Часть 1
8 января 2019 г., 21:42
Больно, больно ему было, когда вытаскивали полумертвого и обожженного из танка и быстро, на скорую руку бинтовали чем придется и отправляли в ближайший штаб. Он лежал в носилках, и зря пытались ему закрыть глаза, все открывал и открывал, превозмогая боль в правой половине лица, смотрел в голубое небо над Волоколамскими рубежами.
Уже потом, когда его вылечили, выкупили у смерти вместе с ветвистым шрамом на щеке, вспоминал про русского танкиста, да поздно было. Клаус знал, что тот жив, что он промазал — случайно ли? Специально? — повредив мальчишке ногу. Что забрали его в какой-то из концлагерей в Германии, но в какой именно — неизвестно. Ни имени, ни фамилии Ягер не знал, а спрашивать после месяца в госпитале было бессмысленно.
Вот и жил так полгода, восстанавливал силы, гадал, куда кинула судьба умелого русского танкиста, а потом, когда его не пустили на фронт из-за травм, нашел наконец. В середине 1942 в Ордруфе, куда его отправили служить наставником для молодняка, бездумно перебирая жёлтые бумажки, заметил знакомые черты — и забилось быстрее сердце: выжил, мой достойный противник, вот он, здесь.
— Alles klar, Herr Jäger?[1] — спросил оберфюрер, заметив напряжённо замершую спину начальника.
Клаус облизнул пересохшие губы и кивнул:
— Alles ist gut. Alles ist gut.[2]
***
Мальчишка своевольничал, как ему доложили, не говорит ни фамилии, ни звания, но Клаус отмахнулся, торопясь, как юная фройляйн на свидание. Едва поспевала за ним девчонка-переводчица, русская немка, которая в 1940 вырезала целую роту, притворившись бедной заблудившейся фрау. Именно ею, скулящей на полу, Ягер и шантажировал русского, узнав, что фамилия у него — ласковая и шелестящая.
Ивушкин.
Ивушкин. И-и-ивушкин.
Долго Клаус учился произносить его фамилию правильно, без грубых ч, которые выскакивали в середине, и в итоге получалось прокатить ее по языку, как воду, как произносила ее девчонка-переводчица. Учился… по ночам, тайком, доводя себя до исступления одними воспоминаниями и «И-и-ивушкин!» сквозь стиснутые зубы, а ещё — одним на двоих именем в русском эквиваленте — Николай. Коля. Коленька.
Русский смотрел на него волком, скалился, стоило посмотреть, а посмотреть ох как хотелось, до дрожи в коленях, до стертых в попытке забыть Ивушкина рук. Хотелось гораздо большего, но Ягер лишь провожал мальчишку нежным взглядом исподтишка, когда он отворачивался, да требовал каждый вечер к себе — его и девчонку-переводчицу. Приручал, поил дорогущим коньяком, рассказывал какой-то бред с задержкой на перевод и смотрел, как постепенно смягчаются упрямые недоступные губы, как неловко, без контроля он улыбается.
Когда Коля начал кивать ему при встрече, а не опускать глаза и не замечать, Клаус в первый раз отсылает переводчицу вон.
— А как же мы без нее? — непонятно протянул русский. Ягер не знал, что он говорил, но с восторгом услышал в голосе разочарование. Он ободряюще улыбнулся и уже привычно разлил алкоголь:
— Trink, mein Schatz.[3]
Русский неловко и испуганно дёрнул плечами и быстро подтолкнул рюмку ближе к себе:
— Странный ты сегодня.
Клаус чуть прикрыл глаза, наслаждаясь любимым голосом. Пусть что угодно говорит, хоть оскорблениями сыпет, которые переводчица тактично заменяет на приличные слова, главное чтоб ухмылялся так же и глазами сверкал — живо, весело, будто наслаждался его, Клауса, обществом.
