Здравствуй, новый день.

Я вижу, как закат стекла оконные плавит, День прожит, а ночь оставит тени снов в углах. Мне не вернуть назад серую птицу печали, Все в прошлом, так быстро тают замки в облаках. Там все живы, кто любил меня, Где восход - как праздник бесконечной жизни, Там нет счета рекам и морям, Но по ним нельзя доплыть домой… Ария.

Я теперь редко включаю телевизор, когда там показывают мою семью. Ее остатки. Осколки. Я знаю, что неправ. Моя семья – это ведь еще и Тони и дети. Просто мне слишком не хватает родителей. Просто всё произошло тогда слишком быстро. Мы не успели оплакать даже отца, как вдруг… Я и раньше знал и видел, как еще молодые, здоровые люди умирают задолго до старости. Даже мой родной отец разбился в аварии за полгода до моего рождения. Но его я никогда не видел, не мог о нем и тосковать. Настоящим отцом стал мне Крис – мой отчим и… дядя. Да, родной. Так уж получилось в нашей семье. Она у нас была странная и необычная, но всё равно – наша. Так я говорил всегда. Необычными мы все остались и сейчас. Кроме, может, Тони. Вот она – хороший, добрый, чистый человек без малейших натяжек. И всегда была такой. И я всё равно иногда не могу до конца поверить, что она - со мной. Что мне судьбой подарен второй шанс. Что, потеряв всё, я вновь обрел любовь. Что нашлась та, кто сумел полюбить не знаменитого танцора, а прикованного к инвалидной коляске отца-одиночку двоих детей. Моя слава позади. Иногда, рухнув с небес, ты уже не поднимаешься вновь. Колесо фортуны проехалось по тебе, раздавив ноги и позвоночник. Пришел черед моих младших брата и сестры. Теперь на сцене блистают они, хоть и иначе, чем прежде я. Но я редко смотрю на их успех. И вовсе не из зависти. У нас с Тони трое детей. Точнее, старших, близнецов, родила моя первая жена и первая любовь Мелоди, но Тони и их любит, как родных. Как Крис всю мою жизнь любил меня. Крис, чьих советов, любви, поддержки и опоры мне так теперь не хватает. Мой папа. Наверное, мы никогда не становимся достаточно взрослыми, чтобы обойтись без родителей. Когда я лишился ног, любимой жены и балета, я мечтал лишь о смерти. Но теперь постараюсь прожить подольше, чтобы только мои дети еще много лет не узнали такой же горькой потери. Чтобы им было, на кого опереться. Тони всё же близнецам не родная мать. А Мелоди даже не звонит. Она вычеркнула меня и детей из своей жизни - раз и навсегда. Мелоди, как порой говорят у нас в Америке, решила «двигаться дальше». Не оглядываясь на прошлое. Тони тоже не слишком любит включать передачи с моими родными. Ей до сих пор не особо приятен в общении Барт. Она тоже так до конца и не простила. Как и я сам. И ни она, ни я до конца не поверили в его раскаяние. Мама и Синди – да, они простили полностью, я верю. Синди всегда была удивительно доброй девочкой, а мама искренне и преданно любила всех своих детей. Именно по ее просьбе я не рассказал Синди о том, что случилось тогда в придомовой церкви особняка Фоксвортов. Сам я предпочел бы, чтобы сестра знала всё до конца. Но мама простила Барта полностью, и я уважаю ее решение. А теперь нашей доброй мамы больше нет, и я – последний, кто знает один из самых страшных секретов моего брата. И я буду молчать, если он только снова не сорвется. Синди звонит мне почти каждый день и навещает примерно раз в месяц. Где бы ни была, солнце какой страны ни светило бы над ее белокурой головой. Она обожает племянников, а они любят ее солнечную улыбку. Возможно, моя сестра чем-то напоминает им потерянную бабушку – мою мать Кэти, когда-то знаменитую балерину Кэтрин Долл, потом – внимательнейшего учителя танцев. Вот только помнить ее они не могут – разве что по фото. Слишком были малы, когда их бабушки не стало. Но я сделаю всё, чтобы они ее узнали – по моим рассказам. Ее – и их деда. Криса. Мы с Синди с этим справимся. Даже странно, что из всех нас на маму больше всех похожа именно Синди – приемный ребенок. Моя любимая младшая сестренка, за которой мне, наверное, стоило лучше присматривать. Будь я меньше занят тогда собственной мировой славой. Будь я меньше влюблен и меньше знаменит. Барт в моем доме бывает редко. Ему и самому здесь не слишком комфортно. Не только Тони не особо рада его видеть. Я, по большому счету, тоже. Но когда-то я сказал моей бабушке Марише, что мы – хоть и паршивая, но семья. До сих пор стыдно вспоминать, что я тогда имел в виду близкое родство моих родителей. Знал бы заранее, какие еще проверки на прочность подкинет мне судьба! Да, Барт – мой брат. Но это еще не значит, что я хочу его часто лицезреть. У любого прощения есть границы. И никто не в силах стереть собственную память. Или преодолеть свое недоверие, серьезных причин для которого - довольно. Поэтому, когда Тони мягко, но настойчиво попросила Синди в следующий раз приезжать одну, я не возразил. И Синди – тоже. Она поняла. У меня трое маленьких детей, и я – инвалид-колясочник. Не факт, что смогу реально что-то сделать, если у моего брата вдруг повторится рецидив. Синди всё поняла. Барт, надеюсь, тоже. Во всяком случае, в своем прежнем духе скандал по телефону не устроил. Впрочем, он же у нас теперь уверовал, так что… Наше прошлое остается с нами, а вовсе не в прошлом. Я смирился с нынешней жизнью, занялся живописью и хореографией. Я сумел найти себя в этом. Я люблю Тони, я – счастливый отец. Но до сих пор не знаю и не могу понять, за какие грехи у меня была отнята прошлая жизнь? Я жил танцами, а теперь не могу даже ходить. Никогда уже не смогу. И будто этого было мало, следующий проклятый год отнял у меня родителей. И я до сих пор не могу отвязаться от мысли, что не допустил бы их смерти, будь всё еще здоров. Сумел бы помочь, предотвратить, спасти… Иногда, ночами, я по-прежнему готов разрыдаться от боли и отчаяния. Просто боюсь разбудить мою верную Тони. Но наступает рассвет, и я вновь встречаю его лицом к лицу. Здравствуй, новый день.