**
Брайан вздыхает, уютно устроившись в разложенном кресле. Клетчатый плед и пряный глинтвейн, белая мгла за окном, когда кажется, что весь мир замер в безмолвии, что само время остановилось, вот только мерное тиканье часов на стене опровергает это обманчивое ощущение. На украшенной рождественской ёлке весело мигают красно-синие огоньки гирлянды, заставляя подсвеченные тени плясать по стенам комнаты. Зимние праздники это, так или иначе, время итогов, время обернуться назад и вспомнить то, что было. Брайан слегка морщится, ему хотелось бы выбросить из души скребущее чувство непрошеной грусти, лучше бы целиком погрузиться в думы о предстоящем, радужном будущем, но он понимает, что в последнее время оглядывается всё чаще и чаще. Слишком много всего накопилось внутри, оно упрямо ищет выход и не хочет отпускать. За последний год столько всего произошло: потрясающего и неповторимого, когда казалось, что за спиной от счастья буквально вырастают крылья, когда стоишь на вершине, глядя на триумф своих двух самых выдающихся учеников. В какой-то момент Брайану казалось, что чувство радостной эйфории — практически перманентное состояние; те недели в Пхёнчхане остаются одними из самых счастливых в жизни, несмотря на страшную нервотрёпку и на то, что в какой-то момент ему думалось, что абсолютная победа невозможна и что его счастье непременно омрачится проигрышем, по крайней мере, одного из двоих. Но всё проходит и за радостным опьянением неминуемо наступает похмелье. Почему сплин решил накрыть с головой именно в канун одного из самых светлых праздников..? Вместо ответа Брайан делает глоток согревающего, терпко-пряного напитка и погружается в очередной приступ самокопания. Чёртово любимое занятие, не так ли? Разве он не был когда-то и сам молодым и по-хорошему отчаянным — море по колено и вся жизнь впереди; он мог прыгнуть в омут с головой, без оглядки, забыть об опасности, почувствовать себя практически всесильным…Тогда он и любил точно также, по крайней мере был ещё способен на это. С возрастом буйство чувств молодости уступает место размеренности зрелости, когда мозг повышает порог чувствительности сердца и если искра и зажигается она горит уже не столь ярко как раньше и от ощущения того что ей суждено погаснуть больше не избавиться. Хотелось бы верить в исключения и возможно они действительно встречаются, вот только они всё-таки настоящая редкость. Брайан ловит себя на мысли, что, пожалуй, он слишком строг и к себе и к окружающим, что часто требует слишком многого от себя и от людей вокруг. Похоже на этот раз он переоценил свои способности к рационализации и анализу — не всё можно каталогизировать и ровненько без лишних проблем разложить по полочкам. Сложно признаться себе что запутался, что позволил непозволительное, что, кажется, в какой-то момент умудрился влипнуть: совсем как зелёный юнец и даже глазом моргнуть не успел. Точнее наоборот — он моргал слишком часто, так что не заметил развернувшийся прямо у него под носом роман двух своих учеников. Как можно было быть настолько слепым? Они ему как дети и он чувствовал себя отцом допустившим беду, ведь знал же, что обожгутся, но позволил им сблизиться на непозволительное расстояние, сломать идеально работающий, отлаженный механизм. Более того обжёгся и сам. Брайан поёжился в кресле, и у его тонких губ залегла глубокая складка недовольства. Глинтвейн остыл и его терпкий вкус на языке показался отвратительным. Недопитый стакан жалобно звякнул, когда Брайан в раздражении поставил его на близлежащую тумбочку. С чего же всё началось? Отматывать назад плёнку памяти, разбирать на отдельные кадры, искать доказательства собственной близорукости. Он давно знал, что их связывало нечто особенное, но когда именно это подспудное напряжение переросло вдруг в фатальной силы притяжение: кто из этих двоих чиркнул спичкой первым? Взгляд Хави всегда любивший задержаться на Юдзуру, его руки, которые искали контакта, мимолётного прикосновения, пусть