— Расскажи мне что-нибудь, — сказал Клаус по-русски. Ивушкин удивился, а немец мысленно поблагодарил девчонку-переводчицу, битый час объяснявшую ему, как правильно произносить эту фразу. А Коля внезапно улыбнулся, услышав родные слова, и затарабанил что-то своим певучим небесным языком, по-птичьи наклонив голову и взмахивая руками. Ягер прикрыл глаза.
-…И на речку ту мы потом не ходили, боялись. Так и остались мои удочки там, под Сызранью, — бормотал уже двадцать минут русский, а Ягер не выдержал, на очередном взмахе руками пододвинулся ближе и обнял маленького опешившего русского, утыкнулся лбом в шею, прижимаясь не слишком крепко, но достаточно, чтоб узнать, что позвоночник у Ивушкина — сплетение узлов и ивовых веток, что русский теплый, как печка, и что он забавно ворчит, когда ему надоедает обниматься:
— Ну хватит, герр Ягер, ну что такое?
Долго Клаус приучал мальчишку к своим рукам, поглаживаниям по плечам, откупаясь за близость едой и закрытыми глазами на утащенные из комнаты продукты — друзьям и пленникам. На исходе 1942 Ивушкин практически каждый день проводил в офицерском крыле, а Ягер мог сносно объясняться на русском, подслушав секретный шифр у подневольных птиц и его личного ясноглазого русского пленника. Ивушкина определили в мастерскую — поближе к штандартенфюреру Ягеру и подальше от смерти, в чистый, полутемный гараж. Кажется, там он встретил кого-то из старых знакомых, потому что однажды, вновь появившись на пороге его комнат, русский радостно лопотал что-то про друзей, детство и счастье. Именно тогда Клаус поцеловал его в первый раз.
Дёрнул его, сияющего и такого певучего, за ворот поношенной рубашки к себе, накрыл чужие губы своими и крепко обнял за дрогнувшие плечи. Вложил в поцелуй столько нежности, столько невысказанных эмоций, что у самого ноги подкашивались. Русский выскользнул из рук, тут же сбежал вон, испугавшись, и Клаус грустно, но облегчённо вздохнул: хоть это прояснили. Теперь Коля знал, что Ягер его хочет.
***
А на следующий день мальчишка сбежал, исчез на долгие, бессонные семь дней, и поймали его уже на границе. Остальным удалось сбежать, Ивушкин был только отвлекающим маневром… маневром для Ягера, и когда штандартенфюрер прошипел сквозь зубы:
— Dies für mich. Mit Handschellen am Tischbein, so dass er in meinen Beinen lag![4] — мальчишка прошептал тихо «Прости» и закрыл глаза. Боялся, осознавал, что ничего хорошего его не ждёт, а Клаус, дождавшись, когда беглеца уведут, с размаху разбил о стену стеклянную чернильницу с ближайшего стола. Грохнул ладони в кипу документов, загнанно, зло задышал, скаля зубы.
Этот… мальчишка… крыса подзаборная! Знал, на чем играть! Знал, что в первую очередь Ягер искал не полдесятка лагерных мышей, а маленького русского танкиста.
Ягер силой успокоил себя, заставил руки разжать бумажки, а кровь — отлить от вспыхнувших щек. Распрямился, только заметив, что вокруг царит полная тишина и подчинённые тактично смылись из временного штаба во время его приступа гнева, и, все ещё кипя, направился в свои комнаты.
А войдя, почувствовал, как злость растворяется, теряется где-то в глубине, потому что мальчишку приковали подле его кровати, решив, что за чугунные трубы оно понадежней будет. И теперь Ивушкин сидел у его постели, как в самых горячих мечтах, ждал, неловко закинув руку за голову, и испуганно сверкал глазами. Ягер состроил грозное лицо и тяжело, по-медвежьи протопал к русскому.
Коля зажался, зажмурил глаза и нервно облизнул губы, а когда почувствовал нежные, ласкающие пальцы на скулах — в изумлении распахнул свои небесные озера.
