откуда тебе известно, кто я? — Нет способных ошибиться в этом и не признать тебя, Трандуил, - тихо отзывается она - и, наконец, поворачивается к нему лицом. Смотрит снизу вверх, но его почему-то не покидает алогичное, почти злящее чувство, что это он - смотрит - на неё - так. — Что ж, - он тонко усмехается еле заметным изгибом губ, - ты знаешь, кто я, но я не знаю, кто ты. Назовись мне, гостья из Гаваней, мы будем квиты. — Всё в своё время, - она пожимает плечами, синий атлас в серебряном шитье перетекает, струится по её телу быстрой нежной волной; её движения завораживают, как танец, лишённый танца. Он никогда не сталкивался с этим прежде, знал всё - отдающее завистью восхищение, признание чужой силы, любование прекрасным, но не это гипнотическое очарование. - Итак, моё имя. Что ещё ты хочешь знать? — То, что ты посчитаешь нужным рассказать мне. — Для чего? Слишком простые вопросы. Она выставляет их, словно щит, навстречу его вопросам. Но что скрывать ей, эльфийке Митлонда, деве в составе праздной свиты? Что - и зачем? Она вдруг улыбается, будто услышав его в полном беззвучии - нет ни капли света и ни капли радости в этом изгибе её идеальных, но почти бескровных губ - и повторяет: — Так для чего тебе ведать что-либо обо мне, владыка? — Для того, чтобы я мог увезти тебя отсюда своей королевой, - сообщает он. Вот оно, то самое знание, которое он обрёл недавним вечером, впервые взглянув на неё, окинув взором тонкий стан, облачённый в серебро и сумерки, вот то знание, которое раскрылось в нём, как ночной цветок, которое кто-то вложил в его руки непрошеным и благодатным подарком. Всего на сотую долю мгновения - время, не улавливаемое ни одним его чувством - что-то сжимается внутри, будто чужие черные, обугленные пальцы обхватывают сердце. — Я вижу сны, - вдруг произносит она, и Трандуил хмурится, пытаясь сложить и понять. Это не совсем тот ответ, который мог бы последовать. - Иногда, впрочем, они приходят скорее наяву, чем в грёзе, - она продолжает улыбаться своей нечитаемой, полынной улыбкой, а потом прикрывает глаза и протяжно, долго выдыхает. - Так скоро. Я надеялась, что Он даст больше времени, но не мне спорить с Ним, а, значит, так суждено. Ты пришел раньше, чем я ожидала, государь Лихолесья, мой повелитель, и гораздо раньше, чем я надеялась. Она поднимается со скамьи, делает шаг, оказывается совсем близко - спокойная, гибко-твёрдая, как лучший древний клинок, холодная, как корка льда, укрывающая по зиме реки его земли. Вся созданная, вышедшая к нему из вечера накануне ночи, на самой её границе. — Я не королевских кровей, если это интересует тебя, - говорит она, - лишь подданная Кирдана Корабела, не его сродственница, и нет во мне ни крови Гил-Галада, ни крови его сородичей. Достаточно ли хороша я для того, кто правит чащами Эрин Ласгалена? Подумай дважды, Трандуил, сын Орофера. Он не сразу понимает, что слышит в её словах, а когда понимает - чувствует жаркую волну, идущую вверх по телу, напоенную огнём, как пыл битвы. Она говорит с ним обречённо, словно приговорённая к казни, словно ответ не важен. Трандуил с силой сжимает её ладонь в своей - раньше, чем успевает подумать о том, насколько это уместно (впрочем, при том ли, о чем они говорят, размышлять о такте), и о том, что делает ей больно. Но на её точеном бледном лице лишь расширяются на секунду, вспыхивая серебряным диким пламенем, глаза - и вздрагивают крылья носа. — Мой выбор - не выбор в пользу твоего титула, - парирует он, всего секунду наслаждаясь чем-то, похожим на довольство собою. Воистину, ему неважны её кровь и знатность. Он увезёт её любую, кем бы ни была, как увозят и прячут драгоценности, не спрашивая имён мастеров, кузнецов, ювелиров, это решено. Государь, обличённый абсолютом власти, Трандуил может позволить себе это. — Твой? - Переспрашивает она, но не дожидается ответа. - Не пожалей об этой