Письма в Васспард

Осеннее солнце мягко согревает стекло последними теплыми лучами, уже совсем слабыми и отдающими серебром. Воздух за окном — звонкий от близящегося холода, и в нем чувствуется дыхание зимы, сыровато-студеное и почти стальное. Клаус проверяет лежащие на столе бумаги, — не сметет ли ветром, — и открывает окно сам, без помощи слуг, хотя ему и требуется приподниматься на носки, чтобы дотянуться до медного ключа, запирающего створку. Это временное неудобство, почти совершенно преодоленное. Жить было бы куда проще, если бы другие проблемы уходили так же легко: всего лишь по прошествии времени, когда естественный ход вещей разрешит все недоразумения сразу. Никто не может себе этого позволить. Он — особенно. Новости доходят сюда, во Внутреннюю Придду, с небольшим опозданием, но это не делает их приятнее. Ветер, почти зимний и оттого особенно ледяной в увядающем осеннем тепле, бросается в лицо, взъерошивает волосы, теребит документы и письма, но не смахивает ни одного. Клаус на мгновение зажмуривается до разноцветных пятен под веками, открывает глаза. Ветер утихает, но ему все ещё страшно. Это естественно и закономерно, но это плохо. Он не должен бояться. То, что угрожает ему — просто слова на бумаге. Он решительно подходит к столу, разбирает почту. Откладывает письмо из Альт-Вельдера, чтобы в первую очередь заняться чем-нибудь менее важным. О чем бы не писала сестра, это вряд ли добрые вести. Нужно будет придумать ответ, решить, что и как говорить брату, — в последнее время он слишком болезненно воспринимает любые новости. Времени на насущные дела не будет. Все нерадостные письма, — страницы падения их дома, вехи, отмечающие это падение глава за главою, — хранятся в запертом на ключ ящике бюро, и Клаус не дает себе перечитывать их, и тем более — не дает ключ младшему. Тот, впрочем, и не просил: ему хватило одного раза. Прошлым летом погиб дядя Штефан. Погиб на дуэли с Первым Маршалом, и было совершенно ясно, каков был повод. Младших детей не посвящали в семейные тайны, но никто не смог бы полностью оградить их от слухов. Они не знали, как принять эту новость: дядя Штефан был куда грубее отца, но никто не назвал бы его глупым. Может быть, он имел основания думать, что сможет победить Ворона? Кто знает... На исходе осени пришло другое письмо. Клаус прочел его, сидя в кабинете отца, в слишком большом для него старинном кресле, обитом чуть потертым лиловым бархатом. Питер стоял тогда за его плечом, вглядываясь в чеканные строки, а потом обнял, перегнувшись через подлокотники, и прижался изо всех сил. Клаус-Максимилиан Придд, новый граф Васспард, почувствовал это, только когда дыхание брата сорвалось от сдерживаемых слез, а руки почти закаменели на его плечах. В нем поднимался страх, и выше него, — гнев, переходящий в холодную решимость. Клаус-Максимилиан, граф Васспард, со дня на день мог стать герцогом Приддом. Отец, матушка, дядя Вильгельм, тетушка Тереза, — больше десятка имен, но все — под одной строкой. Арестованы. Умирают или уже умерли в Багерлее, в камерах и пыточных, от боли ли, холода... "Мы следующие", — думает Клаус, и, сложив письмо уголок к уголку, поднимается на ноги. — Гонца ко мне, — бросает он вызванному слуге, и, опустив голову, зажмуривается изо всех сил: до цветных пятен под веками. Он находит утешение в битвах: воображаемых и бывших в самом деле, описанных в книгах и изображенных на моделях: горные долины и холодные скалистые взморья, на которых стоит Васспард, превращаются для него в условие задачи, стрелки, пикинеры и артиллерийские расчеты — в инструменты решения. Питер стоит за его плечом, всматривается внимательно и цепко, и его глаза, — темно-серые, оттененные синевой, — кажутся глубокими омутами. Клаус собирается защищать его и всех своих людей до последней капли крови. Пусть младший брат перестал улыбаться, но он хотя бы будет жить. Пусть он хотя бы будет жить, — молил Клаус, коротко гладя младшего по спине, ослабляя ворот колета, застегнутого до последнего крючка. Письмо от Валентина, — выжившего, слава Создателю и всем благим силам! — остается на столе, и слова его отпечатались на внутренней стороне век. Отец и матушка нашли последний покой в фамильном склепе, и они оба возложили на каменные крышки саркофагов охапки траурных лилий. Они были не дети, потерявшие родителей, — граф Васспард и виконт Глейберг, сыновья и братья герцогов Придд. Питер задыхался, и серый траурный бархат над сжимающей воротник ладонью темнел от холодного пота. Лицо его было почти совсем неживым, но