Пять причин, по которым Лете Лестрейндж суждено было гореть синим пламенем

Они впервые пересекаются, кажется, когда Лета собирается пронести в Хогвартс змею. Она курсе на втором, и пальцы её вязнут в болотной грязи, режутся об острые, потрескавшиеся от прикосновений льдинки, когда она осторожно переползает с кочки на кочку. В Шотландии не так уж сложно найти болота. Странно, но Лета совсем не скучает по дому. По Лондону, Франции, по пароходу в Америку… У Леты никогда не было места, где ей было бы хорошо. Школа – не исключение. Говорят, она даёт приют оборванцам, облачает надежду в их обтрёпанные по краям души – редкие магглорожденные и полукровки с затравленными глазами приникают к Хогвартсу, как к целительному источнику, чтобы найти в себе силы идти дальше по жизни с гордо поднятой головой. И только Лету Лестрейндж, королеву из королев, школа волшебства встречает неласково. Не полюбит никогда – громко хлопают двери, гулко ветер воет в трубах, не давая заснуть по ночам. Лестницы постоянно приводят не туда. Простыни вечно холодные. Лета сворачивается на узкой с непривычки кровати клубочком, но ей всё равно ужасно зябко. Хогвартс ей не по зубам. Она кажется ему гордячкой – а ведь у неё было всё, кроме того, в чём она действительно нуждалась… Лета сбегает в болота. Лета ловит ужа. Ужи ужасно юркие, но она упрямей и совсем не боится укусов. Они не больнее насмешек рыжей веснушчатой Розамунд. У Леты есть деньги, много звенящих самодовольно галлеонов, а на них падки даже честные гриффиндоры порой. Лета найдёт, кому заплатить, чтобы утром уж нашептал на ушко Рози пару ласковых. Если нет никого большого, тёплого и родного, чтобы вступиться, пусть хоть холодное, склизкое, мерзкое за неё отомстит. Холодное… как она сама. Пальцы Леты коченеют. Она каменеет, не смеет плакать, не может сама повернуть назад. Она почти сдаётся, и мантия у неё изгваздана с ног до головы липкой холодной грязью, когда за спиной она слышит: - Тебе помочь? Мальчик медово-каштановый и долговязый, ему неловко в буквально за одну ночь становящихся короткими штанах. В руках у него сумки, клетки и банки, рассованные по карманам, придерживаемые локтями. Хаффлпаффский галстук небрежно заброшен за плечо. Лета вряд ли вспомнит имя, хотя наверняка знает, и потому гордо задирает подбородок. Если отец её чему и учил, так это тому, что за помощь всегда надо платить. Лета скупа. Мальчик не понимает намёков. Он садится рядом на корточки; в волосах у него тоже грязь. - Я Ньют. Ньют Саламандер. Хаффлпафф, второй курс. Кажется, ты тоже второкурсница?.. Я тебя где-то видел, но у меня плохая память на лица… Тварюшки в его баночках бьются о стекло и кружатся вокруг своей оси. Лете неловко задерживать кого-то настолько занятого. С ней так давно никто не говорил по-человечески, она даже не сразу может вспомнить, как отвечать без грубости. У мальчика слишком длинные волосы. Его галстук падает в грязь, но это остаётся незамеченным. Лета – в эпицентре рассеянного внимания. Это тепло. - Я хочу поймать ужа, - говорит она. – По правде, мне очень нужен уж. Она не хочет это произносить, проговаривать по буквам, подписывать себе смертный приговор: замёрзла до смерти в попытках достигнуть поставленной цели. Слова вырываются из неё сами. Она внезапно чувствует себя уставшей. Как будто держит на плечах небо, оно такое седое и смёрзшееся в комок. Как не стыдно. Целое грязное, твёрдое, неприглядное небо на её плечах. Ньют оживляется, напротив. Он смотрит, но ничего не видит. - Тоже любишь животных? Мне, правда, больше нравятся магические. Простые… ну, их мало кто изучает из магов, и вряд ли мне разрешат. Но я знаю, что ужи сейчас в спячке. Жалко будить их. Тебе очень нужно? Лета