Индигово-алый

Бета - Лася Его не вытравить. Засел внутри накрепко, не вытащишь, наверное, и клещами, не растворишь даже кислотой. Он в каждом вздохе, в каждой тени, в каждом порыве ветра. Словно персональное наваждение, всегда рядом. Но, сколько ни протягивай руку, ухватить не сможешь. Старайся, старайся, старайся. Без толку. Его смех звенит в голове. Не заглушить даже тяжелым роком на полную громкость. Джастин поудобнее перехватывает скальпель. Кожа режется неровно, трещит под лезвием, словно пергаментная бумага, пачкая руки кровью и сукровицей. Джастин терпелив, но каллиграфия не была никогда его сильным местом. Буквы выходят неровными, кривыми. Такими как он. Он рядом. Джастин ощущает его дыхание на своем затылке. Оборачиваться бесполезно. Он всегда за спиной, сколько ни вертись. Только насмешишь его. От его шепота не отгородиться. Хоть кричи, хоть молись всему сонму божеств разом. Он все равно громче всего, что может придумать твой ограниченный рассудок. Мужчина слабо стонет и медленно приходит в себя. Джастин чувствует, как его губы кривятся от раздражения. Доска для каллиграфии не должна дергаться, мешаясь. Ему и так дается непросто письмо. Доска. Священник этого городка, на встречу с которым Джастин приехал сегодня утром. Обсуждали ведьм и их произвол. Договорились, что, объединившись с Академией, изловят особо ретивых еретичек и предадут сожжению, предварительно вырвав им пальцы, язык и глаза. Ведьмы искусны в проклятиях, но для этого им нужны пальцы для жестов, язык для слов и глаза. Мерзкие колдовские глаза, которыми они смотрят на того, кого собираются подвергнуть своей нечестивой волшбе. Священник, услышав про лишение ведьм частей тела, начал отнекиваться от собственных слов, начал выгораживать гадин. Жалкий, трусливый человечишка. Мусор. Он похвалил Джастина за правильную оценку. Джастину не была нужна его похвала. Только не его! Но он похвалил. Похвалил за оценку мерзкого, бесполезного мешка, наполненного кровью, кишками и дерьмом. Похвалил… Священник был заодно с ним. Осознание этого представило в новом свете и одеяние человека, и обстановку в церкви, и его слова. Ведьмы — Его последовательницы, и кому, как не его служителю, их выгораживать? А раз он — Его служитель, то это все должны знать! Сделать вид, что уехал, — просто. Подкараулить мужчину, совершающего вечерний обход вокруг местного кладбища, и, оглушив, утащить на небольшую лужайку в зарослях орешника — еще проще. Дальше было чуть труднее. У Джастина не было с собой красок. Он тогда провел в раздумьях пару минут. И вспомнил, что кровью тоже можно писать. Своей — нелепо, а вот кровью преступника… Скальпель, прихваченный со стола Штейна во время последней совместной попойки и до этого без толку болтающийся в недрах сумки, наконец-то пригодился. Кровь нормально ложиться на «холст» не пожелала. Джастин, под Его непрекращающийся смех, больше измазался в ней, нежели успел дописать Его имя на теле его служителя. Теле. Месяц улыбался с кромки горизонта. Кровь — непослушная краска, но что если писать ею буквы не по коже, а вместе с кожей? Дело пошло чуть проще, хотя и тут не обошлось без неприятностей. Кожа у священника на спине была сухой, и скальпель ее больше рвал, нежели резал, но упорство все равно подарило плоды, и надпись была готова всего за пару минут. Запах свежей горячей крови пьянил, ускорял собственный кровоток. За первой последовала вторая, затем третья. Вырезая четвертую, Джастин резко остановился, отложил скальпель и схватился за голову. Черт! Что… что он, мать его, творит? Зачем оглушил этого бедного праведного человека? Зачем притащил его на эту прогалину, к которой даже свет пробивается с трудом? Зачем раздел по пояс и… и зачем он вырезает имя и знак Кишина у него на спине?! Он, что сходит с ума?! Писать его имя и его знак! Знак того великого Зла, что когда-то было запечатано Шинигами-сама. Эта символика запретна, ибо дает Кишину силы и… Его шепот заглушает все мысли. Он думал сейчас… о чем-то? О чем-то важном? Возможно и так, раз отложил в сторону инструмент. Но Джастин не может