Видеть цветные сны

На самом деле, их знакомство не прошло так гладко, как Даня привык думать: у Миши был странный придурковатый взгляд, когда Даня, юный и шальной, дал ему свою потную мозолистую ладонь; он говорил довольно много и без дела, задавал вопросы и не ждал на них ответа. Даню тогда удивило то, что Дегтярёв называл его гением — мужчину с колючими щетинистыми бакенбардами и шипящей дурацкой фамилией — Даня сразу же начал называть его просто, по-дружески «Миша». Что-то в их общении, в том глупом смазанном кадре на фото, в Балтике девятке и пробах чёрствых мишиных сигарет на спор, было щемяще-новым, будто бы он переобул новые кеды и вышел на перрон. В тот день он ночевал у родственников, съел на ужин пресный суп и до трёх ночи не спал, обсуждая с Дегтярёвым предстоящую работу — он забыл взять ещё хоть чьи-либо контакты. Лето бежало от него в аирмаксах с развязанными шнурками, бросая пыль в глаза. Спустя три недели после приезда он наконец-то добавил Мишу в друзья вконтакте, и это показалось ему слишком сентиментальным, детским, а в новом городе страшно быть ребёнком — могут затоптать. Миша же видел в нём неумелого подростка, когда смотрел, как тот опрокидывает стопку за стопкой под гордые глухие хлопки коллег. Даня блевал потом всем съеденным за последние сорок часов, опасаясь крови в глотке и осуждения — Миша лишь сочувственно опускал глухие хлопки по спине. Это не казалось чем-то неправильным, потому что, казалось, Даня взрослел на глазах, выпуская шутки острее, глотая виски без колы, отправляя мемы про жирных баб и Иисуса, и Мише рефлекторно думалось — всё хорошо. Ему было несложно привыкнуть к бледному бессонному парню, к его неловким взглядам как однокласснице под юбку, к тому, что он не брезговал затягиваться от слюнявого бычка, и потому он не запомнил, когда это всё пересекло грань, когда братская гордость превратилась во взгляды исподтишка. Август заканчивался уныло и очень знойно, обронив на потрескавшуюся землю дождь в последних числах как небесную манну, и примерно с того момента память Миши проясняется, когда он пытается понять: Даня поцеловал его мазком соли с текилы по губам, а потом сразу же отвернулся и не смотрел на него, пока не отрубился рядом в такси по пути домой. Миша не повёз его к родичам, и последние дни лета по закону жанра Даня пережил в мишиной квартире — не потому что должен был, а потому что было страшно уходить. Дане как-то снится день, когда он переступил порог юности, позволив себе залезть взрослому мужику в штаны, и, по всем аксиомам, это травма: Миша был немного пьян, когда как Даня — много, и он приехал второе лето подряд, в этот раз — не по работе. Садясь в вечерний поезд, окружённый сальными жирными мухами, он взял мамину руку и почти признался в том, что он боится, что он готов пить, курить и трахаться с кем угодно, лишь бы не с Мишей, потому что, он забудет любое имя, но мишино — никогда. Конечно же, он сказал ей лишь, что не знает, когда вернётся назад — и он не врал. Его семнадцатое лето началось неловко, жарко и смято: он приехал рано утром, завалился в квартиру Миши как старая любовница, распахнувшая душу, чтобы вернуть его назад, а потом они долго-долго пили, пересказывая друг другу статьи с пикабу. Когда солнце лениво закатилось за верхушки тополей, Даня залез к Мише на колени, не понимая, в чьи глаза смотрит; упаковка от резинки хрустела в кармане как конфетная обёртка, и Даня говорил себе, что наслаждался процессом, запахом ягодной смазки, тем, как Миша понимал, какую ошибку совершает, выставляя таймер до момента катастрофы, и не останавливался, словно бы Даня — то самое заветное исключение. Даня просыпается через семь лет словно бы под окончание счёта, с мокрым лбом, дышит так, словно лёгкие смазали воском изнутри, и ему кажется всё это ужасно горьким, как старый чахлый алкоголь с дедовского погреба, но он не может