замирает. Цена вопроса – сон одного ужа. Крепкий сон перед лицом холода и смерти, вихрящихся в складках плаща наступающей зимы. Достаточно ли она страдала, чтобы иметь право разбудить ужа? Вырвать его из привычной среды, положить рядом с этой мерзкой, пухлой, веснушчатой Розамунд в её омерзительно-рюшечной, наверняка, сорочке… Лете кажется, если бы она обсудила это с Ньютом, он бы задал те же самые вопросы. Она легко умеет читать людей минут за пять. Она, разумеется, не обсудит всё это с Ньютом. Но если притвориться, то всем станет легче. - Наверное, нет. - Ты такая испачканная… - с сочувствием тянет Ньют. – Ты, наверное, долго здесь возишься. Пойдём, может, в тепло? Я знаю такой закуток, где никогда никого не бывает. Там никто не обратит на нас и нашу одежду внимания, а я смогу показать тебе всё, что сегодня нашёл. Пойдём? Лета не верит в протянутую им руку. Так не верят в отдых после долгого, безрадостного труда. Она не приучена, не умеет верить. Она ворон, слетевший с фамильного герба, готовый клевать, недоверчиво щуриться и повторять слова. Может быть, жить до ста. Может быть, в одиночестве. - Ну пожалуйста, - просит Ньют, смешно закусывая щёку в смущении. – Мне очень хочется с кем-нибудь поделиться, но меня обычно никто не слушает. Тем не менее, вдруг тебе понравится? Девочка, которую он тоже нашёл на болоте, разве не должна по логике быть его подопытным образцом? Её рука бросается в его. Резко, безжалостно. Как уж, которого Розамунд никогда уже не найдёт в своей постели. * Ньют, видимо, запоминает этот случай лучше, чем многую другую информацию, не связанную с зоологией, и интерпретирует по-своему. По крайней мере, зачем бы ещё ему протягивать ей воронёнка так доверительно, будто ей вправду стоит о нём заботиться? На их курсе все тайком немного боятся Лету Лестрейндж, но к Саламандеру-младшему это не относится. Он может доверить ей любую из своих тварей, и это подкупает. Лета сама не понимает, как соглашается на ответственность. Когда дело касается Ньюта, впрочем, она почти никогда ничего не понимает. Кудряшки за её плечами ещё подрагивают от бега, на губах ещё остаётся где-то в приподнятых выше обычного уголках след счастливой улыбки с лёгкими нотками безумства. Да, вот когда она только может радоваться – когда её преследует половина Хогвартса, возглавляемая разъярённой профессор Макгонагалл. Наконец-то замеченная, больше не скрытая тенью и пренебрежением. Идеально выполненное заклинание, ну не правда ли? Разве она не умница? Ньют не слышал звуков погони, он не похвалит и не осудит. Он вообще ничего вокруг не замечает, кроме своих книг и зверей. Из Леты рвётся злой смех вперемешку со всхлипами, и лишь поэтому она подставляет руки. Тёплый вес пушистого комочка в них кажется чужеродным. Воронёнок жалобно кривит уродливо-большой рот. Он знает, конечно, что она не Ньют. Она не умеет держать с такой ненавязчивой нежностью и бережливостью. Об неё порезаться можно ненароком. Но Скамандер так и сияет. - Я думаю, вы споётесь. Поможешь мне за ним ухаживать, да? Да, но только вот вороны не поют, малыш. Он никогда не спрашивает дважды, но Лета и не спешит ответить. Спрятать под кроватью маленькие, сонные от холода мандрагоры – это одно. Однако нести ответственность за нечто настолько жалкое и беспомощное – совершенно другое. К тому же, мало ли, вдруг, если она согласится, Ньют с чистой совестью уедет на каникулы? Оставит их вдвоём под сводами дряхлых башен. Омерзительно, темно; не верится, но Лета рефлекторно крючит пальцы. Воронёнок пищит от боли. - Согласна, - выдавливается из неё; она вспоминает, как кричал братец в чужой кроватке и как белая простыня уходила ко дну – этот образ навсегда отпечатан на