***
Их встреча была чем-то между случайностью и удачной шуткой, а может быть, и тем, и другим. Если хоть один бы из них обладал любовью к шумным вечеринкам, людям, без разбору толпящимся, и отличимым лишь по свету браслетов на их руках, и духоте, в которой резко били в нос запахи всевозможных алкогольных коктейлей, то, вероятно, они и не встретились на этом культурном мероприятии, куда допускались только лучшие из лучших — или те, кто был с ними знаком. Полумрак, разбиваемый лишь светом цветных неоновых ламп, модели, больше похожие на героинь из научно-фантастических фильмов, приглушенные разговоры и дорогое вино — Меттатон знал в этом толк, умел держать себя перед людьми и вообще наслаждался этой атмосферой. С тех пор, как имя молодого человека стало известным дальше, чем в стенах небольшого театра, приглашения на подобные мероприятия стали, конечно, не обыденностью, но приходили как минимум регулярно. Все те, кто были его кумирами, становились знакомыми или даже приятелями, и на любой вечеринке он легко узнавал большую часть местной публики, но ему хотелось чего-то нового. — Почему это у такой красотки нет компании? — Обычно ему даже не нужен алкоголь, чтобы начать флиртовать с незнакомками… или даже незнакомцами. Очередная «жертва» его флирта обратила к нему взгляд, пока Меттатон оценивающе рассматривал её — белоснежные пряди, резко контрастирующие со смуглой кожей, строгий стиль, тонкие черты лица. — А ты что, лесбиянка? — Парировала она, и, неожиданно, голос незнакомки прозвучал чересчур грубо для девушки. Меттатон шумно выдохнул — можно было заметить, как на его лице, на секунду промелькнуло смятение, но только лишь на секунду, потому что сразу после, парень рассмеялся, негромко, но заразительно, заставляя улыбнуться даже незнакомца. — Прости, дорогуша, здесь достаточно сложно угадать, кто перед тобой. — Кажется, небольшое фиаско совсем не выбило молодого человека из колеи, он все еще звучал уверенно, протягивая руку для знакомства. — Мое имя Меттатон, а твое…? — Рулс Каард. — Новый знакомый сдержанно пожал юноше руку, и Меттатон отметил, насколько коротким и формальным было это рукопожатие. Каард не поддерживал разговор, он будто пытался найти кого-то в рассыпавшейся на компании толпе. — Кстати, ты так и не ответил на мой вопрос, дорогуша. — Усмехнулся парень, но, поймав вопросительный взгляд Рулса, решил уточнить, что он имел в виду. — С кем ты сюда пришел? Ты, конечно, похож на тех, кого обычно сюда приглашают, но… я не видел тебя раньше. — Все бывает в первый раз, не так ли? — Поддел его Каард, практически не меняясь в лице, однако он не был человеком, склонным лгать, и быстро сдался. — Кажется, у моей спутницы нашлись более важные дела, чем я. — Не против, если я займу ее место? — Меттатон откровенно флиртовал, но так бывало каждый раз, стоило ему узнать хотя бы имя человека. Рулс этого либо не видел, либо делал вид, что не видел — сдержанно улыбнулся, кивнув. — Было бы замечательно, оставаться в одиночестве было скукой смертной. Ни один из них еще не знал, что это легкое, как спортивный автомобиль знакомство столь же быстро несется к точке невозврата, к колоссальному крушению, где не обойдется без жертв, ни один из них не знал, что роет другому могилу.***