скоропалительности, владыка. — Разве Тингол не знал сразу, едва узрев Мелиан? — У Элу Тингола и светоносной Мелиан были столетия, очертания земли успели измениться, пока они смотрели в глаза друг друга, - возражает она. - Впрочем, теперь это почти неважно. Ты хотел знать моё имя, государь? - Неожиданно спрашивает она - и, прежде чем он отвечает хоть что-либо, жестом или словом, тянется выше, обжигая внезапно горячим выдохом кожу, а потом шепчет ему на ухо. Так и там, под сенью дерев и крыш Имладриса, он встречает ту, что была предпета. Впоследствии он так и не сумеет должным образом возблагодарить Полуэльфа за случайную возможность этой встречи - и никогда этой встречи не простит ни ему, ни кому-либо.***
Трандуил тонет в ней. Погружается, как в морскую пучину, и нет, он не знает Моря, никогда не видел его, не касался, не слышал утробной песни его прибоя, но нечто подсказывает ему - она и есть Море. Прекрасное в своей разрушительности, великое, безжалостное, убаюкивающее. Он не способен ни подчинить эту стихию, ни подчиниться ей в полной мере, ибо для него, плоти от плоти лесов, Море есть нечто пугающее и влекущее единовременно. Он хочет быть нежен с ней, хотя его никогда этому не учили, а научиться сам он не успел. Однако вместо этого, вжав её узкую ладонь в примятую подушку, он плавно и полно толкается бёдрами вперёд, в её горячую глубину, сильный, гибкий, утверждающий своё право, желающий только одного - вот этого немого крика, этой бесконтрольной пульсации жилки на её лебедином горле. Трандуил, государь Лихолесья, берёт свою жену на их брачном ложе, и кожа женщины, выгибающейся под ним подобно дикой виноградной лозе, солона, как морская вода - он чувствует это, впиваясь зубами и губами в синее русло той жилки. Тонкие, ловкие пальцы, крепче пальцев всех знакомых воинов умеющие сжимать рукоять меча (это он уже узнал), цепляются за его плечи так, что едва не вспарывают кожу. Он знает, что останутся чернильные пятна и алые полосы следов, но не корит её за это. У неё единственной есть право нарушать привычную гармонию всего - телесную ли, нет ли. Она обвивает его руками, ногами, хрупкая, но сокрушительная, достойная соперница, и её губы, наконец, наливаются кровью, алеют, как рана, на лунно-белом лице возлюбленной, и он целует эти губы, кусает, как спелый плод, насыщается от неё, не сразу понимая, что соль под губами - не соль их смешавшегося пота и даже не соль крови, выступившей от страсти. Это соль на его собственном лице, сбегающая вниз, жидкая соль. Она вскидывает руки, обхватывает его голову, быстро стирает пальцами эти слёзы слабости, зная, что Трандуил не простил бы их ни себе, ни ей, и - отвлекая, увлекая, топя - сама подаётся ближе, навстречу его следующему толчку, щедрая и жестокая, как государи древности, как смерть, как Море, как любовь. — Люблю, - с хрипом, вжавшись мокрым лбом в её лоб, выдавливает он сквозь зубы искаженным ртом, и это единственный, первый и последний раз, когда он говорит это вслух. Она выдыхает освобождённо, будто тяжелораненая, милосердно добитая ударом в сердце. В ту ночь они зачинают дитя.***
Трандуил никогда не спрашивает, что за сны видит госпожа Леса, подданные же не любопытны в принципе - один его взгляд способен заставить их быть всепонимающими и молчаливыми. Она порой уходит в самую глубину чертогов, туда, где даже сияющий свет эльфийского пламени кажется тяжелым и резким, и подолгу остаётся там - в полумраке и пустоте, сжатая толстыми непроницаемыми стенами, окруженная сплошным камнем и древней памятью о темницах, гробницах, тюрьмах. Она могла бы солгать: я размышляю, солгать: я молюсь. Но ей не требуется лжи, как не требуется той и ему. Трандуил, воспитанный, как наследник, и живущий, как король, одно понимает со всей ясностью: есть вещи, о которых лучше не знать, и он предпочитает не ведать, о чем говорит в своём уединении