(не)реквием

Казалось, что психоз нарастал где-то в глубине, подобно тому, как ворочается дракон внутри горы. Ты сидишь, сгорбив искривленную спину и упираясь острыми локтями в онемевшие синюшные колени. Горячая вода хлещет по спине, нещадно проходится по каждому позвонку, бьёт подзатыльником по редким жирным волосам — мой, не мой, всё равно — грязные, эта грязь уже впиталась в тебя намертво, как порох или шахтёрская сажа, облепила твои бесцветные волосы нефтью и радужным бензином. Ты смотришь перед собой и видишь в струящейся воде мелькающие куски — растяжки на складках живота, смешная обвисшая треугольниками грудь, колючки волос на покрасневших ногах, пустое бесформенное лицо с не менее пустым взглядом, набухшие от влаги расщелинки на пальцах… набух, впитал в себя — впитал всё, всё, грязную коричневатую воду — и не только. Пропитался жидкостью, стал жидкостью — только в лёгких бухтит временами сухой огонь (рак лёгких?) да под диафрагмой иногда жжёт (сжёг, сжёг всё, что было) — огонь и яд… табак и спирт. Вода уносит мыльные пузырьки и грязь с твоего страшного обвисшего от усталости тела. Дырка слива забита до невозможности клубнями лобковых волос, клочками газет, комками рвоты, дерьма, пыли, и вся эта мутная жидкая дрянь поднимается, крутясь, до твоих щиколоток. Паучок шлёпается с запотевшего зеркала прямо в старую упаковку из-под доширака и, перебирая помятыми лапками, забивается в угол. Прямо как ты всегда делал. Вода продолжает течь. Ты хмуришь прыщавый лоб. Тебе двадцать шесть, и ты проебался по всем фронтам. Ты плохо помнишь детство. Турция, Крым — диарея, выпущенный шарик — плач, цирк и ёлки — панический ужас; сопли, сыпь, ор. Школа — шум. Первый минет на корточках в туалете, так-незаметно-скопированный-из-фильма поцелуй с привкусом спермы и губной помады, всё это мешается с «Гаражом»; — рвота… рвота, рвота, рвота. Кашель, дым. Чьи-то пальцы, слова, которые до испанского стыда страшно повторять теперь. Грязный канцелярский нож, комочки крови под ногтями. Белые простыни и запах больницы… «Должно помочь», «у подростков бывает», «вы должны понимать…» И таблетки, и ты — воин имени Святого Плацебо. И потом всё сначала и заново сотни раз, поезда, толпы, билеты… Красные глаза, тебя отмазали от ментов, но дома вдарили так, что в тюрьме уже не страшно. Синяки. Девочки-мальчики, мальчики-девочки — омут, пучина, виртуальная оргия во имя спасения, и уже всё равно. Кажется, тебе было всё равно всегда — только сейчас это не-ощущение перешло все границы разумного. Вы забрались на крышу, ты бренчишь на гитаре прокуренным голосом — это же так сексуально — шаблонные (свои!) строчки, чернильные пятна на пальцах, и белая ночь с пьяными криками, птичьим помётом и гулом машин, это же так романтично, вы же выше всех этих плебеев, вы с этой, как же было её имя?.. А потом баба Валя с тринадцатого этажа теряет остатки терпения и за шиворот стаскивает вас с криками оттуда. Прямо как через пару лет тебя выставят вон из универа. Ты же такой из себя дизайнер, рисуешь-пишешь-поёшь, ты так уникален, как же ты мог так проебаться, друг мой? И ты уходишь в запой, ты так повзрослел. Ты сидишь у монитора и поглощаешь синее сияние, молишься за тех, кого нет в этом мире и никогда не будет, стираешь мозоли на пальцах от марафонов дрочки и ухмыляешься на попытки вытащить тебя из комнаты, в ответ цитируя тот-самый-стих-бродского. Это же так по-взрослому, так не похоже на тебя прежнего. А мать свалила, чтобы не видеть позор в лице тебя, к бабке, которая умерла лет двадцать назад, но всё же зачем-то вставала каждое утро, ехала через