В тот вечер, когда Рулс вернулся домой, то ещё долго не мог уснуть, ворочаясь с одного бока на другой, и думая о Меттатоне. О том, что именно он был виноват в его скорой кончине. До крови прикусывая губу, он с болью думал о том, как юноша сейчас лежит в больнице. Совершенно один. Окружённый цветами и собственной кровью. Конечно, ему поменяли постельное бельё, принесли какие-то лекарства, но легче Меттатону не стало. Совсем. Каард пообещал прийти на следующий день. И он пришёл. Юноша выглядел ещё бледнее, чем вчера. С губ стекала тонкая струя крови, которую он вытер тыльной стороной ладони, стоило Рулсу зайти в его палату. И виноват в этом был Каард. Который сейчас был жив и здоров, которому ничего не угрожало. Из-за которого умирал Меттатон. — Почему ты не сказал раньше? Неужели во всём мире не нашлось бы лекарства? — Рулс держал ладонь парня в собственной. Конечно, теперь уже было поздно для проявления какой-то заботы, но Каард надеялся, что это хоть немного облегчит страдания юноши. — Нет, Рулси, не нашлось бы. Для меня — нет. — Меттатон выглядел совершенно спокойным, словно уже смирился с той судьбой, что ждёт его. Только вот его возлюбленный не мог мириться с этим. Не мог просто отпустить лучшего друга, умиравшего по его вине. — А как же операция? Да, лишился бы чувств, но всяко лучше смерти. — Каард чуть повысил голос, чувствуя, как в нём закипает какая-то злость. То ли на самого себя, что он так по-идиотски поступил в тот день, положив начало болезни друга, то ли на Меттатона, за то, что тот предпочёл молчать. Впрочем, где-то в глубине души Рулс понимал, почему же юноша ничего не сказал. Со стороны он наверняка казался каким-то монстром, плюющим на чувства других людей. — Это была бы не жизнь. Существование. Зачем это нужно, если ты больше не можешь полюбить, если не можешь радоваться или плакать. Лучше достойно отыграть свою последнюю роль и уйти, чем жить… вот так. — По щеке скатилась слеза. Не столько от боли в груди, сколько от обиды, что Каард не понимает таких простых вещей. — Только я и этого не успел сделать. Было до ужаса неприятно осознавать, что через неделю, а то и меньше, его уже не станет. Что он даже не успел сыграть в своём последнем спектакле ту чёртову роль, к которой так долго готовился. Но даже это было не так грустно, как осознание, что его убила любовь. Та, которую Меттатон считал одним из главнейших чувств в мире. Которой посвятил свои первые песни, роли в мюзиклах. Про которую прочёл столько книг. Которую так долго ждал. И которая теперь убивала его, разрывая лёгкие и ломая рёбра.***
Раньше Меттатон никогда не видел проблемы в том, чтобы внезапно воспылать чувствами к новому другу, знакомому или вовсе случайному фанату, подошедшему за автографом — по крайней мере, раньше он не думал об этом так долго, чувствуя, как что-то внутри колет и скребет, то ли от того, что на этот раз влюбленность оказалось реальной, то ли от чертовой простуды, которая не давала юноше жить уже как пару недель. По крайней мере, именно на простуду он списывал кашель и легкое недомогание, но одна таблетка — и, вроде как, болезнь отступала, позволяя игнорировать ее до первых серьезных симптомов. Куда более утомляющими были чувства, которые вскружили Меттатону голову как раз-таки пару недель назад, после очередной встречи с Рулсом — да, после той вечеринки их общение не сошло на нет, они отлично провели время, обменялись телефонами и теперь, когда у обоих выдавалась свободная минутка, выбирались куда-нибудь развеяться. На сегодня у них вновь была намечена встреча, и Меттатон считал, что нет лучше дня для попытки признаться в любви, чем сегодняшний — четырнадцатое февраля, день Всех влюбленных. Он даже сделал валентинку, маленькую открытку, украшенную небольшими наклейками и подписанную со всей пылкостью чувств, которая только была у парня, однако его планы требовали неузнаваемости — и потому открытка вышла чуть скромнее, чем хотелось бы Меттатону. — Рулси! — «Рулси» уже даже не смотрел вопросительно, видя, как с другой стороны перехода к нему быстрым шагом приближался Меттатон с распростертыми