Я жду, пройдёт, отпусти, больно, люблю, не лги, я всё помню

Саша крутит головой, пытаясь запомнить до мельчайших деталей изумрудное полотно поля, скошено рвущуюся вверх красно-белую трибуну, и яркое пятно снежного пика, прямо за ней, теряющуюся на фоне темнеющей синей бездны. Кажется, скоро пойдёт дождь, прервав его знакомство со стадионом, где он, вероятно, проведёт следующие несколько лет. И правда, начинает накрапывать мелкий холодный дождик. А ведь секунду назад была жара. На средиземноморье всегда так. Головин слышит короткий окрик себе в спину и, обернувшись, улыбается, заметив Радамеля, поднимает руку вверх и, кинув в последний раз взгляд в конец поля, туда, где стояли ворота, вдохнув тяжёлый, наполненный влагой воздух, возвращается к капитану команды монегасков, под нависающую крышу подтрибунного тоннеля. Фалькао бросает какую-то короткую фразу на французском, словно позабыв о языковом барьере, приобнимает его за плечи, вольно и очень легко нарушая его личное пространство, и, что более удивительно, не встречая со стороны Саши никакого сопротивления. Да, Головин - гей, он это решил для себя ещё очень давно, ещё даже до переезда в Москву, и, отправляясь во Францию, он, разумеется, лелеял некие положительные надежды, но, воспитанный в глубинке страны с иррациональной ненавистью к таким, как он, всё же не спешил трепаться о своей ориентации на каждом углу, более того, слишком осторожно встречая чужие попытки влезть в его зону комфорта. Но, почему-то, только не с Раду. Улыбчивый колумбиец слишком легко, слишком незаметно и быстро втёрся к нему в доверие, словно старый друг, которого он не помнил, но, тем не менее, ощущал утерянное родство. А ещё, Саша был уверен, что капитан монегасков с ним флиртует. Иначе, как объяснить все эти прикосновения: к шее, волосам, бёдрам… Чёрт, да даже сейчас, уводя его в сторону столовой, Радамель крепко держал его пальцами за бок, обнимая за талию, склонившись над его ухом и тихо, почти шёпотом, тараторил что-то на английском, из чего русский, если честно, понимал в лучшем случае половину. Кажется, он предлагал перекусить и затем ещё пару часов провести с пользой в зале, заодно оценить уровень местного спортинвентаря. Что же, Саша был не против. Он посмотрел туда, куда жестом указывал капитан, замечая медную табличку на приоткрытой двери, первым отправился раздевалку, и, засмотревшись на встретившуюся по дороге витрину с кубком, не намного опередил вошедшего следом за ним колумбийца. Фалькао вновь окликнул его, заставив развернуться, и, не дожидаясь, пока Саша поймёт его намерения, бросил в его сторону что-то маленькое и округлое. Руки, повинуясь инстинктам, среагировали раньше мозга. Головин поднял к лицу оказавшуюся у него в ладонях вещицу и ухмыльнулся, замечая на пузатой баночке изображение молока, ягод и пары колосков пшеницы. Посмотрел на Радамеля. - А ложку ты мне не взя… - Саша обрывает себя на полуслове, врезавшись взглядом в замершего на пороге раздевалки капитана, запрокинувшего голову и глотающего густой вязкий йогурт прямо из баночки, с отогнутой фольгированной крышкой. Кадык на смуглой шее движется вверх и вниз, Головин видит маленькую каплю белёсого лакомства, испачкавшего самый уголок рта колумбийца, и его прошибает разряд молнии, выбивает из под ног почву и впечатывает в скрытый тонким ковровым покрытием кафельный пол раздевалки, продавливает сквозь него, выбрасывая его в мутные, испещрённые яркими вспышками воспоминания прошлого. Именно сейчас, в данную секунду, он наконец то понимает, почему Фалькао кажется ему таким невероятно знакомым - потому что он и правда видел его уже раньше. Даже больше. Он видел его по нескольку раз в день на протяжении нескольких лет, приходя домой из школы, делая уроки, обедая с семьёй в гостиной, где был включен телевизор, проигрывающий иностранную рекламу йогурта, где молодой колумбиец, жадно выпивая его из баночки, пачкал губы, опускал в неё палец, собирая остатки со стенок, а затем отправлял палец в рот с таким видом, что реальность заставала пару раз Головина со спущенными штанами перед монитором с этой самой зацикленной и поставленной на беззвучное, чтобы не слышать слоганов, рекламой. Однажды он так увлёкся, что даже смахнул со стола тот самый йогурт, купленный в необъяснимом порыве. Густой и белый холод кляксой растёкся у него в паху, и под насмешливым взглядом облизывающегося колумбийца Саша представил, как тот отправляет в рот вовсе не запачканный лакомством палец, а его член, и бесстыдно спустил себе в кулак. Довольное чмоканье выводит Головина из оцепенения вовремя, чтобы его подростковая эротическая фантазия, определённо изменившаяся со временем - слегка постаревшая, сменившая прическу и амплуа, - продемонстрировала знакомый жест, собирая пальцем со стенок баночки йогурт и отправляя его в рот, обсасывая губами смуглые узловатые пальцы. В руке у Головина с треском, не выдержав напряжения сжавшегося кулака, схлопывается тонкий пластик. Тонкая фольгированная крышка взрывается в направлении его паха и очень удачно (нет) окропляет белым густым содержимым баночки его шорты. - Твою мать! - Орёт Саша на русском, вздрагивает, роняя из рук опустевшую упаковку себе под ноги, и растягивая пальцами в стороны отяжелевшую, прилипшую к бёдрам мокрую ткань. - Что случилось? Головин поднимает взгляд от замаранных шорт на Радамеля, обеспокоенно подошедшего почти вплотную, и, от чего-то буквально тонет в смущении, заливаясь краской и пытаясь вспомнить английские слова. - Ничего. Только не смейся, но я сейчас увидел и вспомнил - смотрел с тобой рекламу йогурта. Давно. Мне было лет шестнадцать… Лицо Фалькао теряет обеспокоенное выражение, и колумбиец заливается звонким лающим смехом. - И как, нравилось? - Нууу… - Дрочил? Вопрос жаром врывается в щёки, и Саша, едва не задохнувшись от возмущения, страха быть раскрытым и стыда одновременно, как-то жалко, едва не заикаясь, тянет неуверенное “нет”. Радамель оказывается совсем близко, смуглые пальцы касаются густой белёсой субстанции на шортах Головина, смазывают её, оставляя лишь тёмное мокрое пятно, и поднимаются, исчезая за губами колумбийца. - Хочешь, в следующий раз это может быть что-то другое. И дар речи окончательно покидает Сашу, нашедшего силы только на то, чтобы как-то бездумно кивнуть, наблюдая, как капитан монегасков опускается перед ним на колени, дёргая тесёмки замаранных шорт.