Трещины

      — Ларри, почему ты так часто рисуешь гуашью? — парень отрывает взгляд от приставки, поправляя выбившуюся голубую прядку за ушко, — Не думал, что ею можно рисовать на холсте.       — А разве в искусстве есть правила? — тот хмыкает и отходит на несколько шагов от мольберта, прикусывая в зубах кисточку.       В комнате тихо. Пустоту воздуха разбавляет теплый сиплый свет лампы, будто дешёвый пакетик чая, только что окунувшийся в кипяток. Он мягко очерчивает два силуэта, не доходя до уголочков комнаты. Ларри часто жалуется, что из-за плохого освещения его картины желтят, но на что-то получше у парней денег не хватит, а выловить дневной свет в подвале, увы, невозможно.       Салли же, вопреки всем негодованиям друга, с негой растворялся в этой атмосфере. В карамельно-вязкой полутьме он находил успокоение от чужих взглядов, которые долго-долго рассматривали оболочку, а стоило её снять — отворачивались; прятался от чужого немого сожаления и в ушах шумящего отвращения и от, конечно же, собственных мыслей.       Здесь было тепло душе, а не телу.       Здесь воздух оглушал безмятежным дыханием двоих, непоследовательным перещелкиванием приставки и нежными мазками краски. А когда больно — металлом.       Им было комфортно вдвоём. В этом жёлтом свете. В этом тихом звуке. В этом дурманящем запахе. Гуаши.       Ларри чешет нос, наверняка пачкаясь опять, и аккуратно притрагивается к картине, завершая. Сал может разглядеть разве что несколько черных и бордовых пятен. Можно было бы списать свои проблемы зрения на освещение, но у парня мешающий протез, да и если прищурить один глаз, то второй, увы, рассмотрит во всей красе только зияющую черную дыру.       — Мне просто нравится запах клея, когда подмешиваешь его в гуашь, чтобы краска хоть немного держалась, — парень смеётся собственной шутке и, не оборачиваясь, продолжает работать.       Салли только выжидающе молчит, ведь ожидал услышать совершенно не это, ведь Ларри хотел сказать совершенно не то.       — А если серьёзно, — Джонсон вздыхает, мешкаясь, — Чёрт, чел, тебе серьёзно не влом это постоянно выслушивать?       Салли мягко улыбается под протезом, надеясь, что его не выдаст собственный голос, что его собственные губы не очертят силуэт вьющихся теплых мыслей. И отвечает как можно сдержанней:       — Нет.       Ларри на это только посмеивается, и неаккуратный пучок темных волос почти теряет своё и так уже шаткое равновесие.       — На самом деле, мне нравится, как со временем гуашь трескается, — он делает длинную паузу, будто не решаясь раскрыть эту тайну сразу, — Особенно если пишешь в несколько слоёв, желая дать неведомому существу в твоей голове жизнь. Чтобы не зритель смотрел на него, а оно вглядывалось в зрителя.       Сал оборачивается на стену, завешенную рисунками, и находит там широко открытый глаз, металлическими скрепками натянутый за веки на кожу. На нём нет живого блика, вены ветьями сухого дерева кровоточат. И всё же оно смотрит, пытаясь вырваться.       А Ларри продолжает:       — И когда картина начинает трескаться, значит прошло достаточно времени, чтобы она по-настоящему ожила и начала входить в наш мир, осыпаясь, — Джонсон поворачивается к другу лицом, — Подай полотенце.       Парень в недоумении резко спохватывается и быстро передает кусок тонкой серой ткани в чужие руки. Ларри тщательно вытирает красные от краски руки, а Салу кажется, что в чужих руках вертится не сгусток полотенца, а его бьющееся сердце.       — Но разве, если картина осыпается, она не умирает? Ведь мы больше не можем её видеть, да и она не сочтет нас больше наблюдателями.       Ларри согласно машет головой:       — Так и есть. Ведь разве мы не умираем, когда по-настоящему видим? Видим этот мир.       Салли молчит.       И только сейчас замечает, что на футболке в области груди — красное пятно. Будто что-то вырвано. Чего-то не хватает. Того, что у Ларри в руках. А в ушах только:       — Ты запачкался, Сал.       Тишина режет. И они опять заглушают её песнями Sanitys Fall.