Ягер притянул его к себе за подбородок и коротко чмокнул в губы:
— Geliebte vergewaltigen nicht. Still, mein Herz.[5]
Ивушкин, конечно, ничего не понял, но покорно дал утащить себя на кровать. Отцеплять его от спинки Клаус не стал — от греха подальше — и просто прижал к себе маленькой ложкой, обнял поперек груди и уютно засопел в шею. Мальчишка покопошился немного, повыламывал наручники, а затем сдался и расслабился, успокоился. Уснул.
Ягер лежал и дышал, втягивал в себя аромат стали, крови и восточного русского ветра — и не мог надышаться.
***
Клаусу было тепло, спокойно, рядом мирно лежало любимое тело с любимым запахом, а тело требовало ликвидации утренних физиологических проблем. Ягер деликатно прикусил Ивушкина за загривок и потерся бедрами. Русский напрягся, мило вспыхнул щеками и недовольно заворчал. Клаус перевернул мальчишку на спину и глубоко, вдумчиво поцеловал.
И тут же окончательно проснулся от вспыхнувшей в плече боли.
Коля, будто обжегшись, отпустил ручку, обычную ручку для письма, на добрый сантиметр вошедшую в Клауса, скатился с кровати и метнулся к столу, вытащил бутылку водки и цапнул с умывальника полотенце:
— Вот, промыть надо, — виновато пробормотал, протягивая добычу. Ягер отстраненно подумал, что давно этого ожидал и удивляться не надо, разве что тому, что русский вскрыл наручники, тем более, когда Ивушкин сам его лечил, а не воспользовался заминкой, чтоб сбежать… Тут мысли отключились, потому что русский вылил водку в исток кровяного ручейка, и Ягер мог только громко и по-немецки ругаться.
— Прости, — сказал Ивушкин, когда Клаус чуть притих, — я не хотел.
Немец фыркнул, почесал повязку и кинул окровавленную ручку в мусорку:
— Не хотел — не сделал бы.
Ивушкин отвёл взгляд. Ягер подумал, что хорошо, что левую, не рабочую. Коля виновато шмыгнул носом и просочился вон из комнаты, чтоб не злить.
Неделю они не общались, потому что Ивушкин боялся, а Клаус, если честно, обижался. Немного. Потом немца вызывали в Берлин, и поездка заняла ещё полторы недели. Возвратился Ягер уставший и сонный, а потому сидящего у его порога русского затащил в постель исключительно в роли грелки.
***
В середине 1943 Ягер понял, что войну они проиграют точно, и начал готовить пути отступления. Связи в Америке, заначка на три безбедные старости, французский на разговорном уровне.
Ивушкин стал верной тенью за спиной, привычным партнёром, другом. В какой-то мере — той семьёй, которой у одиночки-Ягера никогда не было. И он же стал ещё одной проблемой, когда в снежный холодный декабрь командование рассказало об операции по воспитанию супер-танкистов с мишенями-русскими, а помощник Клауса некстати вспомнил о личном «Иване» штандартенфюрера. В лагере немного танкистов. Ещё меньше командиров.
Ягер улыбался, скрипя зубами, кляня свою беспечность. Нужно было прятать его, как сокровище, нужно было скрывать от всех в душных офицерских комнатах, как бабочку под стеклом — и тогда бы его мальчик был в безопасности. А сейчас ты, Клаус Ягер, можешь только выцеловывать извинения на побитых костяшках и вымаливать прощение у спящего в твоей постели русского. А потом Ивушкин будет молча, одними глазами спрашивать о том, почему Клаус спал всю ночь на полу подле кровати, так крепко сжимая его руку.
— Я хочу дать тебе ещё один шанс. У нас есть танк Т-34. Ты должен будешь починить его и на следующей неделе выйти на полигон против курсантов. По приказу вышестоящих чинов у вас не будет снарядов, — сказал Ягер замершему в его простынях русскому, понимая, что сам будет подавать Ивушкину бронебойные.
