попытка номер два.

Ночь мягко опустилась на город, укрывая все своими изящными одеждами. Потихоньку стали зажигаться фонари; магазины быстро закрывались, люди спешили к метро, переступая в легких платьях через горы майской пыли. Сергею не спалось: несмотря на долгую изматывающую тренировку, он, придя домой, выдул, наверное, цистерну кофе, сидя у окна с книгой. Овцы тоже не помогали. На примерно тысяча первой особи семейства парнокопытных Белов не выдержал, встал и подошел к окну. За ним простирался вид на вечернюю Москву. В свете софитов, такая величественная в центре, она кардинально отличалась от себя же в той местности, где находилась квартира спортсмена. Тихий спальный район. Старые, облупившиеся, замученные временем дома устало подпирают друг друга своими серыми стенами. На улице ни души, лишь собаки тихо посапывают в тени деревьев. «Попробовать снова заснуть, что ли,» — зевает Белов, уже хочет вернуться в кровать и предаться сладостной неге, как вдруг из оцепенения его выводит звонок в дверь. Сергея стопорит. У него гостей не бывает. За дверью стоит взмыленный Паулаускас. — Модя, что... — Я ухожу из команды, — Модестас тяжело дышит, избегая смотреть Белову в глаза, — я ухожу из команды, слышишь? Совсем, навсегда! Крохотная кухонька Сережи приветливо впускает Паулаускаса. Он присаживается на единственный стул без приглашения, благодарно кивает на поднесенный Беловым стакан воды, залпом выпивает его и сильно морщится. На вопросительный взгляд Сергея отвечает лишь: — Я слегка простудился. Больновато глотать. Модестас вообще живет по принципу добавления суффиксов. Не страшно, а страшновато, не больно, а больновато, не плохо, а плоховато — это спасает его от отчаяния. Белов кладёт руку другу на лоб. — Да у тебя жар, Модь! Я сейчас вызову врача. Паулаускас перехватывает его руку. — Не надо. Ничего не надо. Кухня Сережи имеет небольшой балкончик, который, скрипя всеми своими внутренностями, позволяет двум рослым парням ступить на него. Модестас курит, Белов кашляет. Он не особо любит сигаретный дым. Молчание длится минут семь. — Мать?.. — наконец решившись, тихо спрашивает Белов. И Модестас взрывается. — Она умирает, понимаешь? С каждым днем ее глаза все тусклее, ей все труднее подниматься по лестнице, говорить, есть, пить, жить, блять, в конце концов! Я не могу спокойно смотреть на ее мучения. Каждое утро, уходя из дома, я опасаюсь: вот сегодня, сегодня, сегодня... Я так больше не могу. Брошу к чертям эту сборную и буду до последнего дня с единственным родным мне человеком. У Белова, кажется, тоже жар. — С единственным? — сухо переспрашивает он, всматриваясь воспаленными глазами в очертания ночи. Модестас тихо матерится. — Прости, — плавно бросает он, теряя всю свою злобу и раздраженность. Рука Пауласкаса легонько касается плеча Сережи, — прости, я... — Ничего, понимаю, — Белов накрывает руку Моди своей. Ночь. Тихий спальный район. Серые, потускневшие дома с темными окнами без света. — Ты знаешь, ты... — Сережа отворачивается и долго-долго смотрит на фонарь. Фонарь слепит ему глаза. — Ты обращайся в любое время. Литовец присвистывает и отворачивается. — Гаранжин в курсе, что ты так дымишь? — опасливо спрашивает Белов. Модестас фыркает: — Блять! Что ты как мамочка? — затягивается особо глубоко и выпускает дым прямо в лицо Сергею, — отъебись. — Пиздец ты борзый, — в свою очередь выдает Белов и они оба весело смеются. — Товарищи! Никакой брани на тренировке!— орет на весь спящий район Паулаускас, а Сережа заходится в кашле и хохоте. — Что вообще за слово брань? — удивленным голосом вопрошает Модя, — нет, вот ты мне скажи. Что это за слово? В каком веке он живет? Литовец выбрасывает окурок с балкона второго этажа и разворачивает Белова лицом к себе. Он держит за плечи. Крепко. Сережу еще мучают остатки кашля. Он держится за грудь и пытается восстановить дыхание. — Ты что, умираешь? — ржет Модя, заражая смехом Белова. — Во рту пересохло, вот что, — жалуется Белов и пытается вырваться из стальной дружеской хватки. — Тебе воды налить, что ли? — Блин, нет! Можешь поцеловать меня, всяко сухость пройдет! Модя-я, ты