Она бежала по лесу, задыхаясь и глотая слёзы, которые жгли глаза и мешали видеть. Широкие юбки её красного платья цеплялись за ветки, как будто кусты и деревья нарочно не давали сбежать цыганке, заклеймённой, как и весь её народ, страшным словом ― браконьеры.
Фрейде казалось, что она слышит, как за спиной пронзительно звенит тетива арбалета, не знающего промаха, как тихонько шуршат ястребиные перья, придающие стреле меткость и смертоносность. Казалось, будто стрела уже рядом, в одном вздохе от цыганки, в одном ударе пока ещё бьющегося сердца ― заветной цели Охотника.
«Все браконьеры будут казнены по приказу Охотника».
Эти слова, словно клеймо, впечатались в сознание, как будто их выжгли у неё в мозгу. Даже закрывая глаза, Фрейда видела деревянную табличку, на которой из неровных чёрных букв складывались семь пр
оклятых слов.
Затуманенное слезами и горем сознание озарило вспышкой воспоминания. Фрейде показалось, что её сердце сейчас остановится, сделает последний бешеный удар, пробив белые тонкие рёбра, и упадёт на покрытую прелой листвой землю, наткнувшись на корявый сук.
На мгновение она увидела перед собой Охотника. Он возник перед ней, сотканный из теней елей и солнечного света, пробивавшегося сквозь густую листву. Охотник стоял и, не отводя от Фрейды равнодушного взгляда холодных серых глаз, направил на неё арбалет. Рубиновые глаза серебряного ястреба поймали луч солнца, а затем раздался сухой треск. Фрейде показалось, что это отпустила стрелу натянутая тетива.
Цыганка тонко вскрикнула, затормозила, взрывая сбитыми каблуками старых сапог землю, и в этот же момент видение исчезло, а Фрейда, запнувшись о торчащий из земли корень старого дерева, упала.
Сердце билось где-то в горле, а перед глазами кружились чёрные мушки. Ободранные ладони саднило и жгло. Что-то тёплое и липкое стекало по виску, щекоча кожу, и Фрейда, подняв дрожащую руку, провела по лицу. На кончиках пальцев алела кровь. Цыганская кровь.
При виде алой влаги Фрейде стало дурно. К горлу подступил комок, и цыганке показалось, что её сейчас вырвет.
Они все мертвы. Эта мысль обожгла сознание, заставила заплакать душу и высушила сердце.
Отец, мать, братья, бабушка.
Из алого тумана памяти возник образ бабушки ― старой цыганки-гадалки с розовыми прядями в седых волосах и светло-карими глазами, которые становились кроваво-красными, когда она насылала проклятие.
Сколько раз бабушка проклинала Охотника? Тысяча и один. Мешала полынь с золой, посыпала крупинками розовой пыли, шепча заговор на смерть.
Сколько раз Фрейда отводила проклятие? Столько же. Сжигала репейник и ладан и давилась слезами.
Зачем она это делала? Зачем она помогала тому, кто просто не мог оставить без внимания тех, кто охотился без спросу в Королевскому лесу? В
его лесу.
Лёжа на тёмной земле, Фрейда вспомнила, как встретилась с Охотником. Первый раз она увидела его, когда проверяла расставленные на кроликов силки. Вынимая ещё тёплую пушистую тушку из очередного капкана, она услышала, как хрустнула за спиной ветка, сломанная ногой Охотника. Фрейда резко обернулась и уже потянулась к ножу, спрятанному в сапоге, когда взгляд её ярких чёрных глаз неожиданно был схвачен ледяным взором Охотника.
― Глупый кролик, ― произнёс Охотник, не отрывая от застигнутой врасплох цыганки взгляда серых, как осеннее небо, глаз, ― допрыгался.¹
Тогда Фрейда пропала. Она смотрела на человека, нет, чудовище, которым матери в таборе пугали непослушных детей. Ей тоже рассказывали, бабушка чаще других, что Охотник ― исчадие ада, и он действительно был таким для всех.
Но не для Фрейды. Для неё он был Хансом.
Она узнала настоящее имя Охотника не сразу. Много позже после того, как она, убегая от него, побросала добычу и вернулась, раскрасневшаяся, на стоянку табора. Бабушка тогда ничего не сказала, почему внучка вернулась без добычи, но тем же вечером раскинула карты, которые неизменно показывали одно ― смерть.
