Маленький мой Верба

      — Он всё-таки долетел до меня, Христлиба. — Таддеус фон Бракель выглянул из-за огромного — почти в свой рост — воздушного змея, и улыбнулся дочери: — Привет от внука. Помнишь? Смотри, вот она, его подпись, — ничуточки не стёрлась.       Ещё бы не помнить, подумала про себя Христлиба. В уголке змея и правда детской рукой было выведено: «Дедушке Таддеусу». В букве «ш» было четыре палочки. Ну и пусть. В палочках ли дело, если маленький Христиан, впечатлённый её рассказами о жизни в Бракельгейме, решил отправить привет на небо дедушке и выводил каждую букву с любовью и памятью. Правда, потом, запуская змея, и сам вместе с ним едва не улетел — уж слишком велик был змей для тоненького лёгкого Тиана. Хорошо хоть школьный учитель Оттмар да соседские дети подоспели вовремя.       …Отсюда родной сын казался Христлибе таким же маленьким — казалось, ветер вот-вот сдует его с моста через Пегниц и унесёт. Какой-то миг она думала, чтó за привет он отправил бы ей, — вот только поймут ли, что за причуда взбрела в голову старшему советнику суда… Да и чтó было бы нужды в том привете, если даже сейчас между ней самой и Тианом всё ещё ясно ощущалась золотою нитью их память друг о друге. Нить то натягивалась — и от боли на здоровом глазу Христиана выступали слёзы; то ослабевала — и он замирал, чтобы не спугнуть светлые воспоминания.       …А ведь не так уж много времени прошло, подумала Христлиба. Пусть сын сейчас не видит её, — разве помешает это ей ещё раз сказать, как сильно она его любит. Сказать так, чтобы память об этом осталась с ним навсегда и затмила боль.       …Старший советник суда Христиан Элиас Дроссельмейер невольно вздрогнул и обернулся — как будто матушка и правда могла быть всё ещё здесь, где-то неподалёку, в толпе. Не могло же просто почудиться, что она секунду назад его окликнула — да ещё не по имени, а ласковым, детским домашним прозвищем «Вайде».       Не могло. Сердце сквозь зеркало на его груди вспыхнуло — узнав! — так, что Дроссельмейер испуганно запахнул сюртук.       И в тот же миг точно незримая, но такая родная ладонь нежно коснулась его лба, пригладила серебристую чёлку, отёрла слезу со щеки.       Совсем как в тот раз, когда он, маленький, расплакался, когда узнал, что уже много лет как нет на свете дедушки Таддеуса.       Совсем как в тот вечер, когда, спасая соседского мальчика на пруду, от ледяной воды погиб дядя Феликс.       А потом незримая ладонь коснулась скрытого за белым жабо зеркала — и перед старшим советником… да нет же, перед маленьким Вайде, — как живые предстали его родные. Дедушка с воздушным змеем в руках (он всё-таки долетел, долетел, мой хороший). Дядя с жар-птицей на плече (я помню, ты рассказывал мне о них, о волшебной стране и о Незнакомом Ребёнке, — я верю!). И…       Матушка стояла прямо перед ним, всё ещё держа руку на его груди, — точно бы и не она совсем недавно уснула вечным сном. И не словами — волнами света и тепла «говорили» все трое: Вайде, маленький наш Верба, не плачь о нас, живи за нас, цвети — как бы ни было холодно.       …Они пропали из виду, лишь когда совсем затих ласковый бас церковного колокола: «Ти-ан-н-н-н!..». Из виду — всего лишь. Огонёк живой памяти по-прежнему теплился за волшебным зеркалом — сейчас даже сильнее прежнего, — больше не обжигая. Разве что после стольких дней Христиан должен был заново к нему привыкнуть.