Монстр Персефоны

　　Персефона носит красное. Пьёт игристое вино из высоких тонких бокалов. Выходит на прогулку в темноте, пробирается вперёд по колено в снегу, спотыкается. Падает. Чувствует тёплое дыхание своей собаки у лица. Пытается подняться, но решает, что легче лежать в снегу, смотреть на звёзды и ждать смерти. Она не помнит, на самом ли деле это звёзды, или что-то сверкает на потолке колоссальной пещеры. 　　Персефона красит волосы. Когда-то они были русыми, но она ни за что не вспомнит оттенок. Теперь они всегда тёмные, даже когда начинают выцветать: тёмно-бордовые, тёмно-фиолетовые, тёмно-каштановые. Никогда чёрные. 　　Однажды Персефона просыпается с ножницами в руках. Она не помнит, достала ли их из пластиковой коробочки в шкафу или одолжила у одной из мойр. Да и не всё ли равно? 　　Она стрижёт волосы в ванной с бордовым кафелем: несколько плиток растрескались под весом её пса, зеркало занавешено белой тканью, но с ножницами Персефона управится и так. Она наполняет ванну водой и наклоняется над ней на долю секунды: ещё слишком свежи воспоминания о Нарциссе и о всех тех несчастных, что выползали на берег Леты в полном забытьи. 　　Порой Персефона разбавляет водой вино и просыпается с гудящей, но абсолютно пустой головой. Это её любимые утра. 　　Персефона подводит глаза чёрным и смеётся только на публике, широко и фальшиво. Улыбку она прячет в шерсти своего пса, когда они играют в снегу. Его лай раздаётся словно бы с трёх сторон света, и Персефона радостно вертит головой, пытаясь его поймать. 　　Она не помнит, когда в последний раз носила тёмные очки или шляпы с широкими полями. Не помнит вкуса мёда и жужжание пчёл среди цветов. Не помнит запах свежескошенной травы. С другой стороны, детские воспоминания переоценены. 　　Персефона ест всё, что ей предлагают, а потом избавляется от еды с помощью старых добрых двух пальцев и глотка марганцовки. Она не худеет. Кажется, даже немного толстеет, если судить по растянувшимся штанам для йоги. Персефона очень любит позу “воющей собаки”, но чаще всего сворачивается в “гранатовое вино льётся на землю”. 　　Персефона читает книги о гальванации, гомеопатии и археологии. Она любит электричество, разбавленную воду и кости. Её собака тоже любит кости. А один из её начальников просто помешан на войне токов. Он громче всех разговаривает с набитым ртом, лапает всех женщин, до которых может дотянуться, и Персефона хочет дёрнуть его тазером, просто из солидарности. Но всё время забывает его в столе. 　　Сегодня Персефона скучает. За окном гремит гроза — прямо по расписанию — и у неё уже закончилось вино, а время ещё нет и трёх. 　　Пёс растянулся на ковре, зевает в тон хозяйке и поглядывает на часы. Как примерный питомец, он всё ещё ждёт хозяина, который никогда не вернётся. Об этом позаботились давным-давно. 　　Персефона собирает сына из своих разбитых надежд, из клочков темноты, из вздохов, пролитых над могилами близких. Из сияния звёзд, пойманного чужими глазами, из плоти, которая смертным больше не нужна, из костей, которые принёс её верный пёс. Она работает так долго, что пропускает несколько званых ужинов, получает гневное письмо от другого своего начальника и бутылку вина от матери. Последнее должно её пристыдить, но Персефона вытаскивает пахнущую цветами пробку, кидает её собаке и прикладывается прямо к горлышку. Ей всё равно. Она не хочет скучать, а работы впереди ещё много. 　　Персефона достаёт любимую пластинку мужа, и умерший певец играет на лире и поёт о том, что ни за что нельзя оборачиваться. Она надевает чёрный с золотом халат — его халат — допивает вино и вынимает из груди сердце. 　　Оно сшито из половинок: одна из них иссушенная и оставляет на коже паутину, а другая бьётся за двоих. Нитки ей одолжили мойры, в этом она уверена. А вот в том, какая из половин чья, — уже нет. Да это и не важно. 　　От дыхания её пахнет вином, но оно всё равно — дыхание жизни. Молния ударяет прямо в шпиль, и в доме вырубает электричество. 　　Персефона приветствует своего сына горстью гранатовых зёрен и подарком. Мальчишки любят собак, а она больше не может улыбаться в шерсть, от которой пахнет землёй и прошлым. 　　Когда-то давным-давно, в те времена, которые кажутся ей почти мифическими, у Персефоны был живой сын. Его завернули в красное, замариновали в вине и запекли в тесте. И никто не обращал на неё внимания. Кому вообще есть дело до женских слёз. 　　Когда-то ещё раньше, в те времена, которые кажутся сном, у Персефоны был живой муж. Она не любила его так, как любила солнечный свет, или запах роз, или шелест весенней листвы, но он был её. Его разбили на кусочки, чтобы каждому досталось, ведь он был самым богатым среди них. Нельзя одному владеть таким богатством. 　　Когда-то Персефона не умела скучать, и у неё было будущее, наполненное вкусной едой, и настоящим смехом, и даже любовью, о которой она и не думала никогда. Наверное. Она никогда этого не узнает, потому что её похитили, а потом похищали у неё: всё и всех, пока не остался только пёс. 　　Персефона живёт в чужом доме, пьёт чужое вино, ходит на чужие вечеринки. Даже бокалы у неё чужие. Даже кости её сына, и его дыхание, и его плоть — всё чужое. Кроме сердца, конечно. Персефона не прячет улыбку, глядя на всё, что осталось от неё — оно сияет в подгнившей груди, среди белых рёбер и не собирается гаснуть. Большего Персефоне и не надо. 　　Она открывает сыну дверь и просит его не оглядываться. И он, как хороший мальчик, слушается её. Пёс бежит с ним рядом: одна из голов оглядывается, ну да было бы слишком нечестно требовать от них большего. Тем более, у них впереди так много дел. Так много приключений. так много мести. 　　Кажется, она читала об этом в какой-то книжке: о решившем сыграть в бога учёном, о гальванации, о чудовище и ответственности. Но у Персефоны есть преимущество: ей не нужно притворяться богом.