Ветки рябины

Адель непонимающе смотрит на декана. Та глядит равнодушно и кривит губы. Адель вылетает из кабинета и бежит по коридору, сбивая других студентов. Других… Она-то теперь никто. Просто никто. Пустота. Серая и избитая. Губы Адель шевелятся беззвучно, повторяя слова раз за разом, будто всаживая снова и снова самой себе клинок в грудь и садистски его поворачивая из стороны в сторону: «исключена». Всё, она больше не будет ходить на пары. Смеяться с друзьями. Краски с рук смывать водой в сером туалете. Не надо теперь картину заканчивать к сдаче. Ничего больше не надо. И домой идти не надо. Потому что там больше никто не ждёт. Потому что родители теперь лежат в сырой холодной земле, погребенные серыми, почему-то, листьями. Потому что сестра, милая, родная Лия… Ненавидит. В последнюю их встречу Лия смотрела с нескрываемой злостью и шипела, как гадюка: «тварь, из-за тебя они погибли». Адель зажимает уши и бежит по коридорам. Каждый миг звучат эти чёртовы слова в ушах, не заглушить. Серые стены сливаются в бесконечную полосу, как на повторе в ушах звенит хлесткое «ты виновата», и Адель мечтает вырваться из этого замкнутого круга. Она вылетает на улицу. Листья устилают серый мокрый асфальт, шелестит слабый осенний дождь. Адель ни капли не холодно — Адель бежит в свою квартиру. В единственное спокойное место. Только там она не слышит укоряющих голосов родителей: «как ты посмела, сестра тебя теперь ненавидит, как ты могла потерять её доверие, почему тебя исключили, ты ужасна, Адель, просто сдохни уже». Адель с трудом открывает серую тяжёлую дверь в подъезд и, спотыкаясь, бредет к себе. В её квартире тихо и пусто. Как и в жизни Адель. Теперь все тихо, пусто и бессмысленно. Серо, как окружающий мир. Кажется, в жизни у Адель осталась одна только радость. И поэтому она берет в руки кисть и начинает рисовать. Штрихи ложатся на бумагу. Полосочки волос, изогнутые линии трав, кружочки ягод… Но это все не то — нет ни поздне-летнего тепла, ни шелеста жёлтых сухих колосьев, ни рубиновых огней рябины над головой — а дальше — светлого полотна голубого неба. Нет выгоревших до сухости ломких волос, заплетенных в кривую косу, пухленьких по-детски щечек, голубых, почему-то, удивленно-умиротворенных глаз. Только небрежная старая футболочка и тканевые шортики как настоящие. В детстве же все по-другому было. Спокойно и счастливо. Так, будто каждый день — праздник. А каждая минута — просто радость. И руки за мыслями не поспевают. Вот только не так все. Будто не хватает чего-то. И нет, дело вовсе не в технике — она, пусть и не идеальна, но хороша. И не в цветах — с каждой минутой оттенки все естественней кажутся. И даже глаза голубые теперь не смущают — Адель вспоминает, что в детстве у неё они такие были, только к школе посерели. Не так. Все не так! Там не хватает… Её. Поэтому Адель пальцами едва-едва касается холста, стараясь не смазать масло, всматривается до пятен цветных перед глазами… И расцветает. Потому что вокруг неё пшеница тихо шелестит, над головой ветки с алыми ягодами покачиваются. А счастье детское через край хлещет, пузырится и искрится — будто и не было ничего того, тёмного, грустного, страшного. Просто сон плохой. Папа обед скоро приготовит, а мама громко позовёт домой. Сестра встретит и улыбнётся, тайком конфету протянет — или, что ещё лучше, россыпь пряной рябины. Адель смеётся и раскидывает в стороны руки, кружась.

***

— Так, говорите, у неё были галлюцинации? — голос у следователя тихий и будто сочувственный. Лие, впрочем, плевать. Она смотрит на стену — там картины. Оглядывается на тумбочку — там краски и грязная палитра, с которой цветные следы уже просто не смываются. А рядом на столе стоит серая чашка с косой надписью. — Да, смерть родителей тяжело на неё сказалась. Она даже проходила курс лечения. Правда… В последнюю нашу встречу она вела себя странно. Я её про дела спрашиваю, она кричит «за что» и выбегает. Да и декан её потом звонила, говорила, странно Адель себя ведёт… Вела. Странно себя вела. Лия болезненно смеётся и старается не сорваться в крик. По простой серой футболке бордовые брызги — как россыпь рябины. И руки — не в краске, нет. Из расцарапанных запястий кровь уже не течёт — но под пальцами поблескивает маслянисто. На серой плитке пола одноцветная алая картина прекрасная руками выведена. И Адель на ней лежит, изогнувшись, будто кружилась среди колосьев, да так и застыл тот кадр. Лия плачет тихо, не смея к телу сестры прикоснуться. Оседает на колени и смотрит пустым взглядом вперёд — и везде, везде она… Сестра. Единственная и любимая сестра. Где-то в глубине своих иллюзий Адель плетёт венок из веток рябины.