всегда в пределах дозволенного, но, тем не менее, факт оставался фактом. Брайану даже в голову не приходило усомниться, что Хавьер «гетеросексуальней не придумаешь» и что его интерес лежит в сугубо платонической плоскости. Юдзуру опускал глаза, загадочно улыбался, уклонялся от пытавшихся обхватить его за тонкую талию рук, казался невиннее агнца божьего. Видимо действительно только казался, и Брайану долгое время было невдомёк, что порой умело разыгранная невинность наиболее действенный способ соблазнения, сопротивляться которому решительно невозможно. Брайан помнил тот «день прозрения», будто это было только вчера. Изнуряющий полдень конца августа, когда температура воздуха парадоксально жаркого для Торонто лета перешкалила все мыслимые и немыслимые пределы. Тренировка тогда прошла не очень-то успешно: Хавьер выглядел каким-то дерганным, и его концентрация то и дело сводилась к отметке «ноль»; в каждом же движении Юдзуру сосредоточенности было на десятерых, он был, словно натянутая тетива лука и тёмное пламя в слегка прищуренных глазах плавило лёд. В воздухе висело смертельное напряжение, хоть ножом режь. Соперничество разгорелось до ранее невиданного градуса. Брайан тяжело вздыхает, следовало что-то предпринимать тогда вместо раздраженно брошенного: «Кажется, на сегодня достаточно! Ну-ка марш в раздевалку!». Брайан уже и не помнил точно, что именно заставило его направиться вскоре за ними следом, а вот открывшуюся впоследствии его взгляду картину вычеркнуть из памяти не так-то уж и легко. Они вцеплялись друг в друга отчаянно, терзали губы так, будто завтра никогда не наступит: его Хавьер и его Юдзуру, его Юдзуру и его Хавьер. Так целуются только оставившие всякую надежду на спасение, только обречённые и безвозвратно потерянные. Извержение случилось, и лава потекла медленными, обжигающими потоками вниз по склону вулкана, обугливая всё на своём пути. Они сгорели в одно мгновение. Брайан чудом не издал ни звука, просто попятился назад и тихо затворил за собой дверь. Вытер дрожащей рукой пот со лба, а потом копался у кофейного автомата в коридоре, карауля, чтобы в раздевалку никто не вошёл. Форменное безумие. Он лихорадочно искал слова, хотел сделать правильно, поступить так, как и должен был сделать на его месте хороший тренер: провести профилактическую беседу, схватить за уши, встряхнуть за шкирку этих двоих безумцев, отчитать с отеческими нотками в голосе. Вместо этого внутри у него самого всё кипело, причём так сильно, что он даже испугался собственной неожиданной реакции. Отчего вдруг стало так больно, словно его предали, воткнули прямо в незащищённую спину нож, сделали дураком…От странных мыслей кружилась голова и когда спустя двадцать минут Юдзуру первым вышел из раздевалки, раскрасневшийся, с припухшими, искусанными губами и сияющим видом триумфатора, Брайан с трудом подавил в себе поднимающийся откуда-то из самых недр порыв ворваться в раздевалку и съездить Хавьеру со всей силы. На негнущихся ногах он побрёл к себе в кабинет, сел за стол и обхватил голову руками. Тогда он понял, что летит в пропасть и, что свободное падение не остановить. Втрескаться по уши в своего ученика, у которого к тому же роман с другим твоим учеником это дно. Абсурд. Злая шутка жестокой судьбы. Неправильный треугольник, начерченный рукой какого-то душевнобольного, где они с Хавьером стороны, а Юдзуру недостижимая вершина. Брайан попробовал забыться, попробовал смотреть на них прежними глазами, но это казалось невыполнимой задачей. Он твердил себе, что стоит с ними поговорить: рассказать об опасностях разоблачения, о том, что это может очень плохо сказаться на тренировочном процессе, о том, что это ставит под удар успешность их соревновательной карьеры и грозит спутать все карты. Но кто он был таков, чтобы в его положении точно такого же безнадёжно влюбленного вести подобные разговоры? Это казалось чем-то подлым и недостойным, в свете его собственных запретных чувств к Юдзуру, будто