объятиями, лишь сам смиренно раскинул руки, чтобы оказаться сжатым до треска ребер в объятиях чересчур эмоционального молодого человека. Он и не заметил, что в процессе рука юноши скользнула в карман пальто Каарда, чтобы оставить там ту самую открытку, над которой Меттатон провел весь вечер. — Рад тебя видеть! — Наконец, Рулса отпустили, позволяя спокойно вздохнуть и перевести дыхание. — Я тоже, Меттатон. — В отличии от своего друга, Каард предпочитал сдержанность и в чувствах, и в их проявлениях, держал дистанцию, старался избегать лишних прикосновений, однако рядом с восходящей звездой было тяжело соблюдать границы личного пространства. Вот и сейчас они шли практически бок о бок, так, что Меттатон спокойно мог переплести свои пальцы с пальцами спутника, однако лишь изредка хватал его за руку в попытках привлечь внимание. Конечно, парень не обращал внимания, но рядом с Каардом кашель и слабость отступали, позволяя ему наслаждаться каждым моментов в приятной компании, однако Меттатон просто списывал это на эйфорию. — У тебя не найдется жвачки? — Юноша старался звучать совершенно непринужденно, даже не отвлекся от разглядывания вездесущих напоминаний о празднике. Каард кивнул и молча потянулся в карман, но переменился в лице, когда вместо жвачки нащупал открытку. Он был настолько увлечен и поражен внезапной находкой, что отдал начатую пачку Меттатону даже не глядя, и потому, не замечая едва ли видимой улыбки, играющей на его губах. — Мусор. — После недолгого разглядывания открытки, Каард без зазрения совести смял ее одной рукой и отправил в ближайшую мусорную корзину. — Идем дальше? — Но… кто-то же старался, чтобы сделать тебе сюрприз, возможно, провел целый вечер за украшением, и ты так просто… — Поступок Рулса буквально выбил молодого человека из колеи, заставляя его взгляд нервно бегать, а дыхание — участиться. Все пошло не так, совсем не так, как он думал. — Разве это моя проблема? — Пожал плечами Каард. — Пускай сами разбираются со своими чувствами, у меня, однако, нет никакого желания терзать себя этими бессмысленными волнениями. — Он продолжил путь, даже не замечая, что Меттатон так и не последовал за ним. Взгляд восходящей звезды зацепился за перчатку, на которой после очередного приступа кашля оказался окровавленный лепесток незабудки.***
Люди все еще не замечали неладного. Быть может, потому что это самое неладное еще не дошло до той точки, когда будет слишком поздно объяснять. После того дня, однако, все стало лишь усиливаться, и если раньше Меттатон практически не чувствовал неудобств из-за ростков, засевших глубоко в груди, то сейчас они будто начали со страшной силой пробиваться сквозь легкие и ребра, заставляя парня покидать репетиции раньше, реже видеться с друзьями. Приступы кашля одолевали его не так часто, однако могли пустить под откос весь его день. — Наконец-то, они высадили цветы. — В голосе Рулса чувствовалось тепло, с каким он не обращался даже к Меттатону. Юноша поджал губы, не глядя на усеянную еще лишь подрастающими незабудками и бархатцами клумбу — будто острее ощущались впивающиеся в легкие корни и стебли, опутывающие ребра, будто больнее становилось дышать, глядя на распускающиеся бутоны. — Хоть что-то приятное в этой грязи. Погода действительно была неприятной — от растаявшего уже к середине марта снега осталась лишь мокрая грязь, которую еще не успели смыть с улиц, отчего на всех близких к дорогам поверхностях виднелся грязный налет, как и на проезжающих мимо автомобилях. На носках ботинок, которые сверлил взглядом Меттатон, тоже была дорожная грязь — еще не засохшая, темная и мерзкая. Он попытался вздохнуть, но вместо этого зашелся в кашле, отворачиваясь, и