Чернила липкие и тягучие. На вкус как излюбленные ириски, только с терпким привкусом… э-э-э, чернил? Король не может придумать ничего лучше, как ни старается со своим мозгом, наученным королевскому этикету и всяким премудростям, которые почерпнул когда-то давно из легенд и супер-познавательных книг про улиток.
И его это вполне устраивает.
Только вот от этих «ирисок», прилипающих ко всем поверхностям с таким же успехом, как и конфеты к зубам, остаются большие следы на полу — позже ещё на стене, но не суть. Возможно потому, что Руулс почему-то убегает от Короля. Он всегда был таким наивным дурачком. Дурачком с на удивление большой скоростью бега.
Королю с трудом удаётся догнать его и загнать в угол, при этом, помимо наслаждения прекрасной картиной — как сам Герцог Головоломок мнётся, оттягивает вниз мундир и смотрит так беспомощно бегающими глазами, что похож на
синего-синего крольчонка — радуется мысли, что наверняка после такой пробежки скинул пару калорий. Если это будет продолжаться регулярно (желательно каждый день!), то Король наверняка сможет влезть в свой прошлогодний парадный костюм! Хороший стимул не ловить Руулса сразу.
— П-пожалуйста… — бормочет герцог, сглатывает, теребит перчатку — боже, да он сейчас либо обмочится, либо сам потечёт лужицей чернил в канализацию. Король ухмыляется: в королевстве есть канализация? — В-ваше Величество…
— Брось, я был уверен, что
между нами ничего не изменилось даже после появления этого чёртового фонтана, — премерзкая улыбочка украшает лицо в форме пика, и Руулс отворачивается, то ли из-за того, что завтрак рвётся наружу, то ли потому что страшно до жути. Король как можно повежливей в данной ситуации — проще говоря, достаточно грубо — хватает ладонью его за подбородок и смотрит прямо в глаза. Они такие же
синие, как и всё его тело. Гибкое, красивое, знакомое до единого изгиба тело…
— Неужели тот взрыв так повлиял на твою память, что ты забыл всё, что было
? у тебя
?? со мной
???
Вопросительные знаки превращаются в восклицательные, скатываются с не по-доброму темнеющего экранчика для текста и утыкаются наточенными остриями Руулсу в спину, как вилы. Бежать некуда
совершенно.
— Ты не в себе!.. — Герцог хочет возразить и наконец убрать эту огромную лапищу, которая пламенно желает оторвать ему нижнюю челюсть. — Время всё изменило…
— Время? Смеёшься? Да я сам Пиковый Король, мне всё подвластно! И время, и пространство, все поданные, — он многозначительно, как бы оценивающе глядит сверху вниз, — даже ты.
Сравнимый разве что со скалой в глазах Каарда, Король, подражая своей давней нежности и чему-то вроде ласки и любви, аккуратно проводит пальцами по спине Руулса, постепенно опускаясь всё ниже.
Герцог так не по-герцоговски дрожит, его пробирают мурашки, он вздрагивает и подскакивает, когда Король сочно сжимает его ягодицы. Правителю ничего не стоит развернуть его к стене лицом и наслаждаться видом, по которому —
как грешен — уже успел соскучиться. Времени и правда много прошло с последних нормальных встреч Руулса и Короля, но здесь, в Тёмном Мире, оно течёт так беспечно, незаметно, думаешь, вот, только вчера они вдвоём срывали прямо с корнями и прилипшей к ним землёй маки с соседских полей, а сейчас… сейчас у Короля на пузе образовался второй рот, плащ скрывает порубленную на кусочки спину, а пуговки на камзоле Руулса не поддаются неуклюжим толстым пальцам.
— Ты так шустро бегаешь, — как бы невзначай замечает монарх, рукой изучая неизменно
синие чужие брюки в районе ширинки. — Любишь побыстрее? Я тебя раскусил!
Руулс хочет закричать, истошно, отчаянно, срываясь, но ниточка меж губ мешает раскрыть рот пошире, и тогда он умолкает. Ради самого Чернильного Демона, пусть это будет не так больно, как он представляет, он же жуткий алгофоб, параноик, чувствительная сентиментальная личность, его это просто сломает, порежет, разобьёт вдребезги,
пожалуйста, не надо…
Руулс готов отдать все свои головоломки, лишиться здравого ума и рассудка, лишь бы не почувствовать сейчас то, к чему ведёт холод острых пиксельных блоков, которые обжигают щёку. Но его не спрашивают. Никогда не спрашивали.
Возникает вопрос, зачем ему вообще дали способность разговаривать.
…Заполненный грехами и бесчисленным количеством слюней рот готов в прямом смысле порваться в любой момент. Руулс стонет так громко, что Король каждый раз боится, как в первый, что он кончит раньше чем монарх, поэтому ускоряет темп и бессовестно кряхтит и покрякивает, довольный ненаглядным партнёром и собой.
По растекающемуся подобно маслу или выцветающим краскам лицу Каарда текут солоноватые на вкус слёзы, его руки болтаются в воздухе, — будто у
безвольной марионетки, — пахнет похотью и, э, похоже, расплавленными ирисками? Руулсу не до загадок.
Ещё один вздох, ещё один грубый толчок, и Руулс кричит так сильно, что, оглушённый, открывает-закрывает рот, как рыба, выброшенная на такой жестокий жаркий берег. Ему действительно очень жарко, будто сам ад разверзнул настрадавшуюся землю, украшенную уродливыми трещинами, и выбрался, чтобы покарать всех неверных; внутри что-то булькает, будто полопались все жизненно важные ограны и забрызгали глотку и низ живота. Руулсу так мокро и отвратительно-тошно от всего происходящего, что вкладывать силы во что-то, кроме стонов и криков, не выходит — он даже не старается сопротивляться. В конце концов, вода (чернила? кровь?) закипает.
