Мой юный пианист

А художник берёт краски, И наносит на холст мазки, Он рисует снова сказки, Уводя нас от тоски. А художник берёт кисти, И прищуривает глаз, Нам рисует небо чистым, Ласковые волны лишь… Для нас!

       «Мальчик привычно перебирает чёрно-белые клавиши, особо не стараясь придать заезженной до дыр мелодии хотя бы толику жизни, позволяя нудным нотам литься привычным потоком из-под тонких пальцев. Сколько он уже репетирует? Час? Два? Три? Да это и не важно вовсе. Сколько бы мать не упрашивала маленького Лихта играть побыстрее, повеселее, он не станет этого делать, предпочитая пустым, безэмоциональным взглядом смотреть на крышку нового пианино. Только не сегодня, да и не завтра, и не послезавтра. Он погружён в думы, отнюдь не детские, как могло бы показаться любому взрослому тогда, спрашивая самого себя в глубинах подсознания, напоминающего заросшие дебри чертополоха и репейников, зачем же человеку нужна мечта…»        Лихт просыпается посреди ночи, недовольно морщась и ежась от прохладного порыва ветерка, пробравшегося в комнату из раскрытой форточки. Кое-как присев на кровать, пианист легонько мотает головой, стремясь привести скопившиеся мысли в порядок, поднимается, закутываясь в одеяло словно в плащ, и идёт к окну, шаркая босыми ногами по полу, останавливается у подоконника, вглядываясь в белую ручку оконной рамы, но не спешит решать проблему с тянущимся по низу прохладным духом. Усталые синие глаза не сияют, как обычно, когда он видел любимое угощение или сильно раздражающего его Хайда, нет. Они пусто смотрели в тёмное небо, различая маленькие тусклые точки.        Уже ныли замёрзшие ступни, уже пробирался холодок по ногам к лопаткам, пощипывая бледную кожу, уже начали онемевать пальцы на руках, сжимающие бедное одеяло стальной хваткой, словно возмущаясь некомпетентности своего хозяина, продолжающего стоять неподвижной статуей перед белым подоконником и вглядываться в тьму ночи. Лихт не чувствовал ни этого озноба, ни усталости, хоть и пришлось сегодня выложиться по полной на концерте, ни голода, хотя он за сегодня ничего и не поел толком. Что-то заставляло стойко принимать каприз ночи, что-то тревожило душу пианиста и не давало закрыть глупую форточку, упасть обратно в кровать и уснуть…        Вопреки жалобам своего организма, желавшего оказаться в тёплой постельке и отдохнуть после напряжённого дня, Тодороки берёт и настежь открывает окно, позволяя ледяному потоку обдать себя целиком, забраться под взлетевший край одеяла, под ночную майку, обжечь кожу живота и спины, вынудить болезненно вздохнуть, но не более того. Он не сжимается в комочек, не стремиться спрятаться от пробирающего до костей холода, а лишь стойко принимает очередное его дуновение, желая, чтобы этот ветер забрал что-то с собой, унёс это что-то к облакам, к звёздам, и это что-то никогда больше не тревожило сон Джекиленда.        Сев прямо на подоконник и никак не реагируя на закравшееся в глухом подсознании предупреждение об опасности упасть и поближе познакомиться с гладким асфальтом, пианист даже не пытается потеплее закутаться в спасительное одеяло, так же позволяя хлестать себя по открытой шее, ключицам, и устремляет взгляд пустых синих глаз на тёмный небосвод, по которому россыпью камней разбросаны маленькие звёздочки. Мигают спутники, падают и сгорают в атмосфере метеоры, мелькают внизу машины, манят вывесками круглосуточные магазины, бары, клубы, кафешки, только вот нет этого сияния в глубоких омутах, осматривающих всё это.        