В тишине.

Зимой тишина хрусткая и звенящая. А когда идет снег, небо белое, и на руках нет перчаток, тишина стылая. И за спиной не слышно чужих шагов, потому что снег мягкий и все еще продолжает сыпаться откуда-то сверху. Но он подходит, будто крадучись, останавливается так, чтобы я краем глаза его заметил, и, кажется, чего-то ждет. Ах, да, точно, он ждет моей реакции. Крика "Иза-а-ая!" Или "Чертова блоха!" Или "Убью нафиг!" А я молчу, и поэтому тишина кажется болезненно-напряженной. Он думает, что я стану рвать и метать или запущу ему вдогонку торговый автомат и помчусь догонять его в хитросплетениях кривых переулков. А я не стану, потому что тишь где-то глубоко во мне – мертвая. И через эту тишину не пробиваются даже насмешки и издевательства. Эта тишина густая, вязкая, черная. Я не знаю, как она поселилась во мне. Наверное, потому, что я вот уже минуту молчу, Изая хмыкает негромко и говорит. - Паршиво выглядишь, Шизу-тян. По старой привычке хочется сжать пальцы в кулак, скрипнуть зубами, закусив фильтр сигареты. Но… Тишина настойчиво поглощает меня изнутри, делая таким же, как и она сама. Мертвым. И Изая насторожено смотрит на меня, равнодушно-расслабленного, небрежно опирающегося на ограждение заснеженного моста. Снег идет тихо, мягко, равномерно ложась на плечи и припорошившая волосы. И безмолвие между нами наполняется недоумением. Потому что Изая снова говорит, не дождавшись реакции на свою первую фразу-выпад. - Что, Шизу-тян, от счастья лицезреть меня ты потерял дар речи? – он усмехается, чуть склонив голову. Ярко-красный шарф, обмотанный вокруг худой шеи, делает его кожу белой, как снег, а глаза - слишком яркими, почти болезненно блестящими. Изая в своей извечной куртке с меховой оторочкой, но выглядит он нахохлившимся и, кажется, мерзнет. И вдруг – ни с того ни сего – я опускаю взгляд на его руки, которые, вопреки всему, не спрятаны в глубокие карманы, не поигрывают ножом, а нервно вцепились в длинные концы шарфа. Орихара что-то говорит, и тишина не отзывается. Она вместе со мной завороженно смотрит на его руки – такие же мертвецки белые, замерзшие почти до синевы. Изая снова пытается достучаться до меня, но тишина подобна вакууму – даже метеориты в ней падают беззвучно. А я смотрю на его руки: тонкие, длинные пальцы сминают алое полотно шарфа так, будто это – спасительная соломинка в мире холода и падающего снега и свихнувшегося извечного врага, флегматично молчащего в ответ на оскорбления. Тишина между нами наполняется тревогой, а падающие снежинки – отчаянием. Я не поднимаю глаз, не отрываюсь от его рук, будто это – все, что осталось от Изаи Орихары. - Наверное, - думаю я, – кожа обветрилась и на ощупь будет шершавой и сухой, а закоченевшие пальцы нехотя разогнутся. И безмолвие во мне, несмотря на это, все такое же холодное и безжизненное. И я вдруг понимаю, что в глазах Изаи, таких ярких и глубоких на его бледном лице, настаивается та же тишина – ледяная, сковывающая, мертвая. Я думаю, глядя на его руки. - Ему ведь тоже холодно из-за этой тиши. Интересно знать, станет ли теплее, если я… накрою его руки своими?