Фрейда тогда решила, что бабушка гадала на смерть Охотника и, повинуясь незнакомому доселе чувству, раскурила ладан, чтобы отвратить заклятие. Она чувствовала себя должной: всё же Охотник не стал её убивать. Она отплатит ему тем же и не даст порче погубить его. Всего один раз.
С тех пор Фрейда говорила себе это каждый раз, когда бабушка, узнав об очередной потере или пустых силках, насылала проклятие на Охотника.
Это в последний раз, шептала снова и снова Фрейда, поводя тлеющими ветками репейника, оставляющими за собой тонкие дымные следы.
Точно в последний. И всякий раз разводила огонь снова, стоило бабушке взяться за карты или белладонну.
После той первой встречи она видела Охотника много раз. Когда собирала ягоды и грибы, шла за водой к быстрому ручью, который, по слухам, брал своё начало там же, что и волшебный источник, исполняющий желания. Может потому Фрейда всякий раз встречала Охотника, стоило ей только на мгновение пожелать его увидеть.
Он всякий раз неслышно выходил из леса, словно сплетался из листьев и света. Делал несколько шагов и оказывался на расстоянии вытянутой руки от застывавшей всякий раз Фрейды. Сердце гулко колотилось в груди, стискиваемое белыми тонкими рёбрами. Казалось, что она чувствует дуновение ровного дыхания Охотника, слышит, как бьётся его сердце.
Бьётся также яростно и быстро, как и у неё.
Она не помнила, когда именно горячие тяжёлые руки Охотника опустились ей на плечи, а огрубевшие от работы, но удивительно нежные пальцы зарылись в спутанные чёрные волосы. Кажется, это была весна, а может начало лета: с недавних пор цыганка отсчитывала время только встречами с Охотником. Но она точно помнила, что дерево над их головами было оплетено омелой.
Фрейда навсегда запомнила его первый поцелуй: горячий, отдающий привкусом яблочного сидра и запахом сладкой мяты. Она не думала, что суровый Охотник может пахнуть так тепло и по-домашнему. Цыганке всегда казалось, что хозяин Королевского леса должен пахнуть кровью и кожей, а его жилище должны украшать отрубленные головы преступников-браконьеров.
Конечно же, она ошибалась: как и во всём, что было связано с Охотником. Дом в дереве ― чудн
о и волшебно. Когда Фрейда оказалась там впервые, шёл проливной дождь, а иссиня-чёрное небо то и дело прорезали фиолетовые вспышки молний. Они тогда долго стояли под дождём и успели промокнуть до нитки. Охотник молча подхватил с земли корзину Фрейды, полную белых грибов, и, крепко взяв цыганку за руку, буквально потащил её в сторону оплетённого ядовитым плющом дерева.
Она медленно согревалась, вдыхая аромат травяного чая, слушая стук капель дождя за окном, глядя влажными глазами со слипшимися от влаги ресницами на длинные пушистые волосы Охотника, напоминавшие цветом пепел в прогоревшем костре. Фрейда почти любовалась его высокой крепкой фигурой в простой светло-синей полотняной рубашке с завязками на груди. Сейчас, весь в отсветах огня в очаге, Охотник выглядел не чудищем из сказок на ночь, а просто человеком. Уставшим одиноким мужчиной.
― Меня зовут Фрейда, ― кажется, то были её первые слова, сказанные Охотнику. ― Это означает «радость» у моего народа в этих краях. А тебя как звать? ― не могла же она в самом деле называть его Охотником?
― Мать звала меня Ханс, ― у него был приятный бархатный голос, хотя Фрейда никогда не видела и не держала в руках эту ткань. Но по-другому назвать голос Охотника, нет, Ханса, не могла. ― Не знаю, что это значит. ― Он поднял на Фрейду светлые глаза, в которых едва заметно отражались язычки пламени. ― Ещё раз увижу тебя возле силков ― убью того, кто их поставил.
Больше он в ту ночь не сказал ничего. Только увлёк Фрейду на узкую деревянную кровать, где они после не раз любили друг друга: на застеленной мехом низкой постели, над которой висел неизменный мешочек с анисом и ловец снов из ярких перьев фазана.
Даже её суженый ― ловкий чернокудрый Пэтро не мог сравниться с Охотником.
Она оберегала его как могла. В глаза говорила, что не верит во все эти травы и заговоры, а пока Охотник не видел, подвешивала над его постелью мешочек с семенами аниса. Раскладывала белые цветки бузины и шептала заклинание, рубя тонкие ветки, которые кровоточили алым соком. Обтрясала на грубую ткань чёрно-синие восковые ягоды терновника.
