Если бы футбольный дьявол существовал, он, скорее всего, был бы облачен в красно-белый.
У Ромы некрасиво искривляется рот, он сидит напротив Кутепова, с измученной ухмылкой сильно сжимает в руках полную чашку кофе, давится проглоченными словами и бегло возвращается взглядом к Илье, жмется и будто врастает в высокий стул, постукивая ногой по полу. Кутепов несмело улыбается, боязливо протягивая к нему раскрытую ладонь, и прежде чем касается, Рома отстраняется дальше, обливаясь остывшим напитком. Зобнин отставляет чашку на стол, неуклюже встает, чуть не падая, медленно подходит к окну и утыкается лбом в холодное стекло, облокачиваясь о него кулаками. За спиной слышится мягкая поступь, и Рома не двигается, чувствуя теплое, размеренное дыхание на своей шее. Илья осторожно обнимает его со спины, несмело прижимая к себе, словно боится, что Зобнин взбрыкнет и диким зверьком вырвется из тактильного плена. Дует за ухом и мягко целует мочку, зарывается носом в волосы и прикрывает глаза, поглаживая Ромин живот, пока сам Зобнин накрывает в ответ его руки. — Когда уже это закончится? — Рома спрашивает совсем тихо, уныло оглядывая окрестности, медленно поворачивается в тесных объятиях и утыкается Илье в шею. — Это вообще закончится? Он тяжело вздыхает, лениво отстраняется, и Кутепов ужасается усталости его взгляда, сжимает ладони Ромы и не знает, как успокоить его, потому что для самого себя до сих пор не нашел успокоения. Рома понимающе хмыкает, расценивая это молчание как-то по-своему, высвобождает руку из мягкой хватки и задумчиво обводит пальцами на груди Кутепова нашитый на олимпийке ромб. Пару минут внимательно вглядывается в эмблему клуба, будто видит ее в первый раз, поднимает глаза на Илью, и тот даже мотает головой, словно пытаясь прогнать и с себя, и с Зобнина пелену вездесущей тоски. Кутепов обхватывает ладонями его щеки и наклоняется, врезаясь взглядом в самую душу, некоторое время не шевелится, дуя в полуоткрытый рот горячим воздухом, а потом все же целует, по-хозяйски сминая чужие губы. Отстраняется, обходя поцелуями щеки и нос, медленно указательным пальцем обводит красно-белый ромб на груди Ромы, а потом порывисто, рвано стягивает с него футболку, кидая куда-то за спину, тут же раздевается сам. Зобнин отходит на пару шагов, упираясь в его голую грудь, отрицательно качает головой и давится то улыбкой, то грустью, задерживая ладони на торсе и встречаясь с Ильей понурыми, тоскливыми взглядами. Это их отвлечение. Кутепов подхватывает его за бедра, и Рома податливо цепляется за него ногами, обнимает за шею и жадно, влажно целует, заходясь громогласной обидой, делится оголенной тоской и получает в ответ такую же. Илья сбрасывает все со столешницы, и пара чашек разбиваются о пол, разлетаясь по белоснежному кафелю кофейными всплесками. Рома не разрывает контакта, жадно вжимается в него возбуждением и податливо приподнимается, когда Кутепов стягивает с него штаны. Давится воздухом, больно врезаясь пальцами в бортик стола, когда Илья наклоняется, невозможно, немыслимо проницательно смотрит в глаза и вбирает в рот сразу наполовину, заполоняя взбудораженный мозг выстраданным, окроплённым вездесущей неразберихой, отчаянным и будоражащим удовольствием. Рома запрокидывает голову к потолку, видя перед глазами мерцающие разноцветные пятна, стонет сквозь сжатые зубы и, все также врезаясь одной рукой в край стола, второй зарывается Илье в волосы, стонет уже откровеннее, насаживает глубже и резче. Забывается с трудом и натугой, словно мстит всему миру, обрушиваясь на голову Ильи градом сомнений и противоречий, грубовато толкается в его рот, стонет неразборчивыми междометиями, рушится изнутри треснувшим миром и давится громкими вскриками, близкий к разрядке. Кутепов вбирает глубже, плотно обжимает губами и не дает отстраниться, быстро поглаживая ладонями его бедра, призывно смотрит в глаза, и Рома снова вскидывает голову к потолку, расслабленно стонет и оттягивает волосы Ильи, сильно сжимая челюсти. Оба опускаются на пол, Зобнин сидит перед ним разморенный, расслабленный, но все такой же разрушенный, тянется в штаны Кутепова, и тот податливо придвигается ближе, утыкаясь горячим лбом в изгиб его шеи, громко, протяжно дышит, пока Рома порывистыми движениями доводит его до разрядки. Одеваются молча, натягивают форменную одежду, стоя друг к другу спиной, и все произошедшее впервые кажется неуместным и скомканным, не помогает, и скопившаяся в душе горечь все также проливается за края, сползая к ногам склизким ядом. Илья поворачивается первым, в молчании за плечи придвигает Рому к себе, в задумчивости обводит красно-белый ромб на его груди, доверительно заглядывает в глаза и тихо шепчет в самые губы: — Я не знаю, когда именно это закончится, — нежно, неглубоко целует. Поглаживает по щекам и шее, порывисто обнимает, крепко прижимая к себе, и шепчет в ухо, опаляя его теплым дыханием. — Но это закончится. Я уверен.***