весь городок и отстаивала очередь, чтобы сдать свои мёртвые анализы. А отец всё реже присылает деньги, всё больше где-то «по делам» и «по работе», только почему-то ты видел его на сайте гей-знакомств, но совсем другой вопрос — что ты делал там?.. Вода уносит куски пьяной памяти. И в последнее время с тобой что-то не так. Тебе наскучило всё, даже то, что, казалось, никогда не наскучит, тебе отвратительно всё, что с тобой связано, тебя достало всё, что вокруг, и всё, что внутри, и некуда бежать, потому что от себя не убежишь. Это даже не апатия, это что-то совсем неизвестное и более глубокое. И вот ты, сломленный, разбитый, сидишь и не понимаешь. Ты, гордо одетый в своё уродство, ты, в шрамах и страхах, ты, изнемождённый и вселенски уставший от неведомого груза, ты, мучимый дежавю настолько, что даже мысль о том, что это дежавю, сама по себе является дежавю, ты — двигающийся непонятно откуда и непонятно куда, непонятно зачем и непонятно как — олицетворяешь собой не то что страну, полную точно таких же копий, нет, ты понимаешь, что и дальше, и там, далеко — но в масштабах вечности так смешно близко — то же самое, а значит ты — и есть весь мир. Ты — бесконечное скитание на месте. Ты — реквием по самой жизни. Ты — унылый гимн апофеозу апатии. Ты — живой труп. Кран давно сломан, вода — кипяток, у тебя спина покрылась пузырями. И вот ты вылезаешь из душа, натягиваешь грязную одежду на мокрый мешок тела, и выходишь из квартиры, оставив воду невыключенной — Зная, что тебе придётся потом голодать, чтобы выплатить проклятые суммы по проклятым счётчикам в этом потрескавшемся-шатающемся-старом-разваленном-как-советский-союз здании, голодать, голод-голод-голод, как визжали страницы учебников о двадцатом веке, но ты привык к голоду, потому что ты сам и есть двадцатый век, и все века до и после — Ты выбегаешь на улицу в минус тридцать — Будто сейчас декабрь сорок первого, и ты понимаешь, что нет никакого героизма и мастерства в том, что замученные замёрзшие люди с оружием убивают точно таких же, но без него, зато с непонятным упорством (или упёрством?): «стоять, стоять, стоять»; а зачем и для чего — никто точно, сам для себя, не знает и не понимает, и зачем умирать и убивать — непонятно, и зачем жить — тоже не ясно, и ты чувствуешь это упёрство в себе (наверное, передалось от деда), это упёрство — делать то, что делают вокруг, делать то, что сказал голос извне, чтобы заглушить голос тот, что внутри, голос, который говорит о том, что всё это не имеет ни малейшего смысла, что всё, что ты начинаешь, заранее обречено на полнейший провал, потому что ни в какой победе уже нет ничего ценного, и ты хочешь вытравить это из себя, вырвать с корнем, пойти против течения, убить упёрство, прекратить это стояние в бегстве, оборвать, сжечь, И ты решился, Ты выбежал мокрым в мороз на заснеженную тёмную скользкую улицу, Залитую оранжевым плоским до ши-зо-фре-ни-и светом, Который плющит твои дряблые глазные яблоки и вдолбенивает их в твой разжижженный мозг, заставляя желать сжаться в немом крике, зажать глаза, уши руками, прекратить это чувствовать, прекратить существование хотя бы на миг, хотя бы на миг — выйти, хотя бы на миг — Домой, куда-то Туда, Ты выбежал, Оставив воду и заранее зная, что никогда не выплатишь такой счёт, Ты выбежал, Зная, Что через пару минут, Завернувшись поглубже в распахнутую куртку, Ты побежишь домой и выключишь проклятый шум воды, Нальёшь себе безвкусный до горечи чай и начнёшь всё завтра с самого начала — Зачем-то встанешь, зачем-то пойдёшь, зачем-то будешь катиться и дальше куда-то и как-то — Или нет ?