***
В этом году снег выпадает раньше, в ноябре, и кроссовки Луи скользят по асфальту, пока он идет по направлению к кафе, и это чувствуется совершенно неправильно. Сегодня не вторник, небо по-особенному серое, и в этот раз в кармане лежит зажигалка, но она сломалась еще в прошлом месяце. Песня в наушниках заедает на одном моменте в четвертый раз, и, возможно, его жизнь тоже заела на одном моменте. (В этом моменте черный смешивается с серым, сигаретный пепел с красками и дешевым кофе из автомата, но это просто то, что есть.) — Гарри? — Луи хмурится, когда замечает на ступеньках кафе того парня из метро. На его голове все так же нет шапки, на плечах какой-то джемпер странного цвета — розовый пепел, кажется, — а в руках книга. Даже с такого расстояния видно, что он дрожит, кажущийся слишком маленьким не только для этого мира, но и для здания позади. Но, несмотря на это, парень поднимает голову, растягивая губы в улыбке. Они ярко-красные то ли от вишневого сока, то ли от холода, но Луи знает, что на холоде губы становятся наоборот, слишком бледными. — Привет. — Что ты делаешь здесь? — спрашивает Томлинсон, понимая, что сам не смог бы ответить на этот вопрос. На его кроссовках снег, а в глазах блестят слезы от встречного ветра, когда он садится рядом. — Я пришел почитать, но кафе закрыто из-за погоды, — отвечает он. В здании позади темные окна, табличка с красным 'закрыто' и призрак запаха какао с лавандой, которое тут готовят до обеда. — Но ты все равно остался сидеть на пороге, — вопрос, не требующий ответа. Гарри все еще дрожит. — Холодно ведь. Луи всегда находил все эти поступки, когда парень отдает девушке свою куртку в холодный день или греет ее руки в своих, слишком сопливыми, но он не желает объясняться, когда снимает с себя потертую джинсовку с мехом на воротнике, накрывая плечи Гарри. Холод касается кожи, которая покрывается мурашками, но это абсолютно ничего страшного. — Ты ведь замерзнешь, — говорит Стайлс, только сильнее кутаясь и обнимая себя руками. «Мои легкие окончательно прокурены, а внутри что-то, похожее на пепел. Вряд ли холод сможет навредить мне» — думает он, но не говорит. — Не беспокойся, — так проще. — О чем ты читал, кстати? Книга в старой обложке без надписи не говорит ни о чем. Может, там когда-то и были буквы, которые могли читать лишь поколения до нас. — Литература по университету. Я только начал, если честно, но там что-то о Париже, как я понимаю. Мне французский тяжело дается. — Ты знаешь французский? — Луи мог бы быть удивлен, но почему-то не удивляется. — Ну, я учу его полтора года, — Гарри пожимает плечами. - Partagé en deux hémisphères, сomme une erreur de l’Univers. — Готов поспорить, это строчка из какой-то песни, — Томлинсон закатывает глаза, и брюнет смеется, так что день уже не кажется таким неправильным. Но небо все еще серое, от холода немеют пальцы, а кафе не открывается чудесным образом, потому что ноябрь — не время для рождественских чудес, и Луи говорит: — Париж слишком переоценен. Миллионы людей мечтают жить там на маленьких улицах, покупать малиновые круассаны, а миллионы покупают туда билеты на последние деньги. Это глупо. Никто не думает, что этот город может встретить их грязью на платформах метро, квартирами без отопления в конце октября и горечью вина на языке. — А я хотел бы написать книгу о Париже, — отвечает Стайлс, пока его ресницы немного дрожат. — Ты был там? — Ни разу, — он улыбается. — Но так даже лучше, разве нет? Писать о местах, где никогда не был, держась лишь за свое воображение и пару картинок из интернета. Иначе выходит какой-то путеводитель. Томлинсон думает о том, что согласен, и что с радостью прочитал бы книгу авторства Гарри Стайлса, с которым он знаком лишь неделю, и которому на протяжении этой самой недели пишет глупые сообщения со смайликами. Ближе к вечеру снег усиливается, книга так и остается непрочитанной, а идея взять дешевый кофе из автомата кажется не такой плохой. (Луи обычно берет там кофе в плохие дни, но сегодня рядом с ним Гарри, и он добавляет ложку сахара в свой эспрессо, так что этот день нельзя официально считать плохим.)***