Делала всё, чтобы отвести от него беду. И, на погибель своей семьи и всего табора, у Фрейды это получилось. Она не желала им смерти. Никогда. Но, как говорил один старый тёмный маг из страшной сказки, за всё волшебство надо платить.² И Фрейда заплатила. Кровью.
В тот вечер мужчины их табора поймали возле стоянки чужаков. Лысеющий мужчина, молодая девушка ― не старше самой Фрейды ― его дочь и Волк. Цыганка сразу поняла, что темноволосый красавец с резкими движениями не совсем человек. Она хорошо знала оборотней, чувствовала за милю, ведь её собственный младший брат был таким: чуравшимся общества, тихим, пахнувший едва уловимым запахом крови и леса. Бабушка погадала незнакомцам, а у девушки даже сумела взять локон. Вот дурёха ― не стоило отдавать цыганке-гадалке свои волосы. Особенно бабушке Фрейды.
А после того, как все легли спать, бабушка раскинула карты ещё раз. И Фрейда видела, как заблестели глаза пожилой цыганки. На этот раз карты не просто предсказывали смерть, которую можно отвести заговором и травами. Сейчас они утверждали наверняка.
Тогда Фрейда подумала, что карты предрекают смерть ей: за обман, за ворожбу за спиной бабушки, за порочную связь с тем, кого все, в ком течёт хоть капля цыганской крови, ненавидели, впитывая это тёмное разрывающее чувство с молоком матери.
Когда первая стрела с пергаментным свитком вонзилась в дерево прямо перед носом бабушки, Фрейда поняла, что это конец.
― Беги, ― прошептала старая цыганка, когда стрелы уже свистели вокруг, находя свою цель. ― На этот раз он тебя не пощадит. ― Следующая стрела вонзилась ей в грудь.
И Фрейда побежала, мелькая яркими приметными юбками меж тёмно-зелёных деревьев, залитых золотом тёплого солнца. Она бежала не только от стрел Охотника. Она бежала от себя и своих поступков, которые привели к столь печальному итогу. И, лёжа на лесной подстилке из прелых листьев и колючих еловых иголок, Фрейда, глотая слёзы, приняла решение.
Она должна всё исправить. Родных ей уже не вернуть, но вот отомстить за них она ещё может. И в этот раз мешать полынь и золу она не будет. Не станет прятаться за углями и травами. Месть за родных была делом чести, которая, несмотря на старания Охотника, у Фрейды всё же осталась.
***
Главный бальный зал замка Белоснежки был полон гостей и никто, совершенно никто не заметил появление ещё одной гостьи ― тонкой черноволосой девушки, чьё чуть более смуглое, чем полагается благородным особам, лицо было скрыто изящной маской.
Она видела прямо перед собой не принца ― золотистого пса под личиной короля Вэнделла, замечала краем глаза, как за гостями и своей марионеткой наблюдает Королева, и чувствовала, буквально горела всей душой от сознания, что на балконе за тяжёлой портьерой стоит Охотник, держащий на коротком поводе и в наморднике настоящего внука Белоснежки.
Когда гости начали падать один за другим, отведав отравленного напитка, Фрейда уже знала, что это ― чистой воды блеф. Волшебная пыль троллей не могла убивать, а сладковатый запах диких роз, витавший в воздухе, цыганка узнала бы из тысячи. Да и глаза у Волка, притворившегося слугой Королевы, уж больно хитро блестели. Словно в предвкушении. Сама же цыганка к шампанскому даже не притронулась, хотя в юности мечтала о том, как попадёт на бал во дворец. Вино из вишни, что ставил её отец, было во сто раз вкусней. Жаль, что теперь она уже никогда не сможет попробовать этот простой, но дивный хмель.
Словно послушная кукла, Фрейда упала на мраморный пол вместе с остальными гостями. Ни к чему привлекать внимание спускавшейся по застеленной коврами лестнице Королевы, которая явно упивалась своим триумфом.
Когда мгновение спустя Охотник приволок в зал девушку ― незнакомку, пр
оклятую её бабушкой, Фрейда почувствовала, как её решимость тает, словно тонкая корочка льда на быстром ручье по весне. Цыганке показалось, что восточный вьюнок³, вплетённый в чёрные смоляные локоны, душит её волю и разум, заставляет отравленное порочной любовью сердце биться чаще, разгоняя по жилам сомнение и страх.