Какая-то, должно быть, очень важная нить на его теле обрывается, и Руулс не может понять, где именно, потому что весь заполненный — теперь, без сомнений, кровью —
сосуд пронзает такая ослепляющая боль, что его рот застывает в беззвучном, немом крике. Верхняя губа дрожит сильнее, чем обычно, — в который раз Герцог терпит эти
мучения? — Руулс зажмуривается и падает без чувств. Лучше растечься лужицей, растаять под лучами палящего солнца или просто умереть, чем терпеть эту боль.
Король с великим, королевским чувством удовлетворения застёгивает серебряные застёжки роскошной мантии, Руулс беспокойно натягивает рубашку, пальцем еле дотрагиваясь до губ. Кажется, они кровоточат ещё хуже, чем душа, исполненная отчаяния.
Ему нужно зеркало.
***
Герцог Головоломок не сразу понял, что с ним не так.
Отражение только печально вздохнуло и пожало плечами на шок своего обладателя. Руулс долго таращился на другого себя. Другого — не потому, что всегда идеально уложенные волосы взлохмачены, не потому, что камзол заляпан, не потому, что
синие глаза потемнели от увиденных зрелищ, а потому, что руки трясутся от осознания того, что произошло. Та чернильная ниточка, которая соединяла верхнюю и нижнюю губы, порвалась, превратившись в два уродливых ошмётка, которые болтались, опуская неровные края вниз; место соединения с потревоженной плотью пульсирует, как бы собираясь вот-вот излиться вязкой жидкостью и истощить Руулса окончательно. Он хочет закричать, но не может. Просто не может. Голос исчез, его маленьким комочком вытащили из горла, расцарапав стенки когтями немилосердно, и вдобавок распороли грудную клетку, сломали рёбра и вспороли кишки. Просто так.
Чтобы посмотреть, как он страдает.
Руулс надеялся, это щемящее чувство скоро пройдёт и он по крайней мере сможет снова издавать хоть какие-то звуки. Король с удивлением подмечает, что он стал каким-то молчаливым в последнее время, правителя такой расклад не особо устраивает. Каард снова пожимает плечами, незаметно утирает слёзы и, пристыженный и униженный собственной беспомощностью, бросается наутёк из королевских покоев.
Напрягает неожиданный Лансер, стоявший у дверей и выпучивший на него глаза жалобно; Руулс в сомнении заламывает одну бровь и гладит «сынишку» по голове дружелюбно — в конце концов, он его «младший папа», а отцы должны заботиться о своих детях и оберегать от пороков, которые присущи всяким личностям, и монстрам,
и даже монархам. Руулс бы с удовольствием отдался всепоглощающей Тьме полностью, предался забвению и никогда бы не просыпался — если
Его Величество пожелает, сможет трахать и труп.
«Грязное животное», — думает Руулс. И как он раньше мог любить его?
Причин для существования Герцога Головоломок почти не осталось — его благородно высокий тенор больше не украшает дворцовые стены красками эха, некогда красивое лицо обезображено перекошенной улыбкой с вросшимися в кожу пластырями и теми ненавистными обрубками заветной нити, сами головоломки, придуманные с такой неохотой и подставленной в спину алебардой, не забавляют никого, кроме самого Короля, а тешить его тупые прихоти хочется меньше всего. Руулс перенёс достаточно. С него хватит.
И если бы мог, он бы убил себя, с таким спокойствием и душевным умиротворением, что Смерть показалась бы сущим Раем, хотя Каард прекрасно понимает, что врата его не пропустят и он рухнет вниз, в бездонную пропасть, навстречу придуманным (кто знает точно?) людьми чертям и бесам.
Руулс уже готовится спрыгнуть с обрыва, или утопиться, или повеситься, или вскрыть взбухшие белые вены, но Лансер лежит на полу с видом таким брошенным и потерянным, с такими ободранными коленками, с таким порванным чьими-то сильными руками на плечах и спине детским костюмчиком, что все криво нарисованные пики сползают и глядят тоскливо, а Руулс делает шаг назад, снова упираясь в злосчастную стену. Он был бы счастлив отменить их, удалить из этого игрового мира, но нельзя. Он был бы безмерно благодарен, если бы голос снова прорезался и он смог бы утешить
сынишку и заклеить ранки пластырем, но нет. Язык по-прежнему обрублен, и тогда Руулсу не остаётся ничего, кроме как мчаться в ту спальню, в которую, он уверен, его больше никогда не затащат силой, чтобы ещё раз убедить в бессилии и слабохарактерности —
как вообще можно утверждать такое из-за одного гробового безмолвия?..
Руулс
молча отвешивает ничего не подозревающему Королю звонкую пощёчину, так, что глубины зала снова потрясает долгожданное эхо, и скрывается, оставляя целый шлейф вонючей ненависти. Пусть подавится, поперхнётся и сдохнет.
В мыслях лишь одно: Руулс дождётся, когда
Герои придут. Он будет ждать столько, сколько потребуется. Запрётся в своей комнате, будет думать о всяком разном, будет следить за проделками Лансера, чтобы не угодил в какую-нибудь передрягу. Руулс исправится,
искупление не заставит ждать.
Возможно,
они сумеют его спасти, неважно, от виселицы, от бесконечной череды одинаковых головоломок, от самого себя или отсутствия мотивации как-то жить дальше. Руулс будет ждать столько, сколько потребуется.
Даже если на ожидание уйдут миллионы лет.