Кабинки туалетов в торговом центре пропитаны запахом сигарет и отчаяния, пока на полу следы от грязной обуви, а розовая краска на дверях давно облезла. Такие места созданы для того, чтобы разбивать мечты и прятать тайны, что медленно убивают изнутри. Сюда никогда не приходят те, кто улыбаются и носят вишневые леденцы в своих карманах. Луи сидит на грязной плитке, вертя незажженную сигарету в руках. Здесь пусто, потому что всех пугает такая реальность — Томлинсон знает это лучше всех других, именно из-за этого к нему никто никогда не подойдет знакомиться. Выбирают тех, кто пахнет кексами с шоколадом и кто улыбается, не боясь показывать звезды в глазах. — Ты выглядишь разбитым, — простая констатация факта. У Гарри поцарапанный сливовый лак на ногтях и потрескавшиеся губы. Он садится рядом, не боясь запачкать одежду, и, кажется, теорию о неслучайных случайностях нужно пересмотреть. — Может, потому, что я на самом деле разбит. В ответ следует лишь молчание, и оно единственное кажется правильным. Стайлс открывает свой рюкзак, доставая оттуда шоколадку в фиолетовой обертке, разрывая ее. Сигаретный дым смешивается с легким ароматом шоколада и карамели, когда Гарри разламывает ее, пачкая пальцы. — Будешь? — он протягивает Луи криво отломанную полоску, улыбаясь. Тот не отказывается. /карамель не сделает жизнь слаще./ /шрамы от ожогов на ладонях не похожи на звезды./ /улыбки посторонних не склеят разбитые осколки./ — Что у тебя с рукой? — спрашивает Гарри, доедая свою полоску. — Это? — Томлинсон указывает на ожоги, чувствуя себя немного некомфортно. Ему хочется натянуть рукава свитера по самые костяшки и спрятаться где-то под одеялом и горой подушек на своей кровати, на самом деле. — Обжегся, когда чай заваривал. Ты же знаешь, какой я неосторожный. — Ты не пьешь чай. — Кофе. — Луи. — Ты хочешь услышать историю, почему я причиняю себе вред? Честно, Луи сам не помнил, когда его жизнь превратилась в осадок на дне стаканчика кофе из автомата и грязь на рифленой подошве обуви. Возможно, еще в пятнадцать, когда он выкурил первую сигарету и познакомился с Зейном. (Знакомства, начатые с просьбы поджечь сигарету, не приводят ни к чему хорошему. Даже если сигареты легкие — с клубничным вкусом, — а глаза незнакомцев похожи на горячий шоколад в чашке поздней осенью.) Может, в семнадцать, когда Луи впервые почувствовал на своих губах любовь и позволил ошибкам остаться синяками на бедрах. (Никто не предупреждал его, что любовь на вкус может быть как пепел и остывший черный чай, горький до зажмуривания глаз.) Тогда он думал, что не будет жалеть. А потом жалеть стало слишком поздно. — Может, я мог бы помочь, — говорит брюнет, и его глаза все еще блестят. — Я тут не пассажир Титаника, чтобы нуждаться в помощи, — Луи не хочет грубить, но все же грубит. — Хорошо, — отвечает Гарри, и все, что хочется ему ответить — спасибо. Просто бывают люди, которые продолжают разрушать себя изо дня в день, и никто не имеет права вмешиваться в это. Иногда вещи просто происходят, и с ними ничего нельзя сделать. — У меня осталось еще немного денег, так что, может быть, ты согласишься сходить со мной в кино? Томлинсон лучше бы потратил эти деньги на сигареты и бутылку настоящего вина, но все равно соглашается, потому что ему, возможно, немного нравится все тот же запах черничных сигарет и сладость на губах от карамельного шоколада. (Но он все еще помнит, что Гарри здесь лишь потому, что живет совсем рядом с торговым центром, а не потому, что Луи может для него значить что-то. На его ладонях ожоги от сигарет, на истории его жизни слишком много черных пятен, и он больше похож на чудовище, чем на прекрасного принца.)***
Когда Луи приходит домой, он выбрасывает несколько старых футболок, считая их ненужными воспоминаниями, убирает все грязные чашки из своей комнаты и меняет лезвия в бритве, чтобы, наконец, нормально побриться. Через несколько часов парень идет в магазин, покупая себе вишневый сок и шоколад с карамельной начинкой (он продолжает убеждать себя, что вовсе не потому, что это напоминает ему о Гарри), в этот раз даже не беря новую пачку сигарет. Это кажется огромным прогрессом. Он никогда не мечтал о том, чтобы жить в Париже, но почему-то все равно четыре минуты выбирает между малиновым и шоколадным круассаном, думая о том, что в какой-то из Вселенных он таки живет