чувствуя дрожащими от сводившей внутренности боли пальцами нежные лепестки и кровь. Каард обеспокоенно повернулся, касаясь рукой плеча юноши. — В-все в порядке. — Юноша украдкой стер рукавом с губ остатки крови, но лепестки все еще оставались на руке, выдавая его с головой. Меттатон выпрямился, пряча руки в карманы. — Видимо, стоило послушать тебя и надеть шапку. — Он слабо улыбнулся, пытаясь скрыть дрожащие и внезапно побледневшие губы. Рулс чуть нахмурился, оценивающе разглядывая лицо своего спутника. Парень мог только надеяться на то, что он не заметит тревоги и отголосков боли в его глазах, не заметит, что несмотря на неплохую погоду, его всего пробивает дрожь, не найдет на бледных губах крови. — Нельзя так безответственно себя вести. — Наконец, выдал Каард, поправляя легкий шарф, обхватывающий горло Меттатона. Он как будто не замечал всего того, что творилось с ним, будто не беспокоился, когда юноша отменял очередную прогулку, легко, но чересчур уж хрипло подшучивая, что новый повар в театральной столовой еще не научился готовить так, чтобы не становилось плохо или про сквозняки, которые так любят устраивать его «горячие» коллеги. Каард лишь посмеивался, даже не подозревая, каких усилий дается Меттатону ровный голос, сколько окровавленных салфеток он сгребает в мусорные мешки перед возвращением кузена домой. Рулс даже не подозревал, что он сам является причиной медленной и мучительной смерти своего друга. После того случая с открыткой юноша решил, что его признание сделает все только хуже — судя по всему, Каард все равно не смог бы полюбить в ответ, и только чувствовал вину, видя, как медленно угасает жизнь в Меттатоне. Поэтому он жил, насколько ему позволяли приступы кашля, резкие боли и головокружения, надеясь, что чувства когда-нибудь угаснут, как бывало раньше, с другими, но, казалось, что с каждым днем они разгорались все сильнее, и вместе с этим все сильнее впивались корни незабудок в легкие, вызывая нестерпимую боль. — И правда. — Меттатон снова опустил взгляд на носки ботинок. Каким же он, черт возьми, был дураком.***
— Врачи что-нибудь говорят? — Меттатон отрицательно покачал головой. В последние несколько дней ему стало ужасно больно говорить, поэтому он старался больше молчать. Во время приступов уже почти не было крови, которой, вероятно, осталось ужасно мало в организме юноши, лишь цветы. Они уже выходили не лепестками и небольшими бутонами, как это было раньше, а едва ли не целыми букетами, царапая горло. Скупой на эмоции Каард, теперь старался как можно чаще обнимать Меттатона, брать за руки, а вчера даже с какой-то неловкостью поцеловал его в лоб на прощание. Словно это могло как-то помочь ему, спасти, не дать умереть. Подхватив тонкими пальцами цветок незабудки, Рулс тяжело вздохнул. Он едва сдерживал слёзы. Ему уже довелось пережить смерть близкого и родного, во всех смыслах, человека, но Каард не был виновен в ней. Он не корил себя, когда чужой ребёнок называл его «младшим папочкой», потому что знал, что не виноват в смерти его матери. Не мог смириться, но знал, что не виноват. А теперь, держа в руках голубой цветок, слыша, как Меттатон вновь заходится в приступе кашля, Рулс знал, кто был причиной этого кашля, наступающей смерти. Знал, что это он должен лежать на больничной кровати, а не звезда, которой мог, нет, должен был стать Меттатон. — Блуки уже приходил сегодня? — Каард пару раз пересекался с кузеном юноши, тот, кажется, только недавно пошёл в университет и жил с Меттатоном. Где-то в глубине души он почувствовал укол совести, понимая, что из-за его бесчувственности, из-за того, что он тогда так по-глупому поступил с чёртовой открыткой, Напстаблук (кажется, полное имя подростка было таким), лишится родного человека. Лишится поддержки и любви. В один момент так много потеряет. И всё из-за Рулса Каарда — чёрствого идиота, который хотя бы не сделал вид, что ему не наплевать. — Заходил перед учёбой. Бедняжка, не знаю, как он будет теперь. К-кто будет платить за обучение, за жильё… Господи… — Меттатон закрыл лицо руками. Рулс слышал, как он негромко всхлипнул. Юноша и сам готов был заплакать, понимая, что натворил, но держался. Ради Меттатона. — Я за него переживаю. Ты же приглядишь за ним, правда, Рулси? — Да… Конечно… — Каард отвёл взгляд от юноши, глядя на небольшую тумбочку возле постели. На краю стояла упаковка салфеток. Полупустая. Те, что были испачканы в крови, бережно выносили медсёстры, также приносившие Меттатону обезболивающее и какое-то снотворное. Рулсу сказали, что парню не стоит напрасно тратить силы, что лучше побольше спать. Только какой в этом смысл, теперь-то, когда он грозился в любой момент задохнуться, а цветы в любой момент могли окончательно разорвать лёгкие, красивым букетом вырываясь из груди юноши. И виноват в этом будет только Рулс.***
В темном зеркале изуродованное гримасой боли лицо Меттатона казалось еще более жутким, но он не видел этого. Ослепленный болью, он вновь и вновь пытался перевести дыхание, но каждый вдох заканчивался очередным приступом жуткого кашля, заставлявшего юношу вцепляться руками в край раковины до побелевших костяшек в попытке удержать внутренности там, где они должны были быть. Последние несколько дней стали настоящим испытанием на прочность — казалось, болезнь развивалась полным ходом, с еще большей скоростью, чем раньше, и если раньше Меттатону казалось, что судьба побалует его, и он доживет хотя бы до лета, то сейчас каждый прожитый день был достижением. Однако вряд ли это можно было назвать жизнью — он совсем прекратил видеться с Каардом, потому что приступы стали сильнее, их стало куда тяжелее скрыть от чужих глаз или сдержать. Очередной приступ. В глазах потемнело, а внутренности снова свело нестерпимой болью, от которой хотелось кричать, и от железистого привкуса на губах столь же нестерпимо тошнило и мутило. Скользкое и вязкое месиво из густой крови и того, что когда-то было лепестками незабудок, просочилось сквозь пальцы, которыми юноша попытался зажать рот, и теперь капало на белоснежную керамику, на которой уже виднелись багровые пятна. Меттатон рвано вдыхал и выдыхал, в попытках привести в порядок свое дыхание, однако каждый глубокий вдох грозился обернуться очередным приступом на выдохе — и он старался дышать спокойнее, но ему было страшно. За себя, за свою жизнь, за кузена, который, благо, был на учебе и не мог заметить того, во что превратилась жизнь родственника. Молодой человек поднял глаза, чтобы увидеть свое измученное лицо, в полумраке казавшееся жутким — впалые глаза, обострившиеся скулы и бледная как у мертвеца кожа в сочетании с остатками крови на едва заметных, слившихся с кожей губах, давали самый устрашающий эффект. Во что он, черт возьми, превратился? В воздухе замкнутого пространства висел запах крови, от которого голова кружилась еще сильнее. Меттатон включил воду и подставил руки под ледяной поток, глядя, как вода уносила в бордово-красном вихре голубые лепестки. Кажется, боль отступила, но мог ли юноша расслабиться сейчас? Конечно, нет, ведь приступ мог настигнуть его в любой момент, в любом месте. Его жизнь перестала быть спокойной с того самого момента, когда на своей перчатке он увидел голубой лепесток, лепесток незабудки. Удивительно, как легко яркий лепесток стал для него «Черной меткой». Он прикрыл глаза, чувствуя невероятную слабость, но он ни