внутренней стороне её век. Жалкие и беспомощные, господи, такое ей доверять нельзя совершенно. Однако, может быть, если рядом Ньют… Он терпеливо учит её делать перевязки. Бинты и капельки мази такие мелкие, непонятно, как с ними управиться. У Леты трясутся руки, как у пропойцы. Она затягивает узел слишком сильно. Воронёнок кричит от боли, запуская очередной цепной процесс вспоминания в кудрявой голове. Дикая и непокорная, неусидчивая, совершенно сумасшедшая в глазах окружающих, Лестрейндж щурится, силится аккуратно поддеть узел ногтем, очень старается не поцарапать. Палец срывается. Царапает. Вопли становятся громче. Лета скорбно сдавливает свой рот, надвигает веки на глаза – глупая гримаска всегда помогает ей не заплакать. - Не получается. - У всех не получается поначалу, - вздыхает Ньют. В его тоне больше нетерпеливости и волнения, чем стоило бы иметь учителю. – Может, в этот раз я справлюсь сам? Лете стоило бы сказать, что эта затея изначально была провальной; что она, Лета, ненавидит эту глупую птицу; что она уходит прямо сейчас и больше никогда не вернётся в эту часть замка, а когда станет наследницей, прикажет изменить семейный герб, скажем, в пользу ужей. Она кривится. Ей отчего-то ужасно больно. - Можно, я попробую ещё раз? (Ворон, которого она при всех звала «глупая птица», а наедине с ним – «друг», так и не сподобившись дать ему настоящее имя, останется с ней до самого конца. Кому-то придётся позаботиться о нём после её смерти. Так в магическом зверинце Ньюта Саламандера появится первая и единственная полностью неволшебная тварь. Которая, впрочем, не так уж надолго переживёт свою хозяйку. Слишком ценна и дорога сердцу эта любовь Лестрейнджей, если её познать, - когда крепко сжимают, хотят не ранить, а не отпускать.) * Лета задрёмывает среди его бумаг, доверчиво положив лохматую, тяжёлую от усталости голову на стопку книг, а когда просыпается, чувствует, как руки Ньюта неловко расчёсывают её волосы, пальцы медленно проходят сквозь пряди. Это немного пугает её. Она тут же пытается встать. - Что ты делаешь? Его голос улыбается. - Выбираю блох. Она обмякает, наполовину на полу, наполовину на жёстких, неудобных томах по магозоологии, переполненная облегчением - оттого что всему нашла объяснение - и одновременно каким-то нелепым разочарованием. Жалуется, прикрыв глаза: - Учти, это я от твоих зверей нахваталась. - Я образно, - извиняется он, осторожно двигаясь вбок на корточках, чтобы не уронить пробирки. – Вообще-то блохи животных не могут питаться кровью людей. Я устал работать, а тебе, кажется, мешали твои волосы… Слушай, почему ты никогда не делаешь причёски? Кровь приливает к щекам Леты. Мёртвое, холодное, подземное имя для живой девочки, не находящей себе места от смущения. Типичный Ньют Саламандер – перескакивать от зоологии к разговорам по душам и обратно. Возможно, для него всё одно – внутри у Леты сидит мохнатый, когтистый монстр, приручить которого под силу только Ньюту. Правда, не стоило бы ему об этом знать. - Почему ты спрашиваешь? – откликается настороженно. - Да так, - Саламандер, кажется, смущённый не меньше, чуть-чуть отстраняется. – В смысле… Мне кажется, тебе бы пошло. Не то чтобы я в этом разбирался, просто подумал… Лета стискивает зубы – ну точно по-звериному. Ей неловко из-за того, что неловко Ньюту. Она, наверное, могла бы рассказать ему всё на свете. Вопрос такой: а стоит ли? Что изменится? Не закончится ли когда-нибудь эта сказка про двух потеряшек, выброшенных на скалистый шотландский берег, не принятых ковчегом для волшебных подростков с магическими угрями и колдовскими любовными интрижками? Лета не из пугливых, но она боится того, что разрастается в ней. Лета не из