в Париже вместе с парнем с глазами цвета лета, покупает багеты по понедельникам и средам (потому что в четверг пекарня закрыта) и слишком много рисует для человека, который не хотел бы стать художником. (В каких-то из Вселенных люди счастливее, чем в этой, а Марс давно колонизирован, и это то, с чем приходится смириться.) Вечер парень проводит за рисованием, четыре раза меняя цвет краски на кисточке, каждый раз вытирая ее о грязную тряпку, дважды поджигает сигарету и даже съедает немного спагетти, но картина не рисуется совершенно. Томлинсон думает, что предпочел бы оставлять краску на коже Гарри, которого видел на прошлой неделе в последний раз, и это немного странно. Он старается убедить себя, что все в порядке — что он в порядке — но себе верить не получается тоже. (Потому что желание взять кого-то за руку — не порядок. Потому что скучать по кому-то — не порядок. Потому что чувствовать, что влюбляешься — совершенно точно не порядок.)***
Впервые Гарри приходит к нему домой когда снег на улице начинает немного таять, но на витринах кафе появляются первые гирлянды и включают первые новогодние синглы. Это кажется неправильным в ноябре. Но, кажется, так считает только Луи, потому что в руках у Стайлса упаковка имбирного печенья, а на нем вязанный свитер. Голубоглазый любит такие только потому, что в рукавах можно спрятать любые секреты. — Почему море на твоей картине зеленого цвета? — спрашивает Гарри, рассматривая холст с мазками краски, которому на самом деле далеко до картины. Луи пару раз говорил о том, что немного рисует, и пару раз в половину четвертого утра писал, жалуюсь на творческий кризис. — Потому что в зеленом цвете можно утонуть, — 'потому что твои глаза зеленого цвета'. Он не хочет ничего объяснять больше, поэтому просто немного рассказывает о картине космоса с цветами на планетах, после чего заваривает немного черного чая, который они пьют вместе с печеньем, сидя на кровати в его комнате. Крошки остаются на губах и сыпятся на простыни, пока вокруг пахнет специями и Рождеством. — Я бы предложил тебе сесть на диван в гостиной, но у меня нет ни дивана, ни гостиной, — говорит Луи, когда Гарри поджимает ноги под себя, устраиваясь поудобнее. — Все в порядке. Мне нравится здесь, — отвечает он и, возможно, врет. Старые обои, что немного облезли у потолка, запах красок и кисточки со смятыми бумажками на подоконнике вряд ли могут нравится. В любом случае, Луи все равно нравится, как он вписывается в эту атмосферу. — Хочешь покурить? — Хочу, но не хочу вставать, — голос парня немного сонный, когда он вовсе спиной падает на простыни. Волосы падают на глаза, а на губах расслабленная улыбка. — Я иногда курю в постели, — признается Томлинсон. Простыни немного впитали в себя запах дыма, а в некоторых местах есть небольшие прожженные дырки. — И это не то, о чем ты подумал. Гарри ухмыляется. — Конечно, я тебе поверю. Но Луи знает, насколько отличается от прошлого себя, и что никто не захочет смотреть на него или прикасаться к нему сейчас. Но ладно, он смирился, и это (почти) не больно. Парень отмахивается, доставая из рюкзака, что стоит рядом на полу пачку, передавая Гарри. Тот берет одну сигарету, зажимая между губ, сразу отдавая пачку обратно. Да, наверное, правильнее было бы выбить ее из его рук или сломать его сигарету, но когда Луи вообще что-то делал правильно? Поэтому он только поджигает сначала сигарету Стайлса, а потом свою, трижды чиркая зажигалкой. Дым поднимается к потолку, и немного позже приходится открыть окно, потому что дышать становится немного трудно. Луи рассматривает потолок, выдыхая облако дыма и думая, что это чем-то похоже на счастье, которое он никогда не испытывал. Картинка перед глазами немного плывет, но это определенно лишь из-за того, что он пропустил завтрак сегодня. Глаза Гарри не такие яркие, как у самых целых людей этого мира, и он курит, сидя на кровати Томлинсона, но последний все равно думает, что в таких людей можно влюбляться, не жалея ни о чем. Но Луи просто знает, что его карманы слишком маленькие, чтобы греть в них чужие руки, в его глазах слишком много холода, чтобы кто-то смог увидеть в них звезды, а его сердце разбито на слишком маленькие осколки, чтобы кто-то заставил его биться снова, так что это не имеет смысла.***