Силясь побороть внезапно накатившую слабость, Фрейда под гулкие удары встревоженного сердца, наблюдая из-под длинных ресниц за разворачивающееся в зале потасовкой, начала одними губами читать заклинание:
Стрелу серебра, ястребиные глаза
Смертоносная тетива отпускает.
Оперением шурша, летит стрела
В сердце, что проклинает.
Стихосложение не было коньком Фрейды, и она это понимала, но ничего лучше придумать не могла. Травяные заговоры могла отвести Королева, а вонзить в сердце Охотника острый кинжал у Фрейды не хватило бы сил. Никаких.
Едва последние слова заклинания сорвались с её губ, как Королева, вне себя от ярости, выкрикнула приказ Охотнику:
― Убей её! Убей или я сама это сделаю!
На мгновение Фрейде показалось, что речь идёт о ней, но Охотник направил арбалет на девушку ― дочь Королевы.
В этот же момент Волк с криком «Нет!» бросился на Охотника, ударяя того под локоть. Рука вместе с зажатым в ней арбалетом взметнулась вверх, и в этот же момент раздался щелчок, а затем тихий шелест, который услышала только Фрейда: Охотник успел нажать на курок.
Серебряная стрела улетела в тёмно-синий, как летнее небо, стеклянный потолок, и вниз градом посыпались сверкающие осколки. Как в старой сказке о троллях, Снежной Королеве и волшебном зеркале.
Звон разбитого стекла отвлёк Фрейду от душившей дочь Королевы и боровшихся Волка и Охотника. Разбив центральный круг, стрела полетела вниз, ища, повинуясь заклинанию Фрейды, сердце того, кого цыганка проклинала.
Мир Фрейды замер, когда она представила, как спустя один вздох стрела вонзится в сердце Охотника, которое остановится навечно. Что же она тогда будет делать? Цыганка до крови сжала руки в кружевных чёрных перчатках, а в сознании, разметая волю, вспыхнули слова, рвущиеся, казалось, из самой глубины души:
Стрела серебра, забери меня!
Воздух был вспорот серебром с сухим треском. Фрейда ошиблась: стрела вылетела обратно не через центральный круг, а через край на другой стороне. Осколки сыпались, разрывая атлас её платья, и она, не заботясь о тайне, вскочила и попыталась бежать. Заклинание, не произнесённое вслух, не имеет силы.
Тупой удар настиг её миг спустя. Фрейда вздохнула и покачнулась, не чувствуя ни страха, ни боли. Лишь странное чувство лёгкости кружило голову, будто цыганка всё же отведала дивного шампанского с запахом роз. Она опустила голову и увидела, как по расшитому чёрным кружевом корсажу её платья расползается алое пятно. В груди, сломав рёбра и пронзив сердце, застряла оперённая ястребиными перьями стрела.
Фрейда всё же произнесла заклинание вслух.
***
Девчонка плакала над телом Королевы, Охотник же сжимал в объятиях цыганку.
Глупый-глупый кролик, думал он, проводя неожиданно дрогнувшей рукой её по выбившимся из причёски и рассыпавшимся по спине и плечам чёрным волосам, в которых увял вьюнок. Храбрая, упрямая девочка, которая была виновата лишь в том, что родилась цыганкой.
Охотник смотрел, как зачарованный, в её открытые, ещё не тронутые туманом смерти чёрные глаза в оправе длинных ресниц, казавшиеся ему подземными омутами, в которых водились черти.
Цыганка думала, что Охотник не находил мешочков с травами, которые неизменно обнаруживались то над кроватью, то под подушкой или в складках одежды после её ухода. Он только усмехался, поднимая бровь, и оставлял всё как есть.
Мёртвая цыганка в его руках напомнила Охотнику сына. Мальчик тоже был ни в чём не виноват, но Охотник с лёгкой руки Королевы обменял ребёнка на волшебный арбалет, который не знает промаха.
И тогда, и сейчас Охотник был бы рад, если бы Королева его обманула. Он потерял сына, затем жену, а теперь ещё и Фрейду.
Милая девочка, ставшая для немолодого, порабощённого Королевой, охотника Ханса лучом света в тёмном царстве. Почти эльфийским фиалом из древней легенды, наполненным светом, озарявшим дорогу даже там, где все другие светила погаснут.⁴
И теперь он обнимал её бездыханное тело, а в её груди торчала испачканная кровью стрела с ястребиным оперением.
Действительно, с горечью подумал Охотник,
все браконьеры были казнены. Вот только стало ли кому-то от этого легче?
Цыганка всё же прокляла его. Ведь он остался жив.