с гулкой, тесной пустотой его супруга и королева. Каждый раз она возвращается, мнится, вдвое хрупче, чем была, будто подземелья высасывают из неё жизнь, забирают силы, заставляют и без того пергаментно-тонкую кожу натягиваться на лице, делая похожей на мёртвую. Однажды она приходит к нему серая, словно пепел, напоминающая остов обгоревшего дерева. Ступает в тронный зал, высокая и прозрачная, страшная в этой прозрачности, и он, не сумев совладать с собой, подаётся вперёд всем телом. Она молчит и смотрит на него огромными, тёмными, будто море в шторм, безумно расширившимися глазами, крепко сжимая замком руки над своим чревом (не разжать, не тронуть). Трандуил отсылает советников и военачальников одним быстрым, нетерпеливым жестом. Когда они остаются наедине, она шагает к нему и произносит обветренными, обмётанными болезненной коркой губами: — Если ты желаешь, мой господин, я расскажу тебе, что вижу в своих снах наяву. У неё потусторонний взгляд уходившей слишком далеко - и там давно отчаявшейся. Глаза погибающей на пустынном морском берегу птицы. Она хочет, чтобы он облегчил её ношу, хочет разделить её хоть с кем-то, - вдруг понимает Трандуил, - разделить с ним. Она больше не в силах нести её одна, волочить за собою тот груз, что давил на плечи ещё в родных Гаванях, что заставил отнести себя в Имладрис, как подношение, что приказал назвать ему своё имя, связавшее их руки. Её силы на исходе, - с холодным, всё внутри сковывающим ужасом сознаёт он, - тяжесть чрезмерно велика. Зачем Ты обрёк её, Ты, Изначальный и Всесильный? Почему не приказал им призвать её раньше? Четырнадцать спасли бы её - от этого. Или не в том был Твой замысел? Так закономерно и просто воззвать к Нему, воззвать к Семерым и ещё Семерым. Так сложно сказать ей «Да». Он, Трандуил, сын Орофера, принявший на себя командование оставшейся третью войска при Догарладе, он, бившийся на полях сражений, не жалея себя, он, собственной кровью из отворённых жил готовый вспоить каждое дерево в этом Лесу, совершенно не готов помочь ей. Это не его груз. Свой, - знание быстрое, как их с ней первая встреча, и нежданное, как бедствие, в эту минуту настигает подобно каре, - свой груз он обретёт позже. — Нет, - кивает она; длинные тени от её черных, копьями, ресниц падают на нездорово-бледные щёки, - разумеется, нет. Ты не желаешь и не должен. Всё верно, мой государь. Твой час ещё не настал. Она сильнее прижимает руки к животу, словно кто-то пронзает её нутро стрелой. Трандуил обхватывает ладонью её лицо - она такая хрупкая, вдруг совсем маленькая, что вся её скульптурная головка может быть обнята его пальцами. Костяной остов страшно проступает под её натянутой кожей, но она всё ещё красива, нечеловечески, неэльфийски красива прелестью не этого мира. А принадлежала ли она когда-нибудь, - вдруг с замиранием думает он, - этому? — Скоро наступит Тьма, - вдруг спокойно и тихо говорит она, - великая Тьма, что даст новое имя твоему Лесу. Она накроет его сплошной пеленой, и вы не сразу почувствуете это, но дышать станет тяжелее, вода в ручьях обретёт горечь, а кроны деревьев сомкнутся достаточно плотно, чтобы твой народ больше не видел неба, ибо в небе для вас не останется ни солнца, ни луны, ни звёзд. Великая Пуща окутается Великим Мраком. Се истина. Трандуилу редко бывало страшно в долгой, уже достаточно долгой жизни. Сейчас - стало. Женщина, двигающая бескровными губами, та, чья кожа так холодна под его пальцами, так суха, что, кажется, её можно соскрести ногтями, как шелуху, говорит с ним, не открывая глаз, но то говорят её голосом - и нужно быть глупцом без слуха, чтобы не понять - иные. То глас Стихий. Или Тьмы. Но это уже не имеет значения. — Детей больше не родится здесь, - продолжает она, всего на мгновение её губы скорбно дёргаются, надламываются, будто в плаче, и кажется, что полоса слёз сверкает между ресниц, - ибо