Резко загорелась на тёмном небосводе одинокая звезда, падая по дуге к горизонту, освещая ночную мглу своим мимолётным сиянием, и скрывается в тучах, подступающих к городу со стороны моря, заставляя Тодороки провести немую параллель: эта звёздочка, которую, возможно, кроме него больше никто и не увидел, напомнила ему о Ней, о красивой женщине, с тёплыми руками и золотым сердцем, открытым всему миру, что потухла раньше, чем успела раскрыть другим свой душевный свет. Вспомнил он и тот день, когда, будучи совсем маленьким, сильно заболел, пропустил концерт в детсаде и осенний фестиваль, когда остался дома один, закутанный в три одеяла и лекарствами под боком на столике, ведь родителям нужно было присутствовать на каком-то важном мероприятии. Не трудно догадаться, что и настроение у юного Лихта полностью сошло на нет в силу всех тех событий да и ещё усугубляло дело пасмурная погода: барабанил по крышам дождь, завывал за окном ветер, тучи закрывали небо, не давая возможности полюбоваться звёздами… Читать или играть на фортепьяно не хотелось, как и не хотелось сидеть без дела всю ночь с температурой на кровати, ведь больной не мог заснуть. Совсем не мог…        Спасением для него стала именно Она, пришедшая к грустному мальчику посреди ночи женщина, принесшая с собой лёгкую улыбку, ласково коснувшаяся горячего лба тёплой рукой, сказавшая несколько утешительных, светлых слов, разогнавших сгустившиеся тучи над душой юного пианиста. Ничто не могло сравниться с её чистыми, полными любви и заботы глазами, в которых тогда отражались мириады звёзд, когда закончился дождь, когда выглянул из-за облаков неполный месяц…       «- Знаешь, Лихт, каждая звёздочка на этом бесконечно прекрасном небе символизирует собой мечту одного человека… — говорила она, указывая на плеяды вдоль Млечного Пути.  — Мечту? — удивлялся Тодороки, рассматривая сияющие бриллиантами точки на тёмном небосводе.  — Да. Она есть у каждого человека, не зависимо от того, маленький он или большой. Есть ли она у тебя, Лихт? — спросила женщина, склоняя голову в сторону мальчика.  — Не знаю… — честно ответил он, вновь погрустнев. — А как она выглядит?  — Ох, ну, я даже не знаю с чего начать… — улыбнулась она. — Мечты бывают разными, это от человека зависит, а вот рождаются они из желаний. Например, раньше, когда я была маленькой, как ты, я хотела научиться рисовать и написать собственную картину. Потом, я захотела, чтобы люди увидели мои работы, оценили их. Так и появилась моя мечта: я хочу создать настоящий шедевр, чтобы впечатлить, поразить других, показать им красоту, показать им мир таким, каким его вижу я сама.  — Ого… — хлопнул глазками Лихт, рассмешив её этим.  — Ну, а чего же хочешь ты, мой мальчик? — задала простой, но и одновременно сложный вопрос. Подумав минутку, глядя в тёмный небосвод, на сияющие звёзды, на неполный серебристый месяц, Тодороки ответил.  — Я хочу научиться летать, хочу понимать животных, хочу путешествовать по свету, хочу плавать на кораблях по морю, а ещё хочу подарить миру свою игру на пианино, — проговорил юный пианист, заставляя женщину искренне улыбнуться.  — Я уверена, у тебя всё получиться, мой маленький мечтатель, — мягко сказала она, гладя мальчика по чёрной голове.  — Правда? Всё это я смогу сделать? — с надеждой поднял синие глазки на неё Тодороки, встречаясь с полным понимания и радости взглядом.  — Всё у тебя получится, мой юный пианист, только верь в себя, в свои силы, и всё у тебя получиться… — ответила, прижимая его к сердцу и продолжая любоваться звёздным небом, таким прекрасным и таким недосягаемым…»       Сервамп недовольно заворочался, ощущая даже под тёплым одеялом дуновения ледяного ветра.  — Да что такое! — зарычал он, вскакивая с нагретой кроватки, и потопал искать источник этой холодной неприятности. Ничто не могло вот так безнаказанно лишать вампира его законного сна! Ничто!       