Я жду, пройдёт, отпусти, больно, люблю, не лги, я всё помню

Теплый полумрак мягко сползает с плеч, бежит от трепетно облизывающего желтоватый воск свечи огонька, жмётся бесформенными лоскутами в углах спальни, впитывая в себя тихий шепот и режущий звон ножен задевающих серебро на поясе. - Мой принц… - Огрубевшие подушечки пальцев гладят шею, собирая рассыпанные по плечам темные, вспыхивающие золотом от движения кудри. Расчерченные тонким шрамом губы касаются горячей кожи, оставляя жгучий невидимый след, проедающий раскалёнными каплями заключённой в них нежности мышцы, плавит кости, добираясь до холодного камня в груди, срезая острые твердые грани, запрещая ему оставлять резаные раны на рёбрах изнутри. Лука разворачивается, вжимаясь в широкую грудь, мнёт жёсткий лён рубашки, сжимая до хруста ткани, до треска в собственных пальцах, до темноты в позволивших себе едкую солёную каплю в глазах. - Ты обещал вернуться… - И я здесь, Лука, я сдержал обещание. Собственное имя бьёт под колени, лишая подкосившиеся ноги опоры. Один шаг назад, и Лука падает на кровать, задевая ответивший недовольный шорохом балдахин королевского ложа, тянет за собой рыцаря, стягивая с него пропахшую лошадью, потом и пылью дальней дороги рубаху, обнажая тело с отметинами опасностей пройденного пути. Шрамов стало больше, они, словно история пережитого, проникшая под кожу, запечатленная навеки, будто бы начертанная на холсте из живой кожи, покрывают руки, плечи, должно быть и спину… Но это он, все тот же. Взгляд темных карих глаз пьянит не хуже молодого вина, не хуже осознания, что дышат они одним воздухом, не хуже ладони, разрезающей прикосновением плоть, добираясь до самого нутра, вороша потухшие было угли, вспыхивающие яркими искрами успокоения, избавления от измучившего смятения и волнений прошедших дней, разжигая все пожирающий огонь долгожданного наслаждения, лижущего тело языками позабытой ласки, освещая и превращая в пепел черное отчаяние холодных одиноких ночей в ожидании. Он не отпустит, он больше не отпустит его, цепляясь за израненную спину под его пальцами, стирая горячий пот, словно победивший дракона плавленое золото с его ребристой шкуры, жадный до своего сокровища, которое невозможно спрятать в коридорах замка, но невозможно не желать, невозможно не кричать, получая всего его, чувствуя как раскаленные капли выжигают внутренности. Лука не видит свет от свечи. Она не потухла, она нетронутая тонет в осмелевшем мраке, тянущим длинные щупальца из неосвещенных углов, из-за непрозрачного стекла на окне, из его груди, где острая грань неповоротливого камня вновь задевает рёбра, вызывая новый приступ мучительного кашля. Его подушки испачканы кровью. Даже она отдаёт тем крепким вином, которым он пытался заменить ее в собственных венах, заполнить вызывающую тошноту пустоту внутри, от которой он так боится мглы. Так боится, что в конце его пути он больше не увидит знакомого огня. Огня того, чьё имя все сложнее находить в памяти. Осталось немного. Но ждать больнее, чем уйти быстро, время течёт медленно, в мире полном мрака, который не боится незажжённых свечей.

***

Лука спотыкается на ровном месте, будто пьяный, останавливаясь посреди улицы. Он помнит её. Или ему только так кажется. Где-то на месте супермаркета на углу была кузница, а чуть дальше, где ютятся словно бы скопированные жёлтые такси - конюшни, над которыми возвышался замок. Его замок. Время беспощадно. Оно раздавило башни, спещрив трещинами тронный зал, сожрало галерею в левом крыле, выбило витраж над входом, заменив его бездарно собранной подделкой, и теперь голый скелет былого величия уныло темнеет стонущим от сотен ног туристов древним, единственным, кто ещё остался с ним, камнем. Кажется, он был белым. Или только кажется… Столько лет прошло, память начинает его подводить. Изгнанный принц без своего королевства, слишком долго живший в ожидании, так долго, что забыл, что каждая жизнь должна кончаться смертью. Ждавший в темноте так долго, что даже смерть забыла о нём. Воспоминания будят камень в груди, и тот с недовольным ворчанием вонзается гранитным краем глубже в лёгкие, давит светлую ностальгию мучительной тоской, жалостью, и ненавистью к самому себе, что он так и может вспомнить имя рыцаря, раз за разом пытаясь, прикасаясь к тому, что должно было быть давно забыто. Лука заходится кашлем. Горячая алая влага с запахом крепкого вина каплями ложится на ладонь, пачкая светлый манжет фирменной толстовки. Он резко разворачивается, стремясь покинуть полную безымянных призраков прошлого улицу, быть может давно стоило покинуть знакомый город, и еще раньше стоило перестать ждать, стоило умереть, перестать пытаться вспомнить… и врезается в чью-то широкую горячую грудь. Очень горячую, невозможно обжигающую целым стаканом свежесваренного выплеснувшегося на него кофе. - Ох! Прости Серхио, вот он неуклюжий идиот! Чужие руки тянутся к нему, в бесполезной попытке стряхнуть пропитавший светлую ткань напиток, и Лука поднимает глаза, чувствуя, как камень внутри его груди замирает, гудит, словно наползающая на него из углов, с улицы, сквозь грязное, почти непрозрачное стекло окна в квартире, с пожелтевшего от фонарей и неоновой рекламы неба, темнота, и трескается, кроша острые грани в сведённый судорогой живот. Взгляд направленных на него темных карих глаз пьянит не хуже молодого вина, не хуже осознания, что они вновь дышат одним воздухом. Парень перед ним, слегка напуган, удивлён и… весь покрыт татуировками, пробивающимися из-под коротких рукавов и широкого воротника футболки. Они, словно история пережитого, проникшая под кожу, запечатленная навеки, будто бы начертанная на холсте из живой кожи, покрывают руки, плечи, должно быть и спину… Но это он, все тот же. - Серхио… - Имя радостью и избавлением от проведенных в ожидании дней плавит камень, стирает острые грани, зажигает пламя, что слепит и режет глаза, и Лука позволяет себе куда больше, нежели одна соленая и едкая капля. - Ты обещал вернуться… и сдержал своё обещание. Ты вернулся.