никто не пожелает принести живую душу под тень мрака. Но я подарю тебе последнее дитя этой земли, мой король и повелитель, мой муж и возлюбленный, ибо так я подарю тебе надежду и будущее. Она открывает глаза. Заокраиннее небо смотрит из них - сумрачное, наказывающее, почти недостижимое. Трандуил, не сумев глотнуть воздуха, разомкнув и не сомкнув губ, быстро опускает глаза и прижимает вторую ладонь поверх её замыкающих, защищающих рук там, где сейчас зреет - о Эру, о Стихии - новая жизнь. Он пропускает это «Последняя» мимо слуха и сознания, он не хочет, не способен об этом помыслить - по крайней мере, сейчас. Думает лишь об одном: счастье мне, горе мне. Лишь об одном: значит, ты воистину любишь меня. Она вдруг улыбается дрогнувшей, нежной, нежнейшей из своих улыбок, какой он ещё никогда не зрел на её лице. — Не бойся будущего, - шепчет она, - твоё дитя, сильное и мудрое, воистину достойное твоей крови и мощи, полное доброты ко всему живому, будет с тобой. — Вы будете со мной, - решает, приказывает, заклинает он, и где-то там, на самом дне его властного тона, стонет нечто, похожее на мольбу. Она продолжает улыбаться. В этот день, ни в какой другой, он возненавидит пророчества.***
Я несу этого ребёнка тебе, любимый мой, господин мой. Ты владеешь моим телом и моим сердцем - ожидала ли я подобного? - но на горе не владеешь жизнью в нём. Ты, предрешенный и предпетый, стал моей наградой - и чем-то большим, чем награда. Дитя, что зародилось во мне, есть дар тебе. Он не запомнит меня, лицо моё сотрётся из его памяти, голос не будет звучать в его ушах. Пророчица, - я лишь несу видения и знания. Жена, - я лишь несу тебе плод твоего древа. Не я, но ты создал его, сотворил своей силой, своим жаром, своей неистовостью. В тебе так много жизни, мой повелитель, но кто-то должен был принести тебе надежду, ибо одной силы - мало. Я придала ей форму. Я взрастила её для тебя в самой глубине своего естества. Я отдаю её с кровью и тайной женщины. Прими своего сына, мой король. Прими мой единственный и главный подарок тебе. Я заявляю с гордостью выносившей: никто не одарит богаче. Трандуилу страшно снова; слишком часто в последнее время. Никто и никогда, ничто и никогда не пугало его больше - ни битвы, ни череда жизней и смертей, ни падения царств. Всё это были пыль и прах, тлен, не касавшийся его и Лесов, которыми он правил. Лишь погибель отца, на секунду возомнившего себя всесильным на подступах к Черной крепости, однажды смогла пробить броню. Он помнит липкие от багряной крови пальцы Орофера, последней судорогой сжимающие царский венец. Он принял его таким - в отпечатках, свидетельствующих о мощи и слабости, и таким воздел над собою. Лишь она смогла сравниться с тем, будто бы всё ещё вчерашним, страхом, лишь она и близящийся кошмар её потери. Он выдохнул и сжал пальцами подлокотники трона. Она не умрёт. Не сегодня. Не так. Королева Лихолесья с трудом разрешалась от бремени. Новая жизнь, призванная быть такой прекрасной (он - позаботится), с болью и мукой приходила в этот мир. Он знал, что эльфийские женщины могут рожать дитя легче, знал, что его лекари владеют старинными тайнами и способны на многое, но ничто из этого не облегчало её мук, она страдала там, в своих комнатах, истекала липким, как кровь, густым и холодным потом, комкала в ломких пальцах простыни и сжимала зубами деревянные планки, глуша крик. — О, - шепчет Трандуил в абсолютную тишину зала, - о, как дорого ты будешь стоить мне, мой сын, мой наследник, моё счастье. Он скалит зубы, будто дикий волк, учуявший добычу. Он зол, но не знает, чем ей помочь, и не хочет помогать, хоть и страдает тоже. Его дитя должно родиться в этой муке, он отчего-то уверен твёрдо, должно, ибо только тогда станет тем сыном, которого он ждёт, за которого отдаст - всё. В эту ночь, в самый тёмный час перед рассветом, под звёзды Арды приходит ещё одна