В гостинице было десять свободных номеров, которые и решил проверить Беззаконие на наличие открытых дверей и окон — мало ли какой официант забыл закрыть их, когда покидал пустующие помещения. В первых, что были на первом и втором этажах, всё оказалось надёжно запертым, как и в остальных на четвёртых и пятых, и шестых, и седьмых, и восьмых этажах, что не могло не разозлить Лоулесса ещё сильнее. На снующего тут и там постояльца персонал смотрел слегка удивлённо, некоторые — рассеянно, иные — с явным раздражением, шепча себе под нос, что по ночам люди спать должны, а не по коридорам разгуливать, но на все мнения и косые взгляды людишек вампиру было всё равно. Не они его интересовали.  — Откуда же тогда дует, раз везде всё закрыто?! — возмущался он, возвращаясь из ночного патруля в свою комнату, когда почувствовал более сильное дуновение леденящего ветерка из-за ближайшего угла.  — Из занятого номера? — удивился Хайд, направляясь в сторону предполагаемого источника холодных порывов.        Лоулесс удивился ещё сильнее, когда обнаружил слегка приоткрытую дверь, ведущую в комнату Лихта, из которой как раз и исходили потревожившие его потоки, однако просто сразила сервампа открывшаяся вслед за этой самой дверцей картина: Тодороки с одеялом на плечах сидел на подоконнике перед настежь распахнутым окном, с открытыми всем ветрам грудью, шеей и животом и, что самое удивительное, он умудрялся спокойно спать при всём этом!  — Ты со своей музыкой совсем ум потерял, что ли?! — подлетел к уже посиневшему парню вампир, с силой дёргая за жалобно скрипнувшую белую ручку, тем самым закрывая причину всех бед. — Ты же ведь заболеть можешь, непутёвый ты пианист! Мне же за тебя Кранц голову окрутит и в святой воде потом утопит!        На достаточно громкие возмущения слуги Джекиленд никак не среагировал. Даже не поморщился, как делал обычно.  — Эй, Лихт! Э-эй! Проснись, Лихт! — Хайд взволнованно начал трепать его за ледяные плечи, пытаясь разбудить находившегося в царстве Морфея пианиста. — Эй, ты умер что ли? Эй, Ангело-ок…        Тодороки лишь тихо сопел, игнорируя все попытки Лоулесса достучаться до себя, не на шутку уже пугая его.  — Ты, чёртов Ангел, проснись, что б тебя! — взяв лицо Лихта в свои горячие руки, сервамп принялся кричать ещё громче. — Не смей помирать! Слышишь? Не смей, чёртов пианист! Проснись, Лихт! Лихт!       «Лихт… Эй, Лихт… Проснись, Лихт…»  — М… Мэй? — неожиданно ожил парень, ощущая на щеках приятное тепло.  — А? — удивлённо хлопнул ресницами вампир.        Наконец сфокусировав взгляд на обеспокоенном лице с красными очками перед собой, Тодороки вновь надел на себя маску презрения и раздражения, настолько привычную и протёртую до дыр, что уже и от неё самой воротило.  — А, это ты, Чёртов Ёж… — сиплым голосом проговорил он, начиная понемногу согреваться, но почему-то не спеша закутаться в спасительное одеялко, покоящееся на своих бёдрах.  — То есть я?! Ты тут, понимаете ли, сидишь перед настежь открытым окном и пытаешься подхватить грипп или ещё что похлеще! Ты мог упасть и ты, возможно, уже заболел! У тебя же завтра концерты: аж три подряд! Кранц и тебя, и меня порвёт, как Тузик грелку, а ты говоришь «А, это ты»!!! — начал слуга, всё также сжимая щёки Лихта руками, пытаясь поскорее согреть голову пианиста, предполагая, что стоит отойти мозгам, так и рассудок вернётся в своё повседневное русло.  — Завтра у меня не будет никаких концертов… Я попросил Кранца их передвинуть на один день вперёд… — даже скорее лениво, нежели раздражённо ответил парень, вновь прикрывая глаза, наслаждаясь убаюкивающим теплом ладоней, казавшихся ему раньше противными и грубыми. Странно, что на самом деле они были обычными, такими же, как и его собственные, даже чуть… нежнее, что ли?  — То есть? — ещё сильнее удивился Хайд, окончательно теряясь в догадках, почему человек, желающий показать всему миру красоту музыки, свои «Ангельские сонаты», вдруг отказывается от привычного графика. — Почему я об этом узнал только сейчас?! Я серьёзно, что с тобой происходит, Лихт?! Ты точно заболел! Вот скажи, зачем ты освободил один день, даже не выходной, а рутинный? Чтобы на следующий биться на шести концертах сразу?! Ты физически не справишься с такой работой, не то, что морально! Объясни мне всё, Лихт! Объясни!  — Какой ты шумный… — обречённо выдохнул Тодороки, освобождаясь из согревающей хватки сервампа, откидываясь на стенку и вновь останавливаясь на сияющих на ночном небосводе звёздах, подмечая, что скоро тучи совсем скроют их от людских глаз.       Лоулесс уже не знал, что и думать про своего хозяина: странности начались ещё вчера, когда, вместо того, чтобы отвесить надоедливому вампиру хорошего «ангельского» пинка, Лихт просто обходил его стороной или игнорировал, правда тогда Хайд не обратил на это внимание, сочтя пианиста обессиленным после четырёх концертов подряд; потом, когда нападкам Беззаконья подверглись горячо любимые парнем пирожные с дыней, тот тоже никак не среагировал, лишь пообещав отлупить наглого Ежа попозже. Как бы бессмертный не вертелся перед невозмутимым и безразличным к его проделкам Джекилендом, человек делал вид, будто сервампа не существует или же он существует, но пристаёт не к нему. Подобное игнорирование со стороны вечно вспыльчивого депа-ангела заставляли Лоулесса откровенно злиться и негодовать, впрочем, как и сейчас. Хотелось узнать ответы на интересующие вопросы, но их не спешили говорить и просвещать непосвящённых.  — Я же беспокоюсь за тебя, Лихт, да и от Кранца с Гилом получать не хочется, — пробурчал Беззаконье, присаживаясь на подоконник напротив пианиста, хоть и одёргивая себя, но всё-таки глядя на чистую кожу парня: по красивой шее, выпирающим ключицам и оголённым плечам скользил слабый, скрываемый наползающими облаками лунный свет. Тёмно-синяя длинная майка с широким вырезом, казалось, готова была стать прозрачной в любой момент, чёрные пряди падали на скулы, уши, глаза, словно совсем не раздражали его этим. Мерно вздымалась грудь, медленно, почти неразличимо билась яремная жилка, бегущая у основания шеи близ ключиц… Слишком умиротворяющая картина для Хайда, не привыкшего к подобной обратной стороне своего молодого холодного хозяина.  — С чего это ты стал обо мне беспокоиться? Боишься, что умру раньше времени, или не от твоей руки? — даже с какой-то усмешкой произнёс Тодороки, не глядя на сервампа.        Эти слова задели Лоулесса, ведь он правда волновался за этого чёрствого пианиста и не собирался его убивать даже тогда, когда клялся своей рапирой, что прикончит собственноручно этого заносчивого человечка. Да, он избавлялся от прежних хозяев разными способами, но лишь потому, что они не могли заинтересовать вампира, не могли ему дать желания жить, а Лихт смог подарить ему смысл жизни, цель, открыл ему глаза, вытащил из бездны, в которой тот прибывал несколько веков. Лично для себя Беззаконье решил, что любой ценой защитит удивительный дар Джекиленда, защитит этого мнимого Ангела, во что бы это не стало.        