вспомнить, ради чего остановился, а значит, это все же было не столь значительно и стоит вернуться к работе. Три надписи. Право слово, их никто и не увидит, стоит святоше надеть одежду поплотнее. Нет, Его последователю более не скрыться среди обычных людей. Джастин об этом позаботится. Пятая, шестая, восьмая, двенадцатая, двадцать пятая. Сутра и перчатки у Джастина уже давно заляпаны кровью, а с губ не сходит улыбка. Кожа режется неровно, лопается, опасно бугрится венами. Особенно на руках. В неровном свете Месяца непросто не задеть вены. Индигово-темные, проступающие под тонкой, пергаментной кожей. Так и манящие вскрыть эту тонкую преграду, что отделяет их от этого мира. Но Джастин сдерживает свой порыв медленно, не торопясь провести скальпелем вдоль по кровотоку. Человечишка умрет тогда, и никто не узнает, кому преклонялся этот червь. Не годится так. Джастин работает неспешно, с полной отдачей. Еретик не должен суметь свести надписи, а значит, резать стоит глубоко. Но удовольствие подошло к концу. И сейчас, когда он исписал его спину, руки, ноги и живот с грудью. Сейчас, когда он решил нанести завершающие штрихи на лицо, этот ублюдочный богохульник решил очнуться. — Ммм… чт-что происходит? Ч-что вы делаете со мной?! — читает Джастин по губам твари, пытающейся возродить Его культ. — О, ничего особенного, просто больше тебе не скрыться среди людей, слуга Кишина, — отвечает Джастин. — Я… вы о чем, Госпо… — в глазах священника отражение Месяца. Эта падаль знает, где заточен ее господин. Она взывает к нему, просит сейчас о помощи! Ну уж нет. — Больше ты его не увидишь и не позовешь. Скальпель легко входит под кожу под правым глазом. Медленно, медленно Джастин начинает вести его вверх, очерчивая контуры. Он не слышит криков, а мотающуюся голову зажимает меж ногами, придавив собой остальное тело. Все должно быть сделано правильно, даже если и пришлось для этого наполовину трансформироваться. — Хм, а ведь глаз у твоего покровителя и нет. Смысл от рисунка будет утрачен, если они будут у тебя, не находишь? — спрашивает Джастин у уже охрипшего от криков мужчины. Оставив торчать скальпель во лбу чуть выше брови, Джастин снимает с руки перчатку и подносит пальцы к ране у глаза священника. Кровь теплая, она приятно щекочет кожу, когда он погружает их в рану, через разрез нащупывая глазное яблоко. Оно мягкое и очень податливое. Сложив пальцы лодочкой, Джастин поддевает и вырывает его из глазницы, разбрызгивая кровь и ошметки сосудов по своему лицу и одежде. Священник захлебывается беззвучным для своего мучителя криком. — Вот так более логично будет, не находишь? — Джастин не знает, что буквально мурлычет эти слова. Джастин не видит, каким безумным огнем горят его собственные глаза. — Продолжим. Скальпель вынимается изо лба и врезается снизу в другой край раны. Рисунок должен быть закончен. Кровь течет по еще не изрезанным щекам священника и пальцам самого Джастина. Тепло, приятно. «Так правильно», — говорит Его шепот в голове. Джастин впервые согласен. Месяц скалится с небосвода, харкает кровью. Алые кляксы на индиговом полотне. Кишин лишится сегодня своего последователя. Джастин не знает, что Кишин его только что заполучил. *** — Меня, кажется, сейчас стошнит, — простонала Лиз и, прижав руки ко рту, удрала в кусты. — Не то чтобы я была солидарна с сестрой, но… даже мне кажется, что это несколько чересчур, — произнесла Пати, прикрывая глаза. Кид сжал зубы и кулаки до боли. На дереве рядом с ними, прибитый автомобильными шурупами к веткам, висел местный священник. Мертвый, само собой. Но ужасало не это, а то, что он был полностью изрезан. И не просто ранами. Вся его кожа была расписана двумя надписями: именем Кишина и его знаком. Особенно крупно имя было вырезано на рту и горле мужчины. Глаза были вырваны, а вокруг пустых глазниц были огромные кровавые полукружья, по замыслу неизвестного преступника долженствующие изображать глаза Кишина. — Нужно сообщить отцу, — наконец смог произнести юноша, — у нас объявился последователь Кишина. Его надо найти и обезвредить, пока не стало слишком поздно.