он, таким образом, просто искал способ устранить конкурента в лице Хавьера, воспользовавшись тренерским авторитетом, пристыдив и надавив... Это было бы низким и недостойным, и он бы никогда себе этого не простил. Из дилеммы, казалось, не было выхода, и Брайан просто принял решение ждать, ждать и будь что будет; тайно мучиться и беречь их тайну. Не в силах сомкнуть глаз долгими ночами он перебирал в голове всё увиденное за день: каждый их жест и взгляд, искал маленькую трещинку и потом за это же клял сам себя. Так не могло длиться вечно и в Пхёнчхане всё, наконец, неминуемо разрешилось. Хавьер принял решение закончить и вернуться в Испанию, более того с некоторых пор он завёл себе девушку и регулярно обновлял свой «Инстаграм» фотографиями поцелуев и любовными признаниями. Брайан не знал, почему Юдзуру отпустил Хавьера, почему не стал бороться за него, в какой момент была пройдена точка, когда подкрадывающийся еле заметный холодок перерос в окутывающую стужу. Извержение миновало, и лава окаменела. Юдзуру всегда был эгоистом, он любил брать всё и не любил делиться. Он хотел Хавьера целиком и без остатка, и он его получил, а затем всё кончилось и стало казаться, что Хавьер хочет уехать как можно скорее, сбежать куда подальше, прежде всего от самого себя. Брайан молча наблюдал за развернувшейся драмой, находясь на периферии, он знал, что не имеет права вмешиваться. Теперь в его сердце проросли семена запретной надежды, когда проклятый треугольник серьёзно перекосился и готов был вот-вот окончательно распасться. Юдзуру вновь отдал всего себя льду, приняв решение продолжать. Он очень тщательно относился к реабилитации, как одержимый говорил о четверном акселе, пугал Брайана сумасшедшим блеском глаз. Брайану хотелось прижать его к груди, когда он вдруг замирал посреди катка и затуманенными глазами смотрел на красно-жёлтые полосы флага, висевшего на стене. Он знал, что от этого не будет особого толка и что вряд ли он сможет заполнить собой пустоту в груди юноши. Возможно, когда-нибудь он спросит, что же на самом деле произошло между ними... Оттолкнул ли Хавьера по какой-то причине сам Юдзуру или просто Хавьер устал каждый день сгорать в лучах этой термоядерной, невыносимо горячей звезды, способной поглощать объекты оказавшиеся к ней слишком близко? Брайан и сам уже успел прочувствовать на себе губительную силу её жара. Из размышлений его выдернул звонок мобильного. С экрана телефона лучезарно улыбался его «испанский Дон Кихот». Брайан даже не ожидал, что настолько соскучится по голосу Хавьера. Они немного поговорили о планах подготовки к приближающемуся чемпионату Европы, согласовали дату приезда Хавьера в Торонто, поздравили друг друга с праздниками и Брайан уже был готов окончить разговор, когда Хавьер неожиданно спросил: — Как он? — Борется, как и всегда. Ты же знаешь Юзу. — Он что и вправду скучает или это ты просто так сказал? Брайан громко хмыкнул. — А почему бы тебе не спросить у него самого напрямую? Неужели потерял его номер? Небольшая пауза и нескрываемо тяжёлый вздох. — Ты же в курсе, что он его сменил, а нового мне так и не дал…Видимо не захотел, не счёл нужным. Понимаешь? Брайан сглотнул. — Хави…Я давно хотел кое-что спросить тебя. Я не хочу лезть и не имею права, но... — Не нужно, Брайан. Пожалуйста! Не хочу говорить сейчас о том, что уже в прошлом. Знаешь, я счастлив сейчас и здесь. Она хорошая девушка и кажется мы друг другу подходим…Это как если бы ты тонул и достиг самого дна, а потом тебе всё-таки удалось вынырнуть обратно на поверхность. Я свободен и я дышу полной грудью. Не всему можно найти объяснение и не всегда нужно. Это было как затмение, как ослепляющая вспышка. Я любил его…Чёрт…Прости, я не хочу портить тебе праздники своими дурацкими излияниями. Просто передай ему, что я очень, очень хочу, чтобы он тоже был счастлив… Хави заканчивает разговор обилием поздравительных фраз вперемешку с извинениями и у Брайана не остаётся сомнений в том, что он таки изрядно