Максименко грузно спускается по стене, скребет по обоям ногтями, совершенно по-девичьи всхлипывает, пока Джикия под мышки поднимает его на ноги, чуть ли не на руках доводя до кровати, усаживает на чистую простынь и опускается рядом, обнимая за плечи. Саша давится затаенной обидой, лопается червоточиной злобы, врезается пальцами в белокурые волосы и сгибается пополам, пока Георгий не укладывает его красное лицо себе на колени. Баюкает как ребенка, молчаливо поглаживая по спине, наклоняется и невесомо целует в висок, обводит указательным пальцем распухшие губы и снова целует разгоряченную щеку. Георгий любит его. Рвется в себе этим чувством и давится желанием прекратить чужие мучения, наклоняется ближе и сгребает Сашу в объятия, накрывая его собой, прикрывает глаза и словно пытается вобрать в себя всю его боль и обиду. — Мой мальчик самый сильный, — тихо шепчет в самое ухо, не прекращая качать на руках, и так Максименко, и правда, чувствует себя маленьким. — Самый лучший. Саша болезненно всхлипывает, дергается в его крепких объятиях и пытается выбраться из омута рук, но Георгий только сильнее утягивает его в сгусток своей заботы, перекрывая поцелуями доступ к саморазрушению, готов изувечить весь мир вокруг, лишь бы его мальчику стало легче. — Я пропустил два, — неразборчиво бормочет Саша себе под нос, и Георгий сжимает челюсти, грубее гладит его по голове, прокручивая перед собой кадры злополучной пресс-конференции, давится негодованием и злобой на тренера, отказавшегося брать ответственность за проваленный матч и нашедшего козла отпущения. Отирает ладонью горячий лоб и снова наклоняется к парню, перекрывает его слова нежными и любящими прикосновениями. — Привез два гола. Джикия ненавидит… все, что разрушает его любовь, наполняется этим чувством, крошась изнутри, плавится оголенной озлобленностью, а потом снова заходится нерушимым желанием разбить вдребезги отчаяние своего мальчика и показать ему, насколько он хороший. Насколько он любимый. — Ты самый лучший, — Георгий приподнимает его, а потом валится спиной на постель, утягивая Сашу за собой, вынуждая его опуститься себе на грудь, притягивает к себе за щеки и мягко целует в нос, проходится губами по влажным щекам и вбирает в себя его боль, норовя разрушать неуверенность. — Не слушай никого, понял? Ты — лучший. Спас далеко не один раз. Какой бы счет был без твоих сейвов? Максименко сжимает руки в кулак, утыкается ими Джикии в грудь, прячет лицо в изгибе его шеи, лихорадочно и невесомо целуя разгоряченную кожу, тихо и беспорядочно всхлипывает, пока сам Георгий поглаживает его по спине. Саша вскидывает голову, сквозит обидой и горечью, разрывая Джикию напополам, произносит надломленным голосом, разносясь по комнате искрометной тоской: — Почему тогда? Джикия не находится с ответом, только резко переворачивает его на спину, нависая сверху, впивается в губы требовательным, глубоким поцелуем, прикрывая глаза, не в силах встречаться взглядами, высасывает из Максименко всю его боль, заглушая горечь обиды вездесущей любовью. Легко и мимолетно проходится губами по пылающему лицу, опускается на шею, и Саша податливо подставляется под его ласки, запрокидывая голову, врезается короткими ногтями в широкую спину, отдает всю свою горечь, и та растворяется в откровенной заботе, проходится по чувствительной коже заточенным лезвием. Джикия чуть отстраняется, обхватывает его лицо ладонями, прямо и уверенно заглядывает в глаза, выдерживает короткую паузу, а после шепчет в самые губы, оглаживая большими пальцами щеки: — Я тебя люблю. Это ранит Сашу точным ударом в сердце, будто колким выстрелом прорывает преграды и выплескивает наружу скопившуюся любовь, опрокидывая навзничь гром кем-то сказанных слов и прорывая на поверхность только эту фразу — возвращающую к жизни и всякий раз воскрешающую. Джикия отмирает, словно оживленный ударом тока, с чистой совестью глотая новую порцию кислорода, когда Максименко открыто и искренне ему улыбается. Георгий ложится сбоку, кожа к коже, мерно и трепетно забирается Саше под футболку и оглаживает живот, снова возвращаясь губами к податливой шее, и его откровенно ведет от тихого голоса, разбившегося о тишину потускневшей комнаты: — Я тебя тоже.Если футбольный бог существует, то это именно он продолжает дарить красно-белым надежду.