капли не удивлялся — потеря такого количества крови не проходит бесследно. Как хотелось сейчас закрыть глаза и позволить изможденному телу рухнуть на кафельный пол, забыться сном, но что подумает Блуки, вернувшись домой и увидев кузена без чувств на полу ванной? Едва передвигая ноги, юноша переместился в спальню. У него не хватало сил даже завернуться в одеяло или переодеться — едва только голова его коснулась подушки, силы окончательно покинули его, и он провалился в небытие. Сил в последнее время не хватало даже на сновидения. Блуки вернулся домой совсем немного времени спустя — дверь в комнату Меттатона была открыта. Что-то подсказывало ему, что он не может не заглянуть туда. Предчувствие? Интуиция? Парень снял наушники, оставив музыку играть, и тихонько, на цыпочках пробрался в комнату. Как всегда, его кузен снова заработался и настолько извел себя, что даже не дополз до аккуратно сложенной на стуле пижамы. Блуки как-то по-родительски вздохнул. Он осторожно накрыл кузена пледом, расправляя его, но что-то привлекло его внимание. Что-то, от чего тревожно сжалось сердце, а дыхание перехватило. К рукаву темной водолазки Меттатона прилип ярко-голубой лепесток.***
Выход из дома сегодня был ошибкой, возможно, даже худшей, чем влюбленность в ближайшего друга, однако пропускать репетиции Меттатон не хотел, наивно полагая, что мир отпустит ему еще неделю до постановки. Лишь чувство долга заставило его сегодня вылезти из постели несмотря на то, что проснулся он от ужаснейшей нехватки воздуха. Дальше, как и всегда, последовал приступ — благо, Блуки уходил из дома раньше, чем просыпался Меттатон, и на тот момент, когда на полу в спальне расползалось кровавое пятно с лепестками, дома никого не было. На улице уже пахло весной — зацвели яблони, в траве появились первые, совсем ранние одуванчики, а высаженные в клумбы вдоль тротуаров цветы и вовсе расправились, распустились и теперь радовали глаза прохожих буйством красок и сладких запахов. Меттатон шел, уткнувшись носом в шарф. Быть может, раньше наступившая весна несказанно радовала его, особенно после унылой и бесцветной зимы, чей холод лишь на месяц расцвечивали гирлянды и рождественские украшений, но сейчас, глядя на эти цветы, чувствуя их запах, он вновь ощущал острую боль в груди, от которой темнело в глазах. Он старался как можно быстрее свернуть с главного проспекта на менее цветущие улицы, однако город будто помешался на клумбах, подвесных горшках и яблонях вдоль проезжей части. В театре, однако, цветов не было — обычно их приносили лишь на выступления, чтобы подарить отыгравшим спектакль актерам, сегодня же в этом не было необходимости. Меттатон появился в дверях и уже был готов в привычной для него манере, поприветствовать коллег, однако внутренности свело такой болью, что юноша пошатнулся, опираясь на дверной косяк. Нет-нет, не может быть, сейчас совсем не время для приступа! Он тяжело втянул воздух, чувствуя, как неприятные ощущения отступают, однако ноющая боль усиливалась с каждым ударом сердца. — Ты опоздал, ты в курсе? — Руководитель группы даже не повернулся к Меттатону, наблюдая за игрой актеров на сцене. — Но ладно, ничего страшного, твоего выхода еще не было. — Юноша облегченно вздохнул, поправляя прическу. Никто не должен был заподозрить. Он поднялся за кулисы, однако там его вновь настиг приступ острой боли, отчего Меттатону пришлось присесть на ближайший стул, чтобы не рухнуть на пол. Молоденькая девушка опустилась возле него, тревожно заглядывая коллеге в глаза. — Эй, все в порядке? — Нет, не в порядке, но если он ответит, то сердобольной девчушке придется иметь дело с кровавым месивом вместо выхода на сцену, поэтому