понять, что горчит сильнее — сам сон, или то, что это всё вообще приснилось. У Миши не получалось удержать ни себя, ни Даню на месте: с того дня тот, как под кодеином, начал буянить, и даже спустя год после обесчестия кровь била в нём ключом. Теперь он был готов выбросить себя из образовавшейся рутины жизни с мамой в маленькой двушке на краю Воронежа, миловидной девушкой Сашей и восьмидесятью часами рисования в неделю, и Мише это правда льстило, грело в паху: то, как тот урчал под его руками, тёрся штанами о его ногу, потому что молодость не могла не ударить в его голову ядом. Они не спали ночами, гуляя по ночной Москве как по дорогому городу, недостойному их — пинали банки, целовались и кормили бродячих котов, а потом, приходя под утро в грязную мишину квартиру, Даня засыпал на его руках как диснеевская принцесса — у Миши от этого скрипело сердце. В июле скука ударила по ним, обошедшим весь центр, а потому, сидя на работе и обливаясь липким рэдбуллом как девы в рекламе воды, Даня предложил снять квартиру, отправляя сообщение Мише через стол. Он взглянул с недоумением, подняв свои густые тёмные брови, и даже не дал себе подумать — через час он, прикуривая Дане своим зажжённым филипп моррисом, звонил арендодателю какой-то квартиры на южной окраине Марьино, и вечером они, смешно наступая друг другу на ноги, ехали с полупустыми рюкзаками в заполненном метро. Квартира чистая, уютная и тёплая, так что они упали на кровать, не снимая ботинок, и у Миши появилось чувство дежавю, словно он знает, может предсказать то, что сейчас случится: у Дани зрачки широкие, они потрахались на пыльном матрасе, пока у Миши не затекли локти, и пошли до ближайшего макдака в полвторого ночи. Даня смеялся, давясь куском котлеты, и у него было стойкое чувство того, что вот оно счастье, и оно уже никогда не закончится: он будет влюбляться во всегда взрослого, уставшего Мишу, каждый день по новой, они заработают миллионы на его режиссуре и данином обаянии, уедут куда-нибудь в Чехию, заживут красиво и легко и навсегда забудут о горечи бытия, никогда не старея. Утром, конечно же, когда он побежал в туалет блевать впервые не от похмелья, какие-либо намёки на счастье смылись вместе с недопереваренными обрывками салата в унитазе, но Миша, по доброму хлопнув его по плечу, дал ему стакан холодной воды и полный усмешки и заботы взгляд, и Даня понял, что, в самом деле, забудет любое имя на свете, но точно не мишино. Так время и текло в сливе до середины августа, неравномерно смешанное, как касторное масло в воде — они то ссорились, то трахались, и любили каждый раз по-разному, по странному, а потом Даня вспомнил о том, что у счастья есть лимит лишь в три месяца, и в конце третьего сел на крылья стальной птицы. Он надеялся, что Миша не будет его провожать, потому что в этот раз отсчёт шёл не на месяцы — годы, и думать об этом стоило в любой момент своей жизни, не включающий в себя Мишу, чтобы не было так тошно и мутно. Он сидел у окна, облепленного инеем снаружи, вспоминая, как Миша, словно забытое животное, с издёвкой махал ему средним пальцем вслед, губами вычерчивая «шельма», и понимал, что Миша был уже в каждой клетке его существа, и мысли об учёбе и новой пустой жизни бесцеремонно вталкивались в их любовную рутину: когда они трахались так, что поджимались пальцы ног, когда он готовил ему какую-то мешанину, лишь бы им не умереть от рака желудка от колы с салатами, когда они пили мерзкое пиво и уже почти не курили просто потому что надоело. Даня боялся забыться мыслями о новой жизни, полной ответственности и нужд, не включающих в себя Мишу, но в Варшаве даже асфальт под ногами шипел — это мешало ему спать спокойно. Миша помнил первые четыре года яснее, чем светит солнце в открытые чистые окна: он не знал, правильно ли то, что он помнил, какую футболку впервые содрал с даниных, тогда ещё узких мальчишеских