Warum siehst du so?

      Штандартенфюрер наблюдал за ним очень давно.       У русского была плутовская усмешка — однобокая, кривившая уголки тонких губ в подобие полноценной эмоции — острые черты изможденного лица… Была страшная хромота в простреленной при четвертом побеге ноге. Откуда герр Ягер знал эту цифру? Он стрелял в Николая сам. Если бы знал тогда, что он — проигнорировал бы приказ целиться только в ноги. Уничтожил бы. Или нет.       Так штандартенфюрер думал, глядя на возящегося за танком русского: уверен, что никто не наблюдает за ним, оттого и ведет себя вполне естественно. Куда-то исчезли и дерганые резкие жесты, и презрительное кривление губ, от коих фрицу хотелось раздраженно сплюнуть прямо танкисту под ноги…       Он того совсем не ожидал. На мгновение металлический звук прервался, и Николай бросил на наблюдавшего быстрый взгляд голубых глаз.       Ягер поморщился. Глаза. Еще у русского были глаза. Ясные и светлые. Живые. Казалось, одни они и жили на этом осунувшемся, посеревшем лице.       С Клаусом все вышло иначе. Высокий и статный, в плечах крепкий, он дробил шагом коридорное эхо так, что иные головы втягивали. Лицо можно было бы даже назвать холеным, если б не сетка зарубцевавшихся шрамов, исполосовавших правую щеку. Змеящаяся ухмылка, бледные губы, демонстрировавшие весьма обширный спектр эмоций, выражающих одно только презрение… Герр Ягер был живее всех живых в этом чертовом лагере, однако глаза его, такие же светлые и синие, смотрели остекленело и холодно. Застывшие. Мертвые. Глядеть в них было порой до невыносимого страшно.       Но Ивушкин глядел. Даже теперь, сидя в полумраке чужого кабинета и с удивлением отмечая блуждающую на чужом лице печальную полуулыбку, он буравил штандартенфюрер взглядом.       — Warum siehst du so?* — Ягер, до того момента нарочито долго возившийся со штофом виски, подходит к нему почти вплотную. Николай ожидает угрозы, ярости — чего угодно, но вместо этого его обдает лишь мутной волной едкой печали, которую фриц, казалось, отчаянно пытался скрыть.       Русский не понимает. Зато явственно различает вопросительные интонации, отчего тихо, с тенью былого вызова, вопрошает в ответ:       — А ты почему… — договорить не успевает. Чужая ладонь, холодная и будто бы неживая, осторожно гладит его по голове и замирает где-то на впалой щеке, словно выжидая: ударит?       Ивушкин не ударяет. Но зато дергается, смачно плюет в мерзкую фрицеву рожу.       — Гадина фашистская, — желчно, захлебнувшись от ненависти. Подряннее плевка выходит.       Переносье почти мгновенно пронзает резкая боль: Ягер реагирует моментально, перемещая тяжелую ладонь на чужой затылок — Николай не успевает заметить, но явственно чувствует, с какой прожигающей болью лицо встречается со столешницей.       — Nicht lohnend bastard!** — бросает, давясь ослепляющей яростью. Задыхается да все не поймет никак: что проклятый русский задеть сумел? Гордость лишь или, быть может, душонку хилую?       Ягер до скрежета сжимает зубы и следом — кулаки, когда в спину прилетает хриплое:       — Сам ты сука, Ягер.       Кровь из разбитого носа затекает в рот — давится. Однако отчего-то Николай будто бы разом сник и затих, словно проклятое слово и впрямь выжгло ему язык.       От звука собственной фамилии штандартенфюрер, внешне неколебимый, застывший, точно штырь железный ему заместо хребта вогнали, вздрагивает внутренне. Зубы — в крошку. Дерзкий, неисправимый, до тошноты живой и настоящий русский.       — Schweig,*** — сухо бросает, откручивая крышку крепкого одеколона. Эссенция щедро проливается на платок.       — Ты что задумал? — светлые глаза застывшего напротив танкиста сверкают недоверчиво и зло.       Герр Ягер внятно объясняет что-то на своем проклятом языке — Ивушкин лишь криво усмехается — и вдруг совершенно четко различает:       — Николай?       Он поднимает глаза — Ягер, продолжая изъясняться на немецком, указывает на собственное переносье — и цепенеет, словно в первый раз видя перед собой ненавистное лицо: что-то переменилось в нем. Исчезла ядом сочившаяся усмешка, морозная сталь будто бы выкипела из застывших глаз, оставив место лишь оглушающей тоске, то и дело отражавшейся во взгляде фрица несколько минут назад.       Внезапная отупелость русского раздражает — штандартенфюрер срывается с места чуть более резко, чем следовало бы, Николай против воли дергается назад, едва ль не заваливаясь вместе со стулом на спину, на что фриц лишь спешно качает головой: не бойся, мол. К лицу прижимается пропахший одеколоном платок, и спирт зверски вгрызается в переносицу. Ивушкин шипит, точно змея, вновь вскидывая глаза на гладко выбритую немецкую рожу: самое время садануть покрепче, кровью стереть отвратительную ухмылку, но…       Рука против воли касается исполосованной шрамами щеки и замирает, будто бы выжидая: ударит ли?       Герр Ягер вздрагивает, поднимая на Николая холодные, странной тоской полные глаза… __________________________________________ * Почему ты так смотришь? ** Неблагодарный ублюдок! *** Молчи.