жизнь - благословенная, избранная, и Трандуил понимает, впервые беря на руки своё дитя, укутанное в золотую парчу: свершилось. Самое важное и ценное обретено. Теперь смерть не страшна вовсе. Он хочет поделиться этим с ней, с ней, так щедро одарившей его и Лес, поднимает голову, улыбаясь, но встречает перед собою лишь её пепельное лицо, утонувшее в запятнанных потом подушках. Её тёмные волосы, будто негаданная ночь, покрывают белый шелк - влажные у висков, спутавшиеся, сбитые в колтуны. — Плоть от плоти, - едва двигая губами, шепчет она, - кровь от крови замыслов твоих и долга твоего. Я сделала всё, что должна была, всё, что могла, - выдыхает она с облегчением, - и больше, чем могла, для продолжения тебя. Следующие семь ночей она горит в жару, бредит и мечется по постели, её пальцы до обломанных ногтей цепляются за покрывала. Целители опасаются поднимать глаза, встречаясь с ним взглядами, ибо только одно ждёт их в случае её смерти, и это одно - не жизнь. Со второго дня он лечит её сам, сам смачивает её губы настоями диких трав, омывает лоб тайнами, передаваемыми из поколения в поколение, вливает в её рот, зияющий, как обескровленная рана, горькие зелья, но не стережёт её сон, чтобы даровать покой. Свои ночи он отдаёт сыну, а не жене. Это не выбор, - решает он, - это вовсе не вопрос выбора. Но когда горячка, наконец, покидает её, первым, что она произносит, открыв глаза, постаревшая и далёкая, становится: — Ты сделал правильный выбор.***
После рождения Зеленолиста она редко приходит в его покои, а он по этой причине редко зовёт её в свои. Но если же она приходит, то бывает всегда щедра и неистова, голодна и бескорыстна, она дарит ему себя, совершенно не оберегаясь, будто ей больше не о чем и нечего жалеть. Её тело, словно вещь, в которую вдохнули живой дух, принадлежит ему, - она пытается сказать это почти что словами. Она отдаётся так пылко, как вовсе не должны, быть может, отдаваться мужьям жены. Её колени сжимают его бедра, она перехватывает его руку и тянет ладонь к своим губам, прикусывая её, и её низкий стон заглушается, долгий и протяжный. После она лежит рядом, прижимаясь к Трандуилу всею собой, вытянувшись вдоль его тела, опустив голову ему на грудь, и медленно целует его руку, словно стирая губами следы собственных зубов. — Ты тоскуешь по Гаваням? - Вдруг спрашивает Трандуил, слегка повернув голову. Его пальцы скользят в её волосах, будто оглаживают саму ночь. Принц - белокур, золотоволос. — Отчего ты спрашиваешь, мой господин? - Шепчет она, трётся о него щекою. — Ты была рождена там, - приводит он разумный довод, - ты долго слушала шум Моря, прежде чем встретила меня. Было бы закономерно, если бы ты тосковала по нему, влеклась, хотела увидеть. Я бы понял твоё желание. Я бы сам был не в силах расстаться с Лесом навсегда. Какое-то время она, мнится, даже не дышит. Трандуилу кажется, что подле него лежит, обхватив рукою и закинув изящную ногу на его бедро, неживая. От этого лишь самую малость непривычно жутко. — Море манит меня, - наконец, отзывается она, - но я знала, что, если уйду с тобой, более не увижу его. Знала я, впрочем, что и мой путь - единственнен и неизбежен, что ты уведёшь меня, мой король, и Гавани станут сокрыты от моего взора. Есть те, кому больше не вернуться, - она тихо-тихо вздыхает - будто лёгкий лиственный шелест щекочет ему грудь. — Не понимаю, - хмурится Трандуил, поднимая руку и обхватывая пальцами её подбородок, заставляя повернуть голову к себе. Он надеется, что взгляд глаза в глаза что-то подскажет ему, но едва ли не впервые в жизни ничего не может прочесть в чужом взгляде. Её тёмный стальной взор молчит. - Объясни мне. — Я не выбирала между тобою и Морем, - совершенно ничего не проясняя, говорит она, - просто знала, что больше его не увижу. — Но все мы рано или поздно уйдём туда, - он сообщает и растолковывает, словно малому