болтливых, но рядом с Ньютом она не может держать рот на замке. - Обещаешь никому не говорить? - Не то чтобы я особо с кем-то говорил, кроме тебя… Лета поднимается на локтях и подаётся к нему поближе. Окутывает его кудрями, шепчет ему на ухо, скрывая за дерзостью собственное смущение, силясь заглушить бьющееся где-то в глотке сердце: - Я не умею делать причёски. Ньют смотрит на неё так растерянно, будто на существо неизвестного ему вида. Лета краснеет ещё больше и радуется, что на её смуглой коже это не так заметно. Глядит с вызовом, быстро облизывает губы. - Что, правда? - Правда. Никто её не учил. Никому в целом свете она не была настолько интересна. И это стыдит её, стыдит больше, чем любое упоминание о её проделках и промахах в учёбе. Будто хлещет по щекам наотмашь эта правда – Лета Лестрейндж хуже болотной жабы, потому что болотную жабу любит хотя бы Ньют и ему подобные безумцы, а у Леты Лестрейндж нет никого в целом свете, кто бы смотрел на неё так, как Ньют смотрит на болотных жаб. И она совсем не умеет делать причёски. - Давай я научу тебя, - наморщив лоб в раздумьях, предлагает Саламандер. Лету это смешит. Смех льётся из неё скачками, пульсируя, как артериальная кровь. Она слишком часто близка к истерике, чтобы не привыкнуть к этой грани. - Ты тоже не умеешь. - Да, - не спорит Ньют. – Но я могу научиться на тебе, а потом научить тебя. Давай попробуем. Я не думаю, что это очень сложно. У меня найдётся несколько ненужных верёвочек… Главное в этом – не думать, что они перевязывали раньше. Лета хмурится, когда понимает, насколько всё далеко зашло, но не сдаётся. Закрывает глаза, садится ровно, стараясь выпрямить спину. Так она ещё отчётливее ощущает каждое прикосновение грубоватых, но осторожных ньютовых рук. Они бьют её током. Она молчит. Его тоже всё это смущает, а когда он нервничает, он всегда говорит слишком много: - Знаешь, мне частенько хотелось младшую сестрёнку. Она бы слушала меня и ходила за мной с пробирками. Я бы тоже мог заплетать ей косички и собирать хвостики… - Я не твоя сестрёнка, - обрывает его мысль на середине Лета. Ей самой непонятна собственная холодность. Быть почти что сестрой для Ньюта – это же самое лучшее, что с ней случалось, ну. Но эта мысль на вкус скорее похожа на большой и гладкий камень. Проходит с трудом. Это чувствовал Кронос, пожирая своих детей? О, девочка по имени Лета просто обязана иметь хотя бы смутное представление о древнегреческих мифах… - Не сестрёнка, - с сожалением соглашается Ньют. – Но ты же всё ещё можешь слушать меня и носить мои пробирки? Ты и так это часто делаешь. А я взамен буду заплетать тебя иногда… По рукам? И Лета, как всегда не замечая, как это случилось, жмёт протянутую им тёплую, мягкую и слегка потную руку. Сделка заключена, почти что купля-продажа души. Но Ньют ведь отказался от слова «сестра», да? Может быть, это может что-нибудь значить… Лета не ослабляет кривые хвостики, даже когда начинает болеть голова. Она засыпает с ними. Это мучительно. Ей всё это кажется таким мучительным, и она боится взрослеть. * Турнир Трёх Волшебников давно уже не проводится, но стенания старшекурсников не ослабевают – им нужен, ну поймите же, глупые взрослые в запахнутых мантиях, праздник, такой, чтоб отлетели все пуговицы и задрожали стёкла. Под давлением прыщавых и не всегда мытых подростков в оленьих рогах (экстравагантно, но празднично) коллегия учителей сначала прогибается, потом трещит, потом раскалывается, как орех. По всему Хогвартсу расклеивают хихикающие плакаты. Будто без этого дата Рождественского бала не передаётся из уст в уста, как строки священного писания – оторвитесь от души, ведь кто знает, что ждёт вас за поворотом коридора жизни, далеко