По-над небом

Ветер размазывает по воздуху нервную мелодию. Пальцы у Волка неловкие, ногти под корень сострижены, нужные струны все никак не удаётся зацепить, а когда удаётся, то звук выходит глухой, фальшивый. На крыше хорошо: здесь нет любопытных взглядов Кузнечика, снисходительных Валетовских попыток показать, как правильно, и чертовой непроницаемости Слепого, за которой—он уверен—прячется насмешливое превосходство. Волк учится не столько ради самого процесса игры, сколько ради лишнего доказательства: он может, научится, справится. Инструмент поддастся, и мелодия потечёт из-под пальцев, а пока Волк ругается себе под нос, мешая текст с матом. Так, конечно, нельзя, песня слишком светло-грустная, чтобы издеваться над ней, но ему не хватает сдержанности и терпения. Волк ненавидит, когда у него что-то не получается. Крыша скрипит недостаточно громко, чтобы придать этому значение, инстинкты пришиблены концентрацией внимания на несчастной гитаре—иначе б успел подготовиться и не дергался так, когда позади раздался тихий голос: —Не тот аккорд взял. Здесь ре-минор. Волк резко оборачивается, зло смотрит на подошедшего со спины. Нарушение личного пространства, нарушение уединения, нарушение всего, что только возможно. Как обычно. —Тебе-то откуда знать? —Я знаю эту песню. Позволь, я присяду рядом. И Слепой стоит, терпеливо ждёт коротого невразумительного разрешения, после останавливается на расстоянии двух ладоней справа от Волка, устраивается на нагретой солнцем поверхности. Волк смотрит на него и сутулится, напрягаясь, не знает, чего ждать от состайника сейчас. Вряд ли тот выслеживал его, скорее, случайно рядом оказался, но сути это не меняет. Волку неуютно, он не чувствует намерений Слепого, и рука неуверенно остаётся на струнах, задевая нижнюю. Он панически боится ошибаться и ещё больше—того, что его ткнут в эти ошибки носом. А музыка не является его сильной стороной, оттого много ошибок, оттого он и становится в разы язвительней, чем обычно, когда у него в руках гитара. Только прежде Слепой не комментировал его игру. —Ре-минор, —повторяет Слепой. —Ты ставишь ре-мажор, поэтому не получается. —В самоучителе стоит просто дэ, —угрюмо откликается Волк, и снова пытается поймать мелодию. Слепой молча слушает, положив лоб на переплетенные пальцы. В его ожидании Волку чудится издевка. Звуки не складываются в нужную музыку, только ведь упорно стоять на своём проще, чем признать свою неправоту—или правоту соперника? В случае со Слепым это два разных понятия. Волк играет до тех пор, пока от собственной фальши его не начинает трясти, и только тогда резко приглушает струны. —А с ре-минором как? —Показать? Слепой поднимает голову. Незрячие глаза направлены точно на Волка. Не смотри так, не забирайся в чужую подкорку, тебя и так там непозволительно много, состайник, тебя везде слишком много даже для прямого конкурента. Вспышкой головной боли проходит странное ощущение, которое Волк все никак не успевает поймать и оформить в отчетливую мысль. Верно, перегрелся, перенервничал, опьянел совершенно от невозможности самой ситуации—находиться рядом со Слепым без предчувствия конфликта. Кузнечику рассказать—не поверит. Хотя наверняка бы обрадовался. Тусклое солнце лижет ладони Слепого, окрашивая их в нездоровый жёлтый оттенок. —Покажи. Волк осторожно передаёт ему гитару. Слепой проводит рукой сверху вниз, настраивает инструмент, а потом неожиданно, без вступления, начинает петь. Над небом голубым Есть город золотой С прозрачными воротами И яркою звездой. А в городе том — сад: Все травы да цветы. Гуляют там животные Невиданной красы. Неестественно длинные пальцы перебирают струны плавно, ни разу не споткнувшись, и есть что-то жуткое в том, как он играет: не мастерство профессионала, а, скорее, абсолютное слияние с гитарой, идеальное владение на уровне чутья. Так нельзя, даже если ты слепой, потому что смертные так не могут, а кто тебе дал право быть выше? Волк старается запомнить последовательность, но постоянно сбивается. Поющий Слепой—это непривычно, вырывается из всех рамок. Ритм и интонации совпадают с теми, который Волк слышал давным-давно, в позапрошлых жизнях. Только первая строка другая. Кто любит, тот любим, Кто светел, тот и свят. Пускай ведёт звезда тебя Дорогой в дивный сад. Когда последний аккорд замыкает песню, тишину крыши нарушает только шуршание старой листвы, застрявшей на скате. —Я и не знал, что ты играть умеешь, —Волк по-собачьи мотает головой, сбрасывая с себя оцепенение. Это похоже на транс, только концентрация не на себе, а на ближнем своём. —Не умею. Только «Рай» знаю. Ты запомнил? Слепой возвращает ему гитару и снова закрывается в себе. Волк спотыкается на переходах аккордов, но теперь хотя бы слышит нечто похожее на то, что должно быть. —Почему над небом? —Потому что «под» было у человека, перепевшего оригинал и свято верившего в то, что земля есть лучший из миров. А изначально там стояло «над» и недосягаемая обречённость. Волк молчит—ответить ему нечего, он не философ и не знаток историй возникновения песен. У него был старый плеер с абсолютно абсурдным набором песен да полуразвалившийся самоучитель, из них мудрости не наберёшься. —А сам ты во что веришь? —Я не верю ни во что, я просто знаю, —нараспев отвечает Слепой. Волк слышит точку в конце предложения, подробностей не выпрашивает. В том, что Слепой что-то знает, он не сомневался. А что именно—лучше не знать. Волку хватает своих знаний. Рукам наконец удаётся скоординировать движения, и припев выходит гладкий, без остановок: —Тебя там встретит огнегривый лев И синий вол, исполненный очей, С ними золотой орёл небесный, Чей так светел взор незабываемый. Он не удержался—бросил искоса взгляд на Слепого и успел поймать одобрительную полуулыбку, скользнувшую по его губам. Впрочем, не исключено, что это был солнечный блик. Улыбающийся Волку Слепой—слишком серьезное событие для этого дня.