ребёнку, - сейчас, через тысячу лет, через эпоху. И я, и ты, если не падём в битве, но для тебя подобной судьбы я не допущу. Она вдруг усмехается горько и знающе, откатывается в сторону, ложится на спину - такая восхитительная, вся из тьмы и света. Раскидывает руки и закрывает глаза. Грудь с тёмными ореолами сосков вздымается от её глубокого вдоха. Она отворачивает лицо, прижимаясь щекой к постели, и просит: — Проведай сына. Иди, проведай сына, мой господин. Трандуил, отчего-то не возразив ни слова, поднимается на ноги, чтобы пойти к Зеленолисту. Он уже думал об этом сам. Напоследок он наклоняется и целует ей руку, прижимается губами к тонкому, как новая молодая ветвь, запястью. Под ним почему-то совсем не чувствуется биения пульса. Леголас спит мирно и безмятежно, но Трандуил всё равно проводит у его колыбели всю ночь. Он никогда не видел ничего прекраснее своего сына - и ничто не дарило ему больше веры. Ничто.***
Она склоняется над резным бортиком кроватки, но почему-то не рискует опустить лицо к самому лицу спящего сына. Он так покоен, такое сияние исходит от его детски-круглого лица, что она не позволяет себе нарушить ничего в этой гармонии своим нечутким поцелуем, движением воздуха от своего выдоха. Её рука сначала замирает над ним, а после ласково, еле касаясь, прослеживает кончиками пальцев эти дивные линии - высокий лоб мудрого государя (в своё время, дитя), висок, украшенный золотыми кольцами волос, нежную щеку, подбородок, абрис которого выдаёт в сыне её мужа будущего упрямца. Тебя, Трандуил. Всё в нём выдаёт тебя, как и должно. Молоко и мёд. Ей и нужно бы поцеловать его, оставить след своих губ на подобной цветочному лепестку коже, но она не делает этого, не приносит печали, не закрепляет памяти. — Ты? - Высокая фигура, облачённая в доспех, тенью перечёркивает дверной проём, разбивая падающий в спальню свет надвое. - Что ты здесь делаешь? Почему... — Почему опоясана ножнами? - Не поднимая головы от кроватки сына, договаривает она. - Зачем облачена в походное платье? Для чего под одеждой - кольчуга? А как думаешь ты, мой супруг? Этой ночью я иду с вами. Она, наконец, выпрямляется, опираясь рукой о бортик, прямая и тонкая, как край острейшего меча, и Трандуил, не успев подумать ни о чем другом, быстро и сладко-больно вспоминает: такой он увидел её впервые среди камней и осыпающейся листвы Имладриса, похожую на самое смертоносное оружие и самое чудесное произведение искусства, когда-либо выходившее из-под рук древних мастеров. Опасную и изумительную. Твёрже стали, гибче волны, холоднее снега. Совершенную, чем-то заслуженную, подобающую мечту. Первое время их супружества она действительно участвовала в нападениях и вылазках, уходила со стражей к самым дальним рубежам, а с разведчиками - в самые тёмные предгорья; Трандуил не мог ей отказать, и вскоре воины и лазутчики привыкли, что их королева несёт дозор и бьётся бок о бок с ними, как равная, но поняли также, что она вовсе не равна им ни во владении мечом, ни во владении луком. О выверенности её движений и полном, нагоняющем лёгкий ужас бесстрашии пошли разговоры, потому Трандуил был даже несколько рад, когда, вскоре понеся дитя, она более не смогла участвовать в битвах. Отсутствие страха смерти, этого непонятного, нелогичного окончания всему, проступавшее сквозь неё, как рисунок вен, смущало солдат. Теперь же на ней снова походные сапоги из мягкой кожи, под туникой угадывается мерцание мифрила, её бедро рассекает, как молния, меч, и плечо увенчано луком, как королевское чело - короной. Она готова к походу, эта государыня Лихолесья, и не примет отказа. Не сегодня, - вдруг думает Трандуил, с порога вглядываясь в её отточенные черты, - только не сегодня. Чайка желает взлететь. Море зовёт. — Ты не можешь покинуть своего сына, - он предпринимает всего лишь одну, но главную попытку. — Нет, - она качает головой, в последний