Кокаиновый блеск, героиновый шик

Шоу внимателен и вежлив, как истинный садист — хотя, нет, конечно, их это хотя бы заводит, а этот — совершенно спокоен, не нужно быть телепатом, чтобы понять. Улыбается, наклоняясь, и переспрашивает вежливо. Он и правда не разобрал — немудрено, говорить Ксавье уже и правда тяжеловато. Шоу страшен тем, что ему действительно совершенно все равно, что с тобой сделать. Он повидал гестапо, он привык, он зайдет сколь угодно далеко. Бездушная, рассчетливая жестокость изощреннее любой ярости. Сразу видно — не одну человеческую жизнь прожил, он не выходит из себя, не повышает голос, не торопится. — Еще чаю? Звякает ложечка — вспышкой боли под налившимся кровью веком. Один глаз заплыл и ничего не видит, нос сломан, пара зубов, кажется, шатаются. Под ключицей — банальное пулевое ранение, из него вяло сочится кровь. Ребра ощупать не удается, но при каждом вздохе — колет резко и отвратительно. Побои, банальные побои. — Удивительно. Ожидал от Вас большей изобретательности. И тут Шоу смеется — искренне, легко, как на довольно удачную шутку. — Ну что ты. Это всего лишь инициатива ребят, я еще не начинал. Бриллиантово сверкающая Эмма улыбается из своего кресла ослепительно и холодно, закинув ногу на ногу. И Чарльз понимает, что это действительно только начало. *** Раунд первый. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Поднимает глаза…нет, в единственном числе — глаз, второй ведь заплыл…медленно, и губы его дрожат, поджимаются, судорога по лицу. Шоу удивляется, почти умиляется. «Боже мой, какой чистый, светлый взгляд. До сих пор ведь! Редкость. Эмма, погляди» Эмма глядит. Эмме скучно. Посмотрим правде в глаза — Чарльз — домашний, избалованный мальчик. Слишком молодой, слишком наивный. Как оказалось — фатально-наивный. «Любая боль имеет конец», — думает он. «Да, но ты спрашивал себя, сколько она может продолжаться и до каких пределов возрастать?» — светски откликается алмазная красавица. — Ну-ну-ну, шшш, это всего лишь способ открыться, — говорит Шоу, когда разрезает кожу, не задевая вены. — Не считай нас извергами, мой мальчик. У тебя по-прежнему есть возможность все это прекратить. Я гуманен. Чарльз белый, как простыня, его тошнит от боли и ужаса. Он не знает, сколько сможет терпеть. Совсем не знает. *** Раунд второй. От дикого, звериного, отчаянного крика он срывает голос, кажется, до крови сдирая горло, но это почти не ощущается уже. Он орет, орет, как сумасшедший, до беззвучного хрипа, тело пытается вырваться, отстраниться как можно дальше, выворачивая суставы рук. — Ты даже представить себе не можешь, — говорит Шоу мягко, пока Чарльз всхлипывает и ловит слабым, дрожащим, окровавленным ртом воздух. Он уже дважды или трижды терял сознание, Эмма досадливо вздыхала и каждый раз выдергивала его из глубокого, черного обморока, возвращала жизнь измученным нервам. Страховала от болевого шока. — Чарльз, по секрету — на что ты надеешься? Мы будем продолжать, пока в тебе не останется абсолютно ничего человеческого. Чарльза вырвало желудочным соком, когда ему прижигали кожу, до мяса. — Эрик не придет за тобой, Чарльз. Я знаю его гораздо дольше твоего. Как видишь, он не особо спешит. И Эрик не приходит. Эрик не приходит. *** А потом он видит Эрика Леншерра. Тот стоит, прислонившись к стене, и ничего не делает. Просто смотрит. Смотрит. Смотрит. Почему ты улыбаешься, Эрик? Почему ты улыбаешься? *** «Я сделаю все, что ты хочешь» — Уже не нужно. Эмма? — Да. Теперь я могу читать его. — Господи, какие потрясающие глаза. Светлый мальчик. Чистый мальчик. — Убери это. Он воняет паленым. *** А потом он снова видит Эрика Леншерра. У него полубезумный взгляд и голова Себестьяна Шоу в руках. Будь Чарльз чуть-чуть больше в сознании — что-нибудь из этого его бы напугало. Он опускается рядом. «Чарльз», — он говорит. «Чарльз» И добавляет одну из ужаснейших вещей, какие только можно было сказать. «Чарльз, теперь ты меня понимаешь. Теперь ты тоже это понимаешь. Теперь ты тоже это почувствовал». И улыбается. Почему ты улыбаешься, Эрик? Почему ты улыбаешься?