Сейчас Лихт чувствовал, что умирает…       Умирает в очередной раз…       Умирает уже пятый год подряд…       Сейчас Хайд чувствовал, что Лихт чего-то недоговаривает, что-то скрывает, не желает объяснять ему причину, но почему — он не знал, но хотел бы узнать…       «Мальчишка не мог усидеть на месте, ютился и прыгал с одного стула на другой, не желая слушать замечания отца по поводу дисциплины за столом. С огромным трудом удалось матери одеть жизнерадостного сына в тёмный костюм, ведь перед гостями нужно было выглядеть прилежно и собрано. Честно, Лихта не интересовали никакие родственники, будь они хоть близкие, хоть дальние, хоть из Америки, хоть из Африки. Не интересовали его их дорогие подарки, купленные в самых роскошных магазинах мира, не интересовали их хвалебные речи, их льстивые комплименты, их одежды, их мнения и взгляды. Они были все одинаковые: могли часами говорить о политике, обсуждать сплетни и скандалы звёзд эстрады, строить грандиозные планы на десятилетия вперёд, ожидая, что те обязательно окупятся в кругленькую сумму… Только один человек интересовал Тодороки и заставлял каждый раз его сердце отбивать бешеный ритм в такт ускользающим секундам. Только один человек мог часами говорить с ним о чём угодно и не на скучивать маленькому гению. Только один человек мог прочесть его всего целиком и полностью, просто посмотрев в глаза…  — Тётя Мэй! — радостно закричал юный пианист, оповещая всех гостей о её прибытии раньше дворецкого.  — Лихт! — также радостно заулыбалась стройная женщина, разводя руки в стороны и позволяя крепко-крепко обнять себя с разбегу…»        Тодороки внезапно почувствовал, как неприятный холодок пробежался своими шаловливыми пальчиками по его позвоночнику, вызывая волну не менее раздражающих мурашек, заставляя юношу поморщиться и дёрнуться, словно от невидимого удара, хотя удар по моральной устойчивости таки был нанесён. Ему вдруг захотелось согреться, почувствовать тепло, то родное тепло, которым когда-то укрывала маленького Лихта Она.  — Хайд, — окликнул внимательно осматривавшего его сервампа, отчего тот заметно вздрогнул. — Оставь меня. Я хочу побыть один.       Тодороки немножко поёжился, сильнее натягивая на плечи прохладное одеяло, и, закутываясь в него, как в кокон, тяжело выдохнул, закрывая уставшие глаза и прижимая к груди тонкие колени, на которые упала чёрная голова, скрывая бледное лицо длинной чёлкой. Его взор снова устремился к ночному небу, усеянному плеядами тусклых звёзд, словно стараясь отрезать сознание пианиста от этого мира.        Лоулесс неуверенно посмотрел на дверь, которая просто отталкивала от себя неизвестно-почему-холодной аурой, едва ли не морщась, пытаясь мысленно отодвинуть её подальше от себя, и вновь перевёл взгляд на Лихта, сжавшегося в небольшой комочек, такого странно-отстранённого от всего и вся на этом белом свете, что ему самому захотелось превратиться в такой же маленький комочек, ведь одна мысль о том, что он вот так просто оставит Джекиленда одного, заставляла его отчаянно сжимать край своей ночной рубашки и как следует влепить себе хорошего воображаемого подзатыльника за подобное представление. Сейчас сервамп чувствовал всей своей зачерствевшей, как он сам считал, душой, что пианисту нужна была моральная поддержка, хоть и не мог быть уверен в этом до конца по одной простой причине — Беззаконье всё ещё плохо знал своего молодого хозяина. Да, он знал, что Лихт любил эти злосчастные дыни, многочасовые репетиции за фортепьяно, обожал маленьких и милых животных, был немногословен и предпочитал многолюдным и шумным компаниям праздную послеобеденную тишину; что он не был щедр на комплименты и сам не мог нормально реагировать на них, просто пропуская их мимо ушей; что он готов показать людям всю красоту этого мира с помощью своих «Ангельских сонат», что у него за спиной во время концерта могут появиться белоснежные крылья, что единственная седая прядь среди черных волос напоминает всем о его первом крупном выступлении, на котором среди зрителей были его родители, что Тодороки впервые открылся только Кранцу, и то, что Лихт считает себя ангелом, связано с его детскими впечатлительностью, доверчивостью и мечтательностью… Но все эти замечания лежат на поверхности, а внутренний мир вампир не