юноша просто кивнул. — Кажется, твой выход… Он помнил, конечно же, он помнил, что сейчас он должен появиться на сцене и отыграть небольшую, но яркую роль, но стоило ему встать, как голова тут же закружилась. Лишь чудом ему удалось удержаться на ногах и не привлечь внимания прочих коллег. Кулисы, которые раньше юноша страстно откидывал, моментально привлекая внимание зрителей, сейчас показались ему тяжелее в миллион раз. Меттатон неровными шагами вышел на самый главный план, однако, он не видел ничего — ни света, ни зрителей. Парень просто молчал, уставившись в пустоту, чем вызвал обеспокоенный взгляд даже у строгого руководителя. — Меттатон? Ты с нами? Все хорошо? — Он даже приподнялся с кресла, откладывая сценарий. Актер не отвечал. Юноша медленно перевел взгляд на руководителя, улыбнулся, слабо и неуверенно, пошатнулся, а потом в глазах его резко потемнело. И он упал в непроглядную и глухую тьму, а голоса, исступленно выкрикивающие его имя, отдалялись с каждой секундой.***
Дыхание Рулса сбилось, пока он бежал в больницу. Он надеялся, что Меттатон поживёт ещё немного, хотя бы недельку, но его надежды стремительно улетучивались с того самого момента, как ему вновь позвонили, попросив приехать. Потому что Меттатон вряд ли доживёт до завтрашнего дня. В голове крутились сотни мыслей, желание, чтобы всё это оказалось кошмарным сном, чтобы парень никогда не заболевал этой чёртовой болезнью. Чтобы он проснулся, а на дворе стоял февраль. Чтобы Меттатон снова доставал его глупыми сообщениями, предлагал встретиться и погулять. Чтобы ничего этого не происходило. Но всё было по-настоящему. Он уже привык к запаху лекарств, когда заходил в больницу, привык к запаху крови возле палаты Меттатона, что смешивался с нежно-медовым ароматом незабудок, который так любил Рулс. Но в один момент всё это куда-то пропало. Каарду всё это казалось злой шуткой, однако когда ему повторили, что пациент в 413-й палате, той, где ещё вчера вечером он разговаривал с Меттатоном, умер, запахи действительно словно испарились, в глазах потемнело, а земля начала уходить из под ног. Покачнувшись, Каард опёрся о стойку, тяжело дыша и игнорируя работников больницы, подходящих к нему. Меттатон умер. По-настоящему умер. Рулс искренне мечтал, чтобы это оказалось шуткой. Глупой шуткой. Меттатон так часто его подкалывал, почему и в этот раз он не сделал того же? Почему впервые, когда Каард захотел, чтобы всё было глупым розыгрышем, всё оказалось реальным. Дышать было невероятно больно, как и верить в то, что смерть лучшего друга реальна. Слёзы сами подступали к глазам, а в голове эхом отдавались слова о том, что Меттатон умер. На ум сразу пришло столько слов, которые Рулс ему не сказал. Столько ситуаций, когда он был слишком груб и холоден с ним. Столько случаев, когда стоило уступить восходящей звезде, сделать всё по-другому. День, когда не стоило не подумав сминать открытку, выбрасывая её в какую-то мусорку. Когда Меттатон остановился где-то за ним, а Каард даже не обернулся, чтобы спросить, всё ли с ним хорошо. Когда в его руках оказался цветок первой незабудки, проросшей где-то там, в груди. А теперь, он уже не мог ничего исправить. Теперь ему говорили о том, что юноша всё-таки задохнулся ночью, возможно, даже не во сне. Возможно, он пытался что-то сделать, боролся с жутким кашлем, старался вдохнуть хоть глоток воздуха, пропитанного лекарствами, но так и не сумел. А утром его нашли уже мёртвым. В окружении нескольких дюжин голубых цветов, некоторые из которых были покрыты кровью. На некоторых бутонах она была ещё относительно свежей, даже слегка алой, а на некоторых уже засохла, став скорее коричневой. На глаза Рулсу попался ярко-голубой лепесток, лежащий возле коридора, ведущего к лестнице. Одинокий, оторвавшийся от полноценного бутона, который никто не замечал. Каарду казалось, словно в нос снова ударил сладковатый запах любимых цветов, на плечах он снова мог почувствовать прикосновение чужих рук, а возле уха услышать раньше, такое надоевшее, но теперь уже желанное «Рулси».***