***
Серьезно, когда Ивушкин вцепился в его руку и попытался перетащить с соскальзывающего в бездну танка, Ягер разозлился:
— Я не поеду в Россию, Коля. Мне там делать нечего.
Клаус объяснить пытался, что больно ему, больно, что умирающий танк его тоже побил-обжег прилично, что Ягер уже достаточно видел счастья, чтоб уходить без Ивушкина, что лучше погибнет…
Коля прочел все по глазам и упрямо потянул на себя:
— Уедем, уедем вместе, куда ты там хотел? В Америку? Я пойду! Я пойду за тобой!
Танк двигался, неумолимо приближался к той точке невозврата, когда опрокинется навзничь в пустоту. Ягер смазал кровь с рук русского и кивнул:
— Спаси меня снова.
Ивушкин обвил его обеими руками и перетащил на Т-34 как раз вовремя — покореженный Тигр тяжело перевалился через край, а спустя пару секунд они услышали всплеск.
Ягер пару секунд сипло, болезненно дышал, уткнувшись носом русскому между ребер, а потом адреналин, чуть спав, пустил по нервам боль.
Клаус тихо всхлипнул, вскинул голову и потерял себя и сознание в голубых, как небо над Волоколамскими рубежами, глазах.
***
— А что было дальше?
Аня улыбается и приглаживает дочери волосы:
— А потом я, Степан Савельевич, Коля и Клаус долго путешествовали и спасали людей от немцев. А когда война кончилась, Клаус и Коля уехали в Америку, а я осталась в Советском Союзе и встретила твоего папу. А теперь они долго плыли на пароходе, чтоб прийти к нам в гости.
Аня кидает взгляд на дверь в кухню. Клауса не видно, но она знала, что он сидит рядом с Колей напротив ее мужа. За пять лет, что они не виделись, Ивушкин поправился, избавился от лагерной загнанности. А вот хромали они теперь оба — Клаус в «дуэли» на мосту сломал колено, а срослось оно неправильно.
Слышен тихий смех немца, чуть хрипловатый, фыркающий, на который тут же моложавым, живым смехом отзывается Коля.
Аня накрывает дочь одеялом и целует в лоб. Выключает в комнате свет и закрывает за собой дверь.
— Verpassen Sie nicht die deutsche Sprache, Klaus?
Ягер поднимает на нее светлые, все ещё смеющиеся глаза и грассирующе, с лёгким французским акцентом, прицепившимся во время жизни в США под прикрытием, отвечает:
— Kleiner Schatz. Kohl lernt nur und sagt immer noch zögerlich.
Ивушкин обидчиво фыркает:
— Я понял половину первого предложения, не больше. Прекратите издеваться.
Клаус смеётся и оттирается покореженный щекой о плечо Коли:
— Selbst zu beschuldigen, es war notwendig zu lernen, Liebling.
Аня смотрит на непонимающее лицо Ивушкина, а потом внезапно переводит — как делала тогда, в неуютном и чуждом им всем Ортруфе, исправляя неправильное на верное:
— Он сказал, что любит тебя.
Ивушкин распахивает глаза — широко-широко, чуть улыбается и говорит — никому, кроме любимого и гордого немца на соседнем стуле:
— Скажи, что я тоже его люблю.
Примечания:
[1] - Все в порядке, герр Ягер?
[2] - Все хорошо. Все хорошо.
[3] - Пей, мой дорогой.
[4] - Этого - ко мне. Наручниками к ножке стола, чтоб он у меня в ногах валялся!
[5] - Любимых не насилуют. Тише, сердце мое.
[6] - Не соскучился по немецкой речи, Клаус?
[7] - Немного, дорогая. Коля только учится и ещё неуверенно говорит.
[8] - Сам виноват, учить надо было, любимый.