не всегда застеленного ковровой дорожкой. Девочки достают из чемоданов мантии понаряднее и – тайком, контрабандой – маггловскую косметику, запретную и оттого желанную. Парни – многие, по крайней мере, - в первый раз застывают у зеркала, причёсывая чубчик волос, чтобы они лежали в одном направлении. Лету это всё как-то не очень касается. Лете идти, разумеется, не с кем. Но знает об этом только она. Девчонки погадливее, не стесняясь её присутствия, делают ставки, придёт ли Ньют на бал с Летой или с очередным своим жутким монстром в качестве спутницы. Одно другого стоит. Сложно определиться, за какой вариант болеть. Лета не уверена, стоит ли сделать ставку и ей. Хотя бы чтобы не отбиваться от толпы в очередной раз. Она уже на пятом курсе, и это становится почти болезненным – самодовольное любопытство, с которым она ловит на себе взгляды парней в коридорах. Безмолвная и прямая, изломанная и кричащая на подкорке. Хороша? Нравлюсь? Хочешь взять за руку этот клубок змей с галлонами сильнодействующего яда, припасёнными, разумеется, только в целях самозащиты? Лета знает, что неотразима. Ну и то, что к ней мало кто решится подойти. Но, честно говоря, ей никто и не нужен из этих самодовольных ублюдков – в период пубертата парни все такие. Кроме Ньюта. Он по-прежнему мягкий на голове, долговязый и угловатый, рассеянный. Лета любит в нём постоянство, привычку не спать, наблюдая за влиянием лунных циклов на пауков. Лете нравится в нём неуверенный смех, обострившаяся замкнутость и беспрекословное доверие ей одной в целом свете. Летой превозносятся его заботливость и внимание по отношению к каждой живой твари – и даже к людям. И даже к ней. Так не хочется произносить это вслух. Она точно знает теперь, что чувствует. Она не могла этого избежать, только не рядом с парнем, который вывел её из болота и подарил ей ворона. Лете – какая ирония - хочется глотнуть из Леты и забыть его, но ненадолго – потом она снова, как приливная волна, возвращается к нему и тенью следует за ним по немым коридорам замка, видевшего сотни таких историй. Эта, однако, не совсем обычная. Лета Лестрейндж, которая впитала амбиции, конечно, не с молоком матери, но с презрительным взглядом отца, давно для себя решила, что не будет даже пробовать. Это не женская глуповатая суетливость – пусть сделает всё сам, даме не положено совершать первый шаг. Ньют не способен и на второй, и на третий… Он не заметит, что должен куда-то идти. Мысли и мечты его будут в песках Аравии, где он преследует какую-нибудь очередную невероятную тварь. Лета останется в тени. Подаст блокнот. Услышит благодарность; Ньют, конечно, считает её близким другом и всегда рад, когда она ему ассистирует. Вряд ли он способен чувствовать что-то большее. Лета не смирилась бы, будь это пренебрежение направлено лишь на неё, но Саламандер одинаково равнодушен ко всему, что не является фантастической тварью, будь оно хоть трижды женского пола. Умение рассчитывать шансы и действовать наверняка – отличительная черта Лестрейнджей, но всего разок самая младшая из этого древнего рода решает рискнуть. Может быть, по возрасту ей простительно. Может быть, она даже и не надеется. У неё потеют ладони, когда она бросает невзначай, прижатая к Ньюту в душном, тёмном коридоре, в бесконечной давке студентов, спешащих в Хогсмид: - Идёшь с кем-нибудь на Рождественский бал? Глаза у Саламандера, что странно, вовсе не похожи на глаза саламандры. Скорее уж на болотные огни, обманчиво спокойные, искрящиеся теплом даже в самую неприютную ночь. Они ширятся сейчас от удивления: - Рождественский бал? Я об этом как-то… ну, мне не доводилось об этом слышать. А что, ты… хочешь?.. Он смущается, робко чешет в затылке, изображая