Каард не хотел идти на похороны. Он не боялся осуждения со стороны друзей и родственников, не боялся даже увидеть разбитого Блуки, после смерти кузена. Он чувствовал себя виноватым в этой смерти, будто самолично, собственными руками убил Меттатона. Всегда такой весёлый и открытый юноша теперь был мёртв, и всё из-за него. Из-за Рулса. Из-за того, что он повёл себя как эгоист пару месяцев назад. Теперь ему казалось, что на его руках чужая кровь, которую невозможно смыть. Но он пошёл. Никто и слова ему не сказал, про те чёртовы цветы, словно никто и не знал. Словно Меттатон никому не рассказал, что происходит. Лишь Блуки грустно кивнул, когда Рулс осмелился подойти к нему и спросить про незабудки. Кивнул, а потом ушёл к какой-то девушке в очках и глупом платье в горошек, плакавшей в плечо даме повыше. Каард обещал заехать к нему как-нибудь, если тот был не против. Только из-за того, что пообещал Меттатону. После того дня, когда он в последний раз увидел лучшего друга, Рулс несколько дней не выходил из дома, постепенно приходя в себя. Он не мог даже сосредоточиться на книге, которую собирался почитать в злополучный вечер, когда впервые отправился в больницу к умирающему парню. Всё шло из рук вон плохо, как назло Каард находил вещи, подаренные Меттатоном, либо забытые, когда юноша заходил к нему вечером, если хотел увидеться, но был слишком занят в театре днём. Но всё-таки, постепенно жизнь начала нормализоваться, Рулс стал успокаиваться, не так переживал и винил себя в том, что произошло с Меттатоном, хотя ещё не мог окончательно принять это. Всё-таки, его жизнь не должна была на этом закончиться. В итоге, Рулс решил навестить лучшего друга. Он не принёс ему на могилу цветов: уж слишком злой бы было это шуткой. Не приносили их и другие друзья и родственники. Возле надгробия лежала лишь небольшая шкатулка, как потом сказали Рулсу, принадлежавшая Меттатону, где были сложены какие-то его вещи. Любимые, должно быть. Присев возле свежей могилы, Каард лишь грустно улыбнулся. Он не плакал, хотя ему ужасно хотелось. Рулс надеялся, что Меттатон простил его за тот отвратительный поступок, разбивший юной знаменитости сердце, что на небесах ему будет лучше. Что там он станет звездой, которой всегда хотел быть. Постепенно, Каард и не заметил, как начал о чём-то говорить, глядя на надгробие. Рассказывать о том, что происходило в последние дни, что он заезжал к Блуки, проверил, всё ли с ним хорошо, не нуждается ли он в чём-то. Даже о том, что недавно нашёл серьги, подаренные ему в одну из встреч. Сам Рулс их не носил, но, он уже не помнил почему, Меттатон отдал ему свои, сказав, что хочет, чтобы они были у него. Возможно, было бы правильнее отдать их кузену, как он это сделал с остальными вещами, забытыми у него, но раз юноша захотел так, то Каард не собирался ему перечить. Хотя бы в этот раз. После разговора стало действительно легче. Впервые за долгое время Рулс выговорился, почувствовал себя свободным. Встав, он вдохнул полной грудью. Вдохнул, после чего зашёлся в приступе кашля. Что-то больно оцарапало горло, заставив Каарда зажмуриться от боли, пока он пытался прокашляться. А, когда он сделал это и убрал руки ото рта, то увидел в ладонях несколько мелких лепестков маргаритки, розоватого цвета, обрамлённых каплями крови. Любимого цветка Меттатона.