Коловрат

      Настоящий зимник ложится, когда наступают самые темные дни зимы.       К святкам под окнами наметает сугробные шапки, теплятся лучиной и воском свечные супрядки, ходят колядовщики по дворам: в бурой шкуре ведмеда, подпоясанной алым кушаком; рогатые, с грубо струганым посохом да в белой саванной накидке — черные патлы торчком, морда лошади нахлобучена, разинута алая пасть; нечесаные, в онучах и со старым, глуховатым армейским барабаном.       Проходят святые вечера, наступают страшные вечера, стирается грань между мирами, тянутся большие Велесовы святки двенадцать ночей до самого Водокреса, держит двери меж Явью и Навью молчаливый бог трех миров, слетаются навьи, сползаются шиликуны, куляши и святочницы — успей оградиться, обрядиться в чужую личину, очертить обережный круг золёной кочергой.       Бессловесные, волосатые святочницы таятся по баням и забытым домам, любят глухой порой заводить заунывные, беззвучные песни. Шиликуны, водяные черти-куляши выходят из прорубей, из подталой воды, толкутся на росстанях и в подлесках, дразнят пьяных, норовят столкнуть в овражный разлог. Пробуждаются и мертвецы, принимают зверовое обличье, бродят по земле. Ведьма крадет звезды и месяц — начинается снегопад, валом валит с небес белая каша, кружит и вьюжит, заметает только наторенный зимник. Люди прячутся по домам, закрещивают одежные сундуки, чтобы души некрещеных младенцев не расхитили на гулянье обнову.       До полудня пробудившееся небо кутается в сумрак, а после него оборачивается в ранние сутёмки и наступает ночь. К ночи собираются на гадание легкомысленные девицы, наряжаются, выбираются из сеней на цыпочках — да в чужие сени, где уже подруги ждут. Утихает снег, еле сыплет мелкими искристыми снежинками, и блазнится за огородами чудо-юдо, старуха-вештица, лохматая мутовка: горбатая, косоглазая, нос крючком, бормочет что-то ссохшимися губами…       Бегут скорее по обледенелой тропинке, скрипает дверь — укроются, переведут дух, переглянутся, беспокойно рассмеются. Обстучат подошвы валенок, сметут веником стоптанный снег, скинут с плеч тулупы и душегрейки, рассядутся в кружок на лавках.       Сперва гадают смешное: с валенком на «сторону» — выходят да бросают на дорогу через забор, потом бегут гурьбой, подхватывают быстро, обратно несут, вспоминают, кто живет на том краю, куда носком валенок лег. В курятник пробираются украдкой, тащат в сени курицу с петухом, сыплют зерно, воду льют, топят воск…       Потом одна непременно говорит: «А давайте взаправду гадать!» — и пугаются, смолкают, сидят тише листвы. Знают, что так не нагадать, а сгубить себя можно. Тогда другая, самая смелая, шмыгает в избу, зеркало приносит из светлицы, с головы снимает платок. Волосы курчавятся у висков, глаза прозрачные, как стекло, руки белые, бледные, трясутся тонкой заячьей дрожью.       Подруги смотрят ей вослед, но сами не идут: с зеркалом в одиночку гадать положено. Идет до бани, а в бане темень, парная теплынь из мокрых углов, плесневелый крапивный дух, березовые веники-опарыши по стенам, желтые обмылки в битой глиняной миске. Вступает в предбанник, притворяет за собой дверь и вспоминает вдруг, что свечи-то позабыла. А в бане тихо, дремотно; мерно вздыхает за стенкой каменка-печь, еле сочится синеватая мгла из слепых окон, что-то тревожно поскрипывает из сочлений гниловатого сруба.       Руки зыблются от страха, стискивают зеркальный обод; нужно бы назад идти, а она стоит и смотрит, и ей навстречу выползает лохматая жуть, когтится, лика не видно, только всклокоченная башка да кручёные руки-ноги.       Морок сходит, она вскрикивает, хватается за дверь, кричит, на помощь зовет. Зеркало выскальзывает из пальцев, падает, разбивается на осколки, каждый подхватывает синеватый уличный свет, перекатывает в себе прозрачным ночным светляком, и жуть замирает. Тут вспоминается старый бабкин наказ: бусы срывает с шеи, швыряет на пол, с гороховым стуком разлетаются бусины, жуть радуется, лыбится надрезанной пастью до самых ушей, бросается подбирать, а она — дверь распахивает и прочь из бани, опрометью через весь двор.       Там подруги уже ждут, встречают, подхватывают под руки, на лавки усаживают, обмахивают платком, набирают из кадки колодезной воды, студёной до сведенных зубов.       С улицы доносится еле слышный, мелодичный голос, чье-то пение, звонкое бряцанье бубна; еще чуть далече — конское ржание: ряженые идут по селам, колядуют, обновляют зимник. Одни — нарядно разодеты, несут святые хоругви, звезды и месяц с луной, ярко изукрашены открытые лица, другие — прячутся под звериными масками, не ходят, а скачут дико, выкрикивают баракушешные запевки, распугивают нечистую силу, и замолкает в бане притихшая святочница, нежно баюкая подобранные бусины.       Ряженые вваливаются в избу — попробуй не пусти, весь год худо будет, — лязгают печными заслонками, громыхают пустыми ведрами, лупят ложками в сковороды, как в било, стрекочут трещотками. Валят охапками сено на порог, сажают поверху детей, а дети кудахчут и квохчут, как куры, чтобы те до́бро неслись…       Затихает всё к заутрени.       А утром выглядывает солнце — убеленное зимней сединой, квёлое и блеклое, еле живое, выкатывается над курящимися крышами, прошмыгивает между белых берез, иссеченных черными зарубками. Иногда за полем, над кромкой хвойного леса появляется огненный змей-вереселень, и хвост его оставляет долгий зарянковый след. Снег сугробами золотится вдоль санного полоза, скрипит под ногами, воздух срывается с губ морозным паром, и трескучий зимник оживляется перезвоном бубенцов.       Люди умываются спозаранку снеговой водой, днем готовят кутью и овсяный кисель, а крещенской ночью открывается небо, ветер прекращает дуть, все воды перестают течь и обращаются в вино. Небосвод становится непроглядно-черным, звезды на нем поблескивают низками молочного жемчуга, белеет снег, делит пополам погруженный в безвременье мир.       В деревне запрягают тройку разномастных коней, и через ночь, расписную, словно лаковая палехская шкатулка, до самого зимнего свадебника несется светлый копытный звон.