в голосе Клауса, когда он коротко приказал вошедшему слуге позвать лекаря, не было ни одного лишнего тона. — Не надо... — едва сдерживая короткие судорожные вздохи, так похожие на сухие рыдания, просил младший. — Не надо... это ничего... это пройдет... Перепуганная служанка распахивала окно, и старый Генрих уже спешил в кабинет, указывая путь мэтру Энару, а Клаус говорил, говорил ровным, спокойным голосом, откуда-то зная, что именно так нужно себя вести. Питера вынесли из комнаты на руках, а он вынужден был спуститься вниз, говорить с немногочисленными гостями, мельком прося прощения за то, что виконт не сможет присутствовать. Он не позволял себе слез ни до, ни после приема, но ночь провел в покоях Питера, в кресле около его постели. Просыпался от странного, тянущего чувства сродни страху, вслушивался в дыхание и понимал: не справился. Не сумел защитить. Когда, почти полгода спустя, пришло следующее известие, осень вытягивала из брата силы, едва ли прибывшие за недолгое северное лето. Это было почти незаметно, но в его покоях больше не ослабевал запах лечебных трав, и не было смысла скрывать новую привычку: подносить руку к воротнику прежде, чем сказать нечто хоть сколь-нибудь важное. Валентин воевал на Севере, защищая их не столько от врагов, сколько от своих, — теперь Клаус понимал это куда лучше. Дом Волн давно был овеян недоброй славой, и теперь, когда дни были отравлены вечной тревогой, это было особенно тяжело. Но Валентин сражался, Валентин рисковал собой, а Клаус остался в замке. Графом Васспард во всех возможных смыслах. Графом, не способным никого защитить. Письмо пришло из Альт-Вельдера, и поначалу было велико искушение скрыть его от брата, но второе письмо, — тоже с черной траурной лентой, охватывающей плотный пакет, — пришло почти сразу же вслед за первым. За несколько дней до этого случилось странное: Клаус проснулся от собственного голоса, а потом понял, что поет. Должно быть, он пел во сне, потому что слова были незнакомы, но он не забыл тех, что сумел услышать: это была песня о лопнувших цепях и морской пене, смывающей кровь с каменистого берега. В тот же день Клаус отправился в крипту, и ещё на самом верху лестницы услышал мелодию — ту самую песню, только не пропетую человеком, а переданную тихим голосом флейты. Фигурка Питера была едва различима в полумраке: он сидел в темноте, прислонившись к стенке каменного гроба, и играл статуе юноши, склонившего голову к пришедшим навестить его. Это была гробница Юстиниана, и флейта принадлежала ему. Клаус молча укрыл младшего своим плащом, и они сидели так, пока свет, видимый изнутри, не стал окрашиваться алым. Это было меньше месяца назад, и сейчас, после сразу двух смертей, Клаус по-настоящему боялся. Умерли отец и мать, утонули в озерах Альт-Вельдера зять и сестра. Первым, словно открывая список, погиб на дуэли дядя Штефан. А может быть, первым был Юстиниан? Убитый в собственном доме, и убийца не понес наказания... Клаус прижимает просмотренные бумаги фигуркой найери, изгибающей хвост над самой головой. Глубоко вздыхает, собираясь с мыслями. Он — старший, и ему первому узнавать о самом худшем. Рука не дрожит, и нож для конвертов легко рассекает плотную бумагу. Внутри — письмо, знакомый чуть витиеватый почерк Ирэны. Кто же тогда? Валентин? Она сама, — но не умерла, а заболела? Строчки не желают ложиться в сознание, но граф Васспард снова и снова перечитывает написанное, чтобы в конце концов вскинуть руку к лицу, зажать рот, закусить пальцы — и все равно сдавленно вскрикнуть. Не от боли, совсем не от боли. Вбежавший Питер смотрит широко распахнутыми глазами, бросается через всю комнату, и голос его напряжен и звонок, как натянутая струна: — Кто?! Рукава рубашки взлетают, как крылья, когда он вскидывает руки, словно хочет обнять, как тогда, изо всех сил, но останавливается: кладет руки на предплечья, сжимает так, что становится почти больно. — Клаус, кто?! Фельтин? Ирхен?! Клаус качает головой, вдыхает — и снова качает головой, потому что голос неожиданно пропадает. В глазах Питера безнадежный стылый ужас, и он вдруг понимает, по-настоящему понимает, каково было брату все это время. Он был младше на три года, он раньше любил баллады и при этом совсем недавно начал уверенно держать в руках шпагу... Клаус выпрямляется, приподнимаясь на носках, и обнимает младшего, прижимает к себе так крепко, что самому становится страшно. Коротко целует в макушку, вдыхает запах трав и осеннего холода и, наконец, выдыхает сквозь слезы: — Все хорошо, Петерхен. Все хорошо.