напряжённый мыслительный процесс, чтобы не пришлось заканчивать фразу. Лета задерживает дыхание, чтобы не дышать его робостью, не впитывать в себя до последней капельки то, что это она и только она может так потревожить его покой. Это удар ниже пояса. Она ведь даже не думала, что он расценит её попытку прощупать почву как приглашение. Лета Лестрейндж – первая из своего рода, приглашающая парней на бал. Она не знает, что сказать, поэтому оступается: - Нет. Толпа уносит её, выплёскивает на улицу, валит в снег. Ньют остаётся там, где-то позади, в шорохе шуб – огорчён он или вздыхает теперь с облегчением? Лета старательно убеждает себя, что последнее. Уж она-то знает его на все сто, разве нет? Они будут греть в огне саламандр и замалчивать этот эпизод до последнего в торжественную ночь, и так до рассвета. Когда она приходит в их закуток поздно вечером, раскрасневшаяся с мороза, победно потряхивающая пакетом его любимых шоколадных лягушек, война уже проиграна и говорить больше нечего. Они даже вполне спокойно могут смотреть друг другу в глаза и обсуждать будущее. И Лете даже почти не жалко – она-то знает, что в шуме бала, в нарядной мантии, с до боли выпрямленной спиной и расчесанными волосами Ньют Саламандер не был бы собой. А никто другой по-прежнему ей не нужен. К тому же, всё равно они оба не умеют танцевать. * Когда Ньюта выгоняют из Хогвартса, это место окончательно теряет для Леты всякое очарование. По правде, ей тут становится довольно невыносимо. Она достаточно умна, чтобы неплохо сдать экзамены, но она не то чтобы видит в них какой-то смысл. Она не знает, чего хочет, кроме как подавать пробирки и сортировать записи, приносить нужные книги из библиотеки. Ей так нравилось быть тенью Ньюта. Она сходит с ума от тоски, перестав ею быть. И в то же время, даже выцарапывая перочинным ножичком на крышке парты своё запоздалое любовное признание, Лета понимает, что всё это к лучшему. Она слишком Лестрейндж, чтобы прожить всю жизнь так, как уже почти начала собираться. Она бы угасла как свечка, быстрее пошла бы ко дну… На шестом курсе она побеждает своего первого боггарта. Она выбирается из кокона и сушит на солнце пока ещё слабые крылья. Она учится быть самостоятельной и продумывает для себя что-то вроде сценария на грядущую жизнь. В нём есть всё, и только на месте супруга вызывающе зияет пустота, потому что Лета не верит, что сможет полюбить кого-то ещё. Ей, однако, приходится поверить, когда она встречает Тесея Саламандера. Когда она видит его взгляд и понимает, что у неё есть шанс стать частью семьи Ньюта. Когда кто-то впервые заботится о ней и любуется ей, пока она засыпает. И Лета верит, что счастлива, она отчаянно хочет в это верить ради себя и ради Тесея, который не заслужил ничего иного. У них будет пышная свадьба, может быть, дети, но миссис Саламандер не станет тенью и приложением к дому, чего неосознанно боится. Напротив, Тесей помогает ей с работой и всегда отмечает её сильные стороны. Он любит её по-настоящему. И это тепло. Но где-то в глубине души Лета знает, что самым тёплым в её жизни был каштаново-медовый мальчишка. И она последует за ним по следам любых тварей, куда бы он её не позвал. Но она никогда не посмеет сомкнуть руки на его шее, повиснуть на нём тяжким грузом, увлекая его на дно, к офисному столу, которого он так боится. Ведь если Лета всегда мечтала о доме, Ньюту никогда он и не был нужен. И всё же… Любить кого-то так по-щенячьи преданно, чувствовать такой страх и такую вину… Слышать никогда не прекращающиеся перешёптывания за своей спиной… Синие языки пламени обнимают её так, как Ньют бы никогда не смог, и ей становится так хорошо и спокойно, как никогда не было в объятьях Тесея.