что так туго соображаешь сегодня? Паулаускаса ступорит. Он долго смотрит Белову в глаза, разглядывает каждую ресничку, наконец отворачивается и достает новую сигарету. Сергей стоит тихо, не шевелясь. Несколько минут проходят в полном молчании, потом он выдает тихое "ну ладно" и идет обратно на кухню. — Серый. Звук открывающегося стенного шкафа с посудой. — Серый. Шум воды, тишина и глотки. — Серый, твою мать, подойди сюда. Модестас стоит с сигаретой в зубах. — Все нормально? Белов вспоминает руки литовца на своих плечах, улыбается. — Лучше не бывает. — Дома мяч есть? Сережа удивляется: — Да... А что? Модя кивает головой в ночь и спокойно спрашивает: — Сыграем? — Сейчас?! — Трусишь? — Я все равно лучше. — Докажи. Два часа ночи. Максимально тихий двор. Максимально тихий баскетбол. — Я, блять, не вижу нихуя! — шепчет Модестас, нащупывая руками кольцо. — Знаешь. Кончай материться, — строго говорит Белов, — никакой брани на тренировке. Пауласкас пыхтит. — Один на один? — Я начинаю. Мяч мягко пружинит об асфальт. Модестас в своих красивых светлых брюках натыкается на кусты, мечется, бегает. Сергей спокойно ходит, практически не отдаваясь азарту игры. Шаг, шаг, шаг. Яма. Боль. Паулаускас бежит к нему сломя голову. — Колено? Кивок. — Блять! А Серый тяжелый, и нести его никакого удовольствия, это даже не романтично. Огромная туша стонет на плечах Моди, да так, что сердце сжимается. Да и не только оно, но вот в этом литовец никогда не признается. Лестница. Дверь. Коридор. Кровать. — У меня где-то ампулы, — Белов пытается улыбаться, держась за ногу. Паулаускас срывается на кухню, ищет, переворачивает все и клянет себя. Какой черт дернул выходить ночью на улицу! В голове стоит стонущий образ Белова, и он ментально умирает. — Ух, дерет, собака, — Сережа вкалывает обезболивающее, отбасывает использованный шприц и откидывается на подушки, — ты чего стоишь? Модестас мнет пиджак. — Ты меня извини, — тихо говорит он, — я не хотел, чтоб так... Белов смеется. — Забыли. Присядь, — Паулаускас неловко опускается на кровать, — сфигали мы вообще туда поперлись? — Ну, я подумал, — Модестас видит Сережину улыбку и почти весело продолжает, — я думал, никто так не делает... А мы сделаем... Белов смеется в голос. Второй раз за вечер, удивительно. — Ты, блин, невыносим! — Сильно больно?.. — Терпимо. Как обычно. Тут по телу Сергея пробегает импульс, потому что Модестас... — Ой блять. Потому что Модестас наклоняется, придерживая ногу Белова, и легонько целует место укола. И остается в таком положении, потому что смотреть Сереже в глаза... — Эй, эй! — Белов присаживается на подушках, захватывает лицо Моди и поднимает его, — глаза, глаза! Открой. Он всматривается и усмехается. — Ну, что ж... Губы у Модестаса приятные, а вот у Белова усы жутко щекотные, из-за чего настоящего романтика не получается, и Паулаускас неловко отстраняется, опуская взгляд. — Да подними ты их, господи! — кричит Белов, и Модя вздрагивает и смотрит прямо на него, — стесняешься ты меня, что ли? — Как нога? — Сойдет. Не уходи от ответа. — Да что я, блять, должен сказать? Что я идиот? Что целоваться для меня ново и проблематично? Что я люблю тебя? — Что? — Ничего, — буркает Модестас, отворачиваясь. Белов садится рядом, отводит руки Паулаускаса от его лица и крепко сжимает их: — Повтори. — Ой, Серый, я тебя умоляю. Все ты слышал. Не разводи тут, блять, второсортную драму. Финита ля комедия. — Ты невыносим! Усы, почему-то, уже не такие щекотные. И Модя даже знает, куда деть руки, плавно опуская их на колени Белова. Он задевает больное место, Белов стонет. Литовец стонет тоже. Они отрываются друг от друга, смотрят горящими глазами. Белов улыбается. — У меня для тебя две новости, плохая и... — Давай с хорошей. — Мы теперь встречаемся, — важно заявляет Белов, — тайно — А плохая? — Ты ужасно целуешься. Ну вот прям вообще! — смеется Серый, а Модя обиженно фыркает: — Нормально я целуюсь! Это все твои усы! — Конечно, усы. Может, мне их сбрить? — А сбрей! Может, хоть так... — Ладно, попытка номер два, — кричит Белов и заваливает Модестаса на кровать. За окном занимается заря.