мог разглядеть из-за холодности пианиста, тернистым путём загораживающим все попытки заглянуть в сокровенный сад чужих мыслей. Теперь, наверное, как никогда раньше, Лоулесс хотел пробиться через все терни и узнать правду, хотел понять эту замкнутость Джекиленда и, по-возможности, её сломать…        Как-то боязливо сглотнув появившийся в горле ком, Хайд также неуверенно пододвинулся поближе к сжавшемуся комочку одеяла, своим шевелением только сильнее раздражая уставшего парня. Лихт просто хотел побыть один, чтобы почистить своё разворошённое прошлым воображение, и видное нежелание вампира исчезнуть во мраке тёмных коридоров гостиницы вынудило пианиста недовольно озвучить свои мысли, разом прилившие из затворок сознания.  — Что из «Оставь меня» и «Я хочу побыть один» ты не понял, Чёртов Ёж? — буквально прорычал Тодороки, сразу сбивая всю решимость и непоколебимость сервампа. — Исчезни, пока я сам тебя из комнаты не выгнал…  — Лихт… — тихо попытался начать Лоулесс, но его вновь грубо прервали.  — Пошёл вон отсюда! — яростно крикнул пианист, содрогаясь всем телом и до побеления костяшек сжимая край несчастного одеяла.        Беззаконье отдёрнулся, словно от сильной пощёчины, потупил взгляд, замерев где-то на секунды три, а потом тихо поднялся с белого подоконника и быстро вышел, осторожно закрыв за собой дверь, чтобы лишний раз не тревожить разозлённого парня. Он так и остался стоять перед комнатой Тодороки, не в силах сделать и шага в направлении своего номера. Он упрекал себя за эту нерешительность, за слабость, ведь сам-то хотел всё разузнать о Лихте, не взирая на его возможные возражения, и сам позорно удалился, когда на него повысили голос, хотя раньше спокойно выносил все нападки Джекиленда и даже выводил его порой специально, желая внимания. Теперь всё было по-другому: и аура, и взгляд, и голос — всё в Тодороки стало тяжёлым, давящим, даже скорее пугающим, нежели раньше… Возможно из-за этого Хайд отступил, но лишь временно принимая поражение.        Сервамп осторожно сел на пол, поджав под себя ноги, и, облокотившись спиной о дверь, решил посидеть здесь до утра, ведь понимал, что всё равно не сможет уснуть с подобными мыслями…        «Бежит по улице радостный мальчик, держа в руках сахарную вату, следует за ним красивая женщина, поправляя порой спадающие солнцезащитные очки. Тянется ко всему интересному и красочному юный пианист, поражаясь обилием цветов на картинах с изображениями пейзажа. Падает с высокого обрыва кристально чистый водопад, создавая у подножья большую искрящуюся радугу, обрамляют это пышные тропические деревья, поросшие различными травами серые и бежевые скалы с мокрыми от попадающих на них каплей валунами. Разливается по синему небосводу алый закат, окрашивая облака в золотистые и багровые цвета, отражающиеся на поверхности моря-океана, на грани горизонта которого плывёт одинокий бело-парусный корабль. Вырастает на холмах густой сосновый лес, бродят в нём осторожные и величественные олени, завывают по ночам преданные своей стае волки, заваливаются на бок после сытного обеда сонные медведи, шныряют под кустами юркие рыжие лисицы, прячутся от них в норках пугливые зайцы… Шумит чистый ручей под оврагом, заливается скворец на утренней заре, колышется на ветру озёрный камыш — всё это видит на картинах маленький Лихт и восхищается этой простой природной красотой, а тётя радостно улыбается, глядя на весёлого племянника…»       Час… Два… Хайд не следил за временем, лишь изредка меняя ноги, стараясь не шуметь лишний раз, ведь надеялся, что если Лихт уснёт, то и он сам с более-менее чистой совестью пойдёт в свою комнату и также спокойно упадёт в тёплую кроватку, но по ту сторону двери так же изредка доносились лишь шорохи