пьян. Нестерпимо хочется налить и себе, что он незамедлительно и делает. Виски приятно согревает, туманит разум. Брайан укутывается в шерстяной плед плотнее, усталость наваливается свинцовым грузом, вдавливает в кресло, заставляет глаза слипаться. Он погружается в тревожный сон и на его лице пляшут яркие блики от огоньков мигающей на ёлке гирлянды. Около двух часов ночи Брайан резко вскидывается, проснувшись от стука в дверь. Он трёт глаза и в изумлении смотрит на часы. Время для визита совершенно неприличное и он ума не может приложить, кого это могло принести к нему в такой поздний час. В глазке входной двери перед ним предстаёт закутанная в красный шарф тонкая фигурка ещё одного из его учеников. От сна Брайана в мгновение ока не остаётся и следа. Юдзуру. Его обычно бледные щёки разрумянились от холода, и на голове нет шапки, за что Брайан начинает его бранить стоило только юноше переступить порог. Брайан смотрит на него во все глаза, словно он не живой человек, а приведение. — Юдзуру, что всё это значит? Юми-сан точно знает, что ты здесь? — Да, мама в курсе. Брайан хватает замёрзшие руки Юдзуру в свои, снимает с него черный пуховик, усаживает в разложенное кресло и укутывает пледом. Он причитает и не может остановиться, пытаясь, таким образом, тщетно справиться с собственной нервозностью. На Юдзуру тот самый белоснежный свитер крупной вязки как в рекламе шоколада и от его хрупкой, всё ещё не замутненной, мальчишеской красоты у Брайана перехватывает дыхание. Ему хочется взъерошить тёмные непослушные прядки волос, но он боится; хочется коснуться разрумянившихся щёк, но он не смеет. Юдзуру смотрит на него так, будто видит его насквозь, все его сомнения и терзания. Так, словно всё уже давно понял и даже более того — простил. Брайан замолкает, перестаёт сыпать вопросами и делает большой глоток крепкого виски, от которого нестерпимо щиплет в глазах. Юдзуру не торопится заговаривать, вместо этого он молча, не отрывая взгляда, подходит к Брайану и утыкается носом ему в шею, прижимается всем телом, обвивает руками. В этом жесте нет чувственности, но в нём есть желание тепла, в избытке. Брайан обнимает его в ответ, вдыхает аромат мягких волос. Они сейчас так близко и в тоже время так далеко. Брайан ощущает, как часто колотится сердце Юдзуру и его легкое дыхание приятно щекочет шею, когда он тихо спрашивает: — У него есть она, а у меня? У меня что? У Брайана по спине пробегает дрожь. От такой откровенности он теряется. Что он может ему ответить? Он слишком многого не знает, ему всегда очень тяжело давались уравнения с несколькими неизвестными. — Я. Он шепчет, что будет рядом, что Юдзуру может на него положиться, что если он только позволит, то Брайан будет заботиться о нём и оберегать, как тренер, как отец… Брайан не сомневается, что Юдзуру читает в его глазах признание совсем иного толка; что его губы говорят правильные и нужные вещи, но взгляд выдаёт его целиком, предоставляя возможность заглянуть в бездну в его душе. Он преступно желает большего, гораздо большего и беспомощно замолкает на полуслове, когда тонкий пальчик касается его пересохших губ. Юдзуру смотрит так, что можно умереть. Его нежные губы целомудренно касаются век, а затем виска Брайана. Эти поцелуи похожи на крёстное знамение, он будто безмолвно благодарит его, приносит извинения за отсутствующую взаимность. Молчание между ними кажется Брайану бесконечным, но он и не возражает, чтобы этот миг никогда не кончался. — С Рождеством, Брайан. Впервые за долгое время на душе становится светло и пусть боль отказа ещё непременно даст о себе знать сейчас ему по-настоящему хорошо. Брайан целует Юдзуру в шею, в подбородок, в переносицу, не замечает, как из глаз начинают катиться непрошеные слёзы. Чудеса случаются, и исцеление порой приходит неожиданно и неотвратимо, подобно удару ножа, который отсекает всё лишнее так, чтобы с течением времени рана зарубцевалась. И Брайан готов бережно хранить этот шрам. С любовью.**