раз опустив глаза и взглянув в глубину детского ложа, будто запоминая, - это ты не можешь его покинуть, мой повелитель. Разве ты не услышал меня? Этой ночью. Я. Иду. С вами. — Я могу запретить тебе, - царственно растягивая звуки, напоминает он. — Не нужно, - взглянув ему в глаза, просит она, - не делай этого, Трандуил. - Вдыхает полной грудью, прикрывает глаза, поводит плечами, увитыми ремнями, что удерживают колчан. - Я отважный воин. Сегодня тебе понадобятся такие. Не беспокойся за Зеленолиста, ты вернёшься к нему цел и невредим. Не бойся за меня, я тоже вернусь туда, где должна быть. Ты долго верил мне, мой господин. Поверь и сейчас. В ту ночь Трандуил поверит ей в последний раз, и кивнёт, и увидит, как она шагнёт прочь от постели сына - вперёд, навстречу ему и тому, что предвидела. Из этой битвы с тварями Дол Гулдура королева Лихолесья не вернётся живой.***
Кровь будет клокотать в горле, пузырясь, горячая и солёная. Это пробитое лёгкое. Пробиты - оба. Четыре стрелы в её теле. Она ухватится черными от орочьей и собственной крови пальцами за острые камни, рассечет о них ладонь, но уже не заметит этого, такого мелочного, такого неважного, за общей, укрывающей, усыпляющей болью. Рассвет станет нарождаться над её головой, ночь разрешится им, как тяжким бременем, как она сама некогда разрешилась лучшим из сыновей. Скоро встанет солнце, - подумает она, - совсем скоро начнётся новый день, ещё один. Значит, вот как это происходит. Почти не страшно. Здесь, в расщелине между скал, среди трупов поверженных врагов, она останется совсем одна - лишь чуть гордая тем, как дорого продала свою жизнь, лишь чуть радующаяся тому, что ожидаемый конец наступил именно так и она уходит той, кем должна. Дочерью взморья и женой государя, матерью будущего и обрубленной нитью из прошлого. Возлюбленный, господин мой, мой повелитель, кровь из моих жил. Мы все приходим в этот мир для чего-то, не правда ли? Уже так давно, что мне не объяснить тебе, я достоверно знала: мне нужно встретить тебя, нужно принести тебе дар, ибо есть те, кто должны жить, а есть те, кто должны отдавать свои жизни. Ты - должен жить и быть, мой государь, существовать в своём продолжении; это - цель моего прихода в этот круг, вплетённая, как узор в вышивку, в песню Айнур. Не гневайся на меня. Я пыталась тебе сказать. Я так часто пыталась сказать, но разве знала, что мне помешает - это? Что мне так помешает моё слабое сердце. Я отдала его тебе, мой супруг, всё его целиком - вместе со своей жизнью и главным моим подарком. Он станет великим, Трандуил! Он изменит ход истории. Только бы ты... его... любил. Она почувствует, как токи крови и соков в ней станут слабее. Улыбнётся холодному, бледно-золотому восходу. Счастливы те, что выполняют возложенные миссии, воистину счастливы. Ибо ты, разумеется, и будешь любить его больше себя самого, гораздо больше меня. Трандуил найдёт её уже бездыханной, мертвее мёртвых и холоднее льда, и долго будет греть её руки, пытаясь погнать по голубым руслам вен жизнь, но дыхание Изначального навсегда покинет ту, что предрекла ему столь многое, но не предупредила об этом. Или он просто не захотел услышать. Его яростный рык сотрясёт горы, он успеет утопить склоны в чужой, вражеской крови, и не будет могилы у его первой и последней лихолесской королевы, только камни и кровь, кровь и камни, ибо если не Море, то ни одна усыпальница. Эту кровь, свою и её, он принесёт сыну на собственных пальцах. В благоуханном покое и мирной, тёплой тишине детской Трандуил прижмёт ладони в плёнке высохшей крови к вискам своего наследника, впечатывая в жадную детскую память щекочущий аромат металла и смерти, жизни и потери, а главное же - иссушающей, ломающей, безжалостной своей любви. Он не назовёт Леголасу её имени никогда. Ни имя, ни происхождение, ни лик не будут иметь значения. Только принесённый дар.январь 2015-го.