одеяла и тихие вздохи, отчего на душе у сервампа нещадно скреблись самые чёрные кошки. Впервые он задумался над тем, что попытался влезть туда, куда влезать-то в принципе не стоило…       Погружённый в свои думы, Лоулесс лишь на последних мгновениях услышал глухой удар кулаком о толстое комнатное стекло, заставивший его невольно подскочить на месте и тревожно прислушаться к вновь воцарившейся тишине. «Что, чёрт возьми, Лихт там делает?» — мысленно спрашивал себя вампир, приложив ухо к деревянной лаковой поверхности двери и пытаясь самостоятельно найти во всём этом нужный ответ.  — Ты же за дверью стоишь, да, Чёртов Ёж? — внезапно разорвали ночную тишину слова, пропитанные нотками нескрываемого раздражения.        Беззаконье так и остолбенел, не зная, как ответить на такой простой вопрос: раньше он наверняка бы съязвил или постарался подколоть пианиста, чтобы увидеть на безразличном и спокойном лице того хоть какие-то эмоции, будь то гнев, презрение или обыденное раздражение, но сейчас был иной случай.  — Так и будешь там стоять всю ночь? — вновь ударил по ушам знакомый голос, только уже без примеси недовольства или укора. Он сделался более спокойным и тихим, что, отчасти, насторожило Лоулесса.       Сервамп всё также стоял в нерешительности перед комнатой парня, боясь переступить невидимый порог, словно он был запретным. Хотелось что-нибудь сделать, что-нибудь сказать, но только ладонь не ложилась на дверную позолоченную ручку, только горло было сдавлено неосязаемыми кандалами. Ему нужен был точный ответ. Ему нужно было разрешение, чтобы войти в тёмную обитель пианиста, чтобы не ощущать больше тяжкого давления с его стороны…       С другой стороны донёсся обречённый вздох, будто бы Лихт собирался сделать нечто очень трудное, словно собирался переступить через самого себя.  — Хайд, — голос стал совсем тихим, но не менее твёрдым от этого. — зайди уже наконец…       Радуясь услышанному с одной стороны и удивляясь такому поведению Тодороки с другой, Хайд всё также осторожно вошёл в тёмную комнату и быстрой тенью проскользнул к белому и по-прежнему холодному широкому подоконнику, неуверенно замирая в метре напротив кокона из одеяла, ожидающе глядя на чёрную макушку, порой скользя винными глазами по единственной седой пряди на чёлке.        Лихт же просто сидел на этом самом подоконнике, только уже свесив с него ноги и развернувшись к ничего непонимающему Хайду, и ненавидел себя за это: за то, что не смог за эти два часа развеять накрученные мысли о прошлом; за то, что каждую минуту-две в его сознании всплывал либо Её образ, обрамлённый тонкой пеленой тёплого света, либо образ несносного ежа, которого хотелось просто выпнуть из воспоминаний подобного рода; за то, что перед синими глазами, стоило их закрыть, появлялась либо Её счастливая улыбка, либо ехидная ухмылка несчастного сервампа; за то, что на холодных щеках порой ощущались либо Её мягкие и нежные руки, всегда развеивающие все печали и невзгоды, либо вспоминались Его согревающие и убаюкивающие ладони… Как бы Тодороки не старался выкинуть всё это из гудящей головы, как бы не ворочался на жёстком пластиковом подоконнике, не желая перебраться в кровать, но он не мог ничего с собой поделать. Хотелось просто обнять плюшевого жирафика, которого тётя подарила на День Рождения, ведь он так всегда делал в детстве, когда ему становилось совсем плохо или грустно. Жаль только, что этого жирафика сейчас под рукой не было, а был только колючий и вредный, как считал Лихт, Ёж… Он знал, что будет корить себя потом за минутную слабость, что Беззаконье потом обязательно припомнит ему этот момент, но секундный порыв оказался сильнее внутренних ограничений, какими обвешал себя Джекиленд с головы до самых пят