плеч, но понимал, что помнил в каждой детали, как на четвёртый год Даня разодрал ему дверь снаружи тёплой весенней ночью, притащив за собой лишь еле идущие ноги и щетину на острой линии челюсти, потому что реальность следующих лет оставила слишком глубокий шрам. Миша не мог понять, чем заслужил такую собачью преданность, выполненные обещания, беспрекословную верную любовь, но держал её так близко к сердцу, что она почти превратилась в гордость: Даня кинулся ему на шею как жена на мужа, пришедшего живым с долгой кропотливой войны, и Миша пообещал себе больше не думать — оставшиеся шесть месяцев пустой головы, шесть месяцев сна в машине, патлатого рока, членов на салфетках и поцелуев мимо губ были лучшими за последние несколько лет в принципе; спустя много лет, сидя за рулём серебристой камри, Миша думает, что это были лучшие полгода за все его следующие десять лет, потому что, шагая по подземке с купленным у старой чахлой бабки букетом неведомых полевых цветов, он думал лишь о том, что он наконец-то, по-настоящему счастлив; он, спустя пять лет, винит себя в том, что не начал тогда отсчёт, не видел будущего дальше чужих глаз, что он в самом деле думал, что они никогда не будут стареть. Даня, возмужавший и окрепший от новой травы и свежего политкорректного европейского воздуха, пил залпом и говорил, что никогда больше никуда от Миши не уйдёт, и пусть Польша отсосёт у своих мелкочленистых европейских братьев. Это было похоже на клятву брачной верности и покорности, а потому Миша тогда посмеялся, не воспринимая ни его, ни свои слова всерьёз, но чувствуя, как стонет сердце в животе — его горло дрожало, когда он клялся о чём-то в ответ, но на утро он даже не вспомнил о чём. А затем что-то начало крошиться, рыхлиться как коррозия в крепком фундаменте мавзолея от солёной ядовитой океанской воды. Этой водой, тогда казалось, стал Усачев, вихрем разорвавший их общее ощущение того, что они — единственные люди в мире. Даня в один вечер сел за качающийся стол и не вставал почти трое суток, а когда встал с готовым материалом — молча ушёл, и это не должно было быть так обидно, но Миша смотрел на этот стол год, два, три спустя, и не чувствовал ничего, кроме как желания раздробить его в щепки. У Дани пошёл процесс роста, саморазвития, отделения от старого образа жизни как от старой чешуи, и Миша, давно переживший этот период, понимал его как никто, но Даня — не синица в его руках, и это было больнее всего. У Дани за спиной лишь большая спортивная сумка и Аня с Русланом, а Мише всё кажется, что лету еще не время кончаться. Даня потом из поезда отправляет ему какой-то мем с лурка, но Миша даже не помнит, о чём он. В этот раз, когда он смотрит на фото в инстаграме из Сочи и на выросшую до век чёлку, Мише кажется, что всё идёт совсем не так — рост больше не кажется ему хорошим изменением, и это слишком самовлюблённо, эгоистично, манипулятивно, но Миша замечает, что не готов себя винить. Даня приезжает с тура уставший и почти что мёртвый, и когда он видит Мишу, то тот понимает, что он даже не ждал, что его встретят, словно бы это не было обыденностью, чем-то, что не нужно обговаривать. Но они обговорили — Даня проспал двадцать часов у Миши на диване, а потом полночи пил с ним и сказал, что переезжает в Питер, что расстался с Сашей, что понял, как же пиздато писать шутки для людей, не понимающих их смысл. Миша тогда смотрел в пивную кружку на пену, скопившуюся у дна, собранную словно с морского прибоя, и старался не принимать всё близко к сердцу, потому что он всё ещё надеялся на счастье — теперь уж хотя бы на данино, говорил он себе, потому что это звучало правильно — говорил и не верил. Тот уехал через три дня, в самом деле уехал, унося мишину футболку и часть атмосферы из мишиных худых беспомощных рук, далеко-далеко, во влажное болото. Миша молчаливо приехал домой, заказав себе биг