— На кого ты учишься, кстати? — спрашивает Луи, замечая, что никогда не задавал такого очевидного вопроса. Гарри сидит рядом, записывая что-то в свой блокнот, пока на нем тот же дурацкий свитер, а в воздухе немного пахнет Рождеством, потому что уже начало декабря. Парень отрывается от записей, нехотя отвечая. — Эм, культурология. Первый курс. Самое бесполезное, наверное, что я только мог придумать. — Это, должно быть, интересно, — отвечает Луи, на секунду отвлекаясь на то, чтобы поджечь сигарету. Это всего лишь третья за сегодня, так что ему можно. — Да, немного, — наступает пауза и Гарри хмурится. — Почему ты не спрашиваешь, есть ли у меня будущее и что это вообще такое? — А я должен? — Не знаю, но все обычно спрашивают. Так, словно я знаю ответ, — парень выдыхает, переводя взгляд на конспекты. Он выглядит грустным, а Луи чувствует себя виноватым, потому что не уверен, как заставить Гарри почувствовать себя лучше. — Мне кажется, это не имеет значения. В смысле, ты можешь быть кем угодно, несмотря на то, куда ты поступил. Конечно, потому что ты все еще можешь оставаться собой, — думает Луи. — Парнем с глазами, в которых можно утонуть, и губами, которые хочется целовать всю последующую бесконечность. Это все звучит в его голове так чертовски неправильно. Ошибки, ошибки, ошибки. Это то, что нельзя контролировать, но то, за что можно ненавидеть себя. — Я… Спасибо, правда. Это много значит для меня, — Гарри не поднимает головы, рассматривая рукава своего свитера. Он продолжает читать после паузы, выделяя маркером какие-то моменты, а Луи продолжает курить, пытаясь понять, когда ситуация вышла из-под контроля. Сигарета заканчивается, и парень касается тлеющим концом своей руки, слегка морщась от боли. Гарри не останавливает его (потому что Луи не нуждается в спасении), но все же тихо спрашивает: — Почему ты так ненавидишь себя? Возможно, он замечает, что ожогов на ладони стало больше, а дым путается в карамельных волосах немного чаще. Луи выдыхает, думая, что ему нечего терять, кроме как сестер, что живут в другом городе, и цветка со странным именем в его пустой квартире. Но они смогут пережить это. — Потому что я, кажется, люблю тебя. Время не останавливается, а люди по всему миру не замирают в один миг, но мир Луи на секунду прекращает считать моменты, а то и вовсе прекращает существовать, пока Гарри не отвечает: — Оу. Ты… ты серьезно? — Человек, который верил в то, что никогда не влюбится, вряд ли будет шутить о таком. Честно, он не будет просить взаимности или жалости. Он вообще больше ничего не хочет. — Ты в порядке. Все в порядке. И мы будем в порядке тоже, — это все, что говорит зеленоглазый минутой позже, но это ничего не значит. За вечер фраза 'я люблю тебя тоже' так и не оказывается произнесена.***
Это случается временем позже, когда Луи чувствует себя немного лучше. (Условно, потому что его пальцы перепачканы красками всех оттенков, на полу валяются три пустые пачки из-под сигарет, в которые никто никогда не будет вкладывать цветы ровно так же, как и ломать сигареты, а рядом стоит бутылка красного вина.) Гарри приходит к нему около семи со стаканчиком латте, наводит небольшой порядок и садится рядом, пока снежинки тают в его волосах. Сейчас начало декабря, и снег чувствуется как нельзя правильно. Его нос холодный, когда он наклоняется к Луи спустя пару секунд зрительного контакта, целуя того в губы. Поцелуй не настойчивый, мягкий, с привкусом орехового сиропа. — Зачем? — спрашивает Томлинсон, когда они отстраняются друг от друга, хмурясь, но чувствуя звезды в своем сердце, что скорее указывают путь, а не колят. Это странно и это впервые. — Потому что это то, что я чувствую, — просто говорит Гарри, пожимая плечами. Луи все еще не может успокоить собственное сердце. — Ты мог бы сказать раньше, — это не обвинение, скорее констатация факта. — Я хотел дать тебе время, — и теперь Луи точно понимает, что влюбляться в таких, как Гарри, вовсе не страшно. Потому что такие, как Гарри, заварят чай в плохие дни, побудут рядом, не говоря ни слова, и разделят одну сигарету на двоих. Он, может, не сможет залечить все раны, но сможет показать, что жизнь строится не только на саморазрушении.