уже очень давно. Впервые все они разом дали трещину…       Резко высвободив руку из-под складки одеяла, Лихт, мгновенно цепляясь тонкими холодными пальцами за ворот ночной рубашки, быстро притягивает слегка испуганного, но, скорее, удивлённого сервампа к себе, обхватив его другой свободной рукой за голову, отчего тот уткнулся носом и задравшемися на нём очками в бледные ключицы парня. Из-за такого неожиданного выпада, Хайду в последний момент удаётся упереться в жёсткие края подоконника по обе стороны от бёдер пианиста руками, чтобы не упасть на Тодороки целиком. Правое ухо вампира обдало сверху горячее дыхание, а прохладные пальцы обожгли кожу шеи при мимолётном касании, вызывая у Лоулесса целую волну мурашек, прошедшихся вдоль всего позвоночника. Он мог ожидать от этого пианиста чего угодно, но только не откровенных объятий ночью при полной, хоть и скрытой облаками луне, ведь такая обстановка слишком сильно напоминала какую-то драму, и, не смотря на то, что Хайд любил её, сейчас бы он предпочёл, чтобы его догадки оказались лишь плодом его собственного воображения, потому что душевные драмы он никогда не любил…       Сервамп боялся даже пошевелиться, ведь такое, когда пианист открывался ему, с непробиваемым Ангелом случалось очень редко и Беззаконье обычно не знал, как стоило вести себя при таких обстоятельствах с этим человеком, но сейчас Лоулесс думал, что простые объятия всё решат и без каких-либо слов, поэтому он просто приобнял его за талию в ответ, всё же подсознательно напрягаясь в случае получения очередного «ангельского пинка», которого, на удивление, не последовало. Лихт ещё раз убедился в том, что золотистые волосы у Хайда всё-таки мягкие, что он куда теплее обычного смертного и способен быть серьёзным, когда это нужно, а Хайд убедился не только в том, что Лихт всё такой же костлявый и холодный, каким был при их первой встрече, но и в том, что он может быть не всегда таким стойким и решительным, что он, пусть и самодовольный, но всё-таки необычный смертный…        «Бежит по коридору одетый в костюмчик аборигена мальчик с луком и колчаном стрел в руках да несётся за ним следом француженка-капитан, размахивая своей саблей; перешептываются в тёмном чулане два шпиона-ниндзя, наблюдающие за обедом новоприбывших гостей и записывая в «надёжную книжечку» значимые, на их взгляд, приметы будущих «жертв»; устраивают на кухне битву два шеф-повара, правда ни один из них не смог сохранить свою сторону стола чистой, поэтому пришлось незадачливым кулинарам спешно ретироваться под крики возмущённых кухарок; закутавшись в тёплый клетчатый плед тётя и племянник просматривают старинные альбомы, читают о дальних странах и путешествиях знаменитых путешественников — так проходит первый совместный день Мэй и Лихта Тодороки.  — Ух, тебе весело, мой мальчик? — искренне улыбается женщина, поправляя спадающую ковбойскую шляпу с растрёпанной головы.  — Да! Очень! — также искренне улыбается ей в ответ маленький пианист, поправляя сползающий, слегка великоватый ковбойский жилет, жмурясь от лучей уходящего за горизонт солнца, и понимает, что лучшего окончания такого насыщенного дня и быть не может…  — А ты всегда будешь со мной вот так играть? -неожиданно спросил он её.  — И не только я, мой дорогой, — погладила она его по голове.  — Не только ты? А будет кто-то ещё? — удивился ответом мальчик, слегка краснея от нежного прикосновения.  — Знаю, ты встретишь того, кому сможешь доверять также, как и мне, и сможешь с уверенностью назвать его своим близким другом — получше сформулировала ответ тётя, поправляя выбившуюся прядь чёрных волос за ушко и целуя племянника в лобик, вынуждая его смешно надуть губки и смутиться ещё больше. — Давай играть дальше?  — Ага!»