тейсти, и, смотря сквозь мелькающие пиксели на мониторе и лениво пожёвывая бургер, понял, что он упустил что-то важное, и что он уже никогда это больше не вернет. Он мягко произнёс «шельма», и ему никто не ответил. Со временем Миша обрёл покой, как высушенная вдова, принявшая уже застарелую трагедию: он пил, спал, иногда трахался с кем ни попадя и почти что постоянно ощущал это ублюдское чувство дежавю, как горькое воспоминание о временах, когда оно имело смысл. У Дани в новой светлой квартире появился дом, а затем и девушка — мягковолосая высокая шатенка, худая и простая, с татуировкой на руке, кто-то его масти. Миша не хотел знать её имя, но сам, не понимая того, думал о том, что в ней есть такого, чего нет в нём. Когда Даня приехал с ней за ручку, та назвалась Региной, и Миша понял — она полюбила его первее, чем он её, они полюбили друг друга на равных, и это позволило Дане знать, на что он идёт, дало управлять ситуацией, дало чувство безопасности: он говорит ей ждать, и она ждёт, и эта собачья преданность — то, что он давал сам и всегда хотел увидеть в ответ. Миша не мог дать ему этой юношеской любви, какую давала Регина, не мог дать ему понять, что тот лучше, сильнее, выше, чем кажется, потому что Даня любил Мишу как идола, как кого-то, на чьи портреты в позолоте молятся, а Миша его лишь той любовью, за которую умереть не страшно — этого, казалось, было недостаточно. Это не горько, не больно — просто очень обидно, настолько, что при мыслях тяжелеет голова, так что Миша отмазывается работой, потом ценами, городом. В его голове это сходится во фразу, которую никто из них так и не решился сказать, а она ударяет сверлом прямо сквозь кости — им просто не суждено. В конце концов Даня уживается в Питере как в своём новом любовном гнёздышке, и у Миши завязаны руки — Даня вырос окончательно в этого взрослого крепкого парня, пьющего, чтобы не было больно, и глотающего снотворное пачками, и Миша не может ничего сделать, растеряв из рукавов все тузы. Они зовут его на Новый год, и он приезжает просто чтобы посмотреть, как долго выдержит. В два часа ночи он выходит на балкон, а Даня за ним, и Миша улыбается так, чтобы тот не увидел — он всё ещё преданней любого пса. Они говорят о чём-то, а потом Даня спрашивает, зол ли Миша — тот лишь вертит головой и говорит, что разочарован — это правда. Он не хочет ворошить прошлое, но ему правда интересно, что могло заставить Даню вырасти из чувств, стоили ли те четыре года того, чтобы видеться раз в год и бесконечно болеть; он не спрашивает, а Даня не говорит. Через два дня Миша уезжает и обещает себе не приезжать больше, и себе он верен, и потому делает вывод, что с самого начала всё это было гнилым посевом — ему не помогает. Даня пьёт снотворное раз за разом, заводит себе собаку, покупает новую квартиру — это всё выглядит так, словно он собирается жениться, и Мише даже спрашивать не нужно. Он лишь интересуется, когда, а Даня трясёт плечами как в юности — когда денег накопит. Это невежливо, грубо и просто омерзительно, кажется ему, но Миша уже смирился, а ситуация не в его победу катится, а потому они пьют, пьют, пьют, пока Даня не ударяется лбом о дерево барной стойки, и это не впервой. Он ложится виском на холодную лакированную столещницу и смотрит Мише прямо в глаза из своего неудобного угла, а потом говорит, что не знает, почему всё так случилось, не знает, что изменилось тогда, но просит понять, что ничего теперь не изменишь. У Миши горло сжимается, потому что это даже не «прости», потому что это сам Миша должен извиняться, но по сей день его сердце ноет так, словно он не сам подставил его под чужую подошву; он одними губами говорит «сука», ибо «шельма» — лезвием по ране, а потом просит Даню никогда больше ни о чём не клясться и ничего ему не обещать, а